Lazing On A Sunday Afternoon

      Стоит нам оказаться вместе, как что-то срабатывает. Реальность и время над нами не властны. Мы — наши собственные ослепительные грехи молодости, мы концентрат сумасшествия, мы два безбашенных придурка, которым не писан человеческий закон. Конечно же, мы перелезаем через забор. Дэвид в своих белых джинсах делает это виртуозно — ни жимолость, ни плющ не оставляют улик на безупречных герцогских одеждах. Мои джинсы, впрочем, тоже выходят из неравной борьбы с полудикой природой без потерь. Мы несёмся через заросли к гаражам, огибаем здание бывших конюшен и пробираемся на улицу. Переулок пуст, автомобиль Дэвида одиноко дремлет у обочины. Упав на переднее сиденье, я первым делом, даже не успев толком отдышаться, спрашиваю, что там было припасено у моего похитителя к пицце. Все оказывается довольно прозаично: светлое пиво. Мы пьем его жадно, словно умираем от жажды. Потом я закуриваю, а Дэвид заводит мотор и срывается с места. Кенсингтон спит. Воскресное утро давно перетекло в день, но этот день тих и ленив. Небо безоблачно, солнце щедро разогревает не избалованный его вниманием город, тени медленно делаются длиннее. Мы катаемся долго, не вспоминая о времени, пьем пиво и орем песни, а закат застаёт нас на мосту над Темзой, почти на выезде из города. Под нами медленно тянется баржа. Вдалеке виднеются доки, какая-то фабрика, бескрайняя промзона и рельсы: бесконечно ползет куда-то вникуда, в золотистую дымку, товарняк. Небо на западе раскалено докрасна, и розово-алые лучи расцвечивают все вокруг тёплыми отсветами. Дэвид кажется ещё стройнее и чуть загорелее, и тоже весь золотится и светится в этих ленивых закатных лучах. Лёгкий, уже дышащий вечерней прохладой ветер робко играет его волосами. Он смотрит на меня, и я отчётливо понимаю, что его взгляд, как рентген, проходит насквозь. Он телепат и провидец, и сейчас нет смысла это скрывать. Он все знает, потому и задаёт вопросы не с начала, а в той же последовательности, в которой бегут сейчас мои мысли: — Уже достали? В Мюнхене тяжело, а здесь не легче? Я посмеиваюсь, глядя на него. Ценю. — Угу, — киваю я, закуривая. — Знаешь, такое ощущение, как будто меня присвоили. В доме шагу не ступишь без наблюдения и контроля. — Ты, часом, не сам виноват? — Сам, — радостно соглашаюсь я. Дэвид лишь разводит руками. Мол, что и требовалось доказать. — К тебе или ко мне? — спрашивает он негромко и задерживает взгляд. — Ко мне на Стрэтфорд террас, — без колебаний говорю я. В этой пустой квартире живёт лишь моя прежняя сущность. Сюда я иногда наведываюсь в гости к себе тому — предыдущему. Хаотичному, непритязательному, с лёгким бродяжьим уклоном, с частичной амнезией, в шрамах от глэма и фанка. Вот и сегодня субличность мгновенно вселяется в меня, и когда я наливаю нам джин с тоником, Дэвид уже вовсю созерцает ее своими всевидящими глазами. Мы не голодны — пообедали в городе. Мы просто включаем музыку и устраиваемся на диване. Пьем, курим и раскатываем по паре дорог. — Я думаю, будет очень правильно, если ты побудешь у меня в заложниках до утра и поедешь в студию именно отсюда, — со знанием дела говорит Дэвид. — Возможно, — отвечаю я, не спуская с него глаз. — И ребята скажут мне спасибо. Утром я привезу им редкую, самую лучшую версию тебя. — С похмельем в комплекте! — с его интонацией продолжаю я. — Ну это издержки. Главное другое. Светлое сознание и душа, преисполненная рок-н-ролла! Ну, а дальше мы треплемся о предметах насущных, и я не замечаю, как начинает темнеть. Не люблю это вкрадчивое вторжение сумерек в неосвещенную комнату. Это самое одинокое и пугающее время. Даже если ты не один. Эти комнатные сумерки — словно доказательство того, что дом твой пуст, даже несмотря на твое присутствие, а все твои слова и мысли слишком мелки, чтобы пересилить всемогущую пустоту. Я тянусь к настольной лампе, щелкаю выключателем, и теплый абрикосовый свет мгновенно прогоняет столпившиеся по углам тени. Мы целуемся под аккомпанемент какого-то концерта Led Zeppelin, и Дэвид стягивает с меня жёлтый свитшот. Его пиджак давно висит на стуле, и я сминаю пальцами мягкий трикотаж на его стройных прямых плечах. Разложенный диван напоминает какой-то причудливый вольер, заваленный подушками и пледами. Прижатый к упругому матрасу, я запускаю руки Дэвиду под майку, он делает тоже самое. Жесткая джинса трётся слой о слой, вжимаясь, врезаясь в обостренно-чувствительную кожу двух возбужденных тел. Сквозь нее ощущается твердость мышц, напряжение просящейся наружу — и внутрь — плоти, но тепло — почти нет. Зато трикотаж, сминаясь все сильнее, местами уже стал влажным от пота. И я срываю с Дэвида его белую футболку, а он с меня — мою черную, тут же склоняясь и снова целуя. Мы горячо дышим, сдерживая стоны. И от этого, и от медленного, долгого сближения ещё острее чувство, что мы делаем что-то запретное. Футболки летят куда-то к черту, и мы извиваемся в объятиях друг друга, наконец прижимаясь друг к другу голой кожей. Спина у него горячая, плечи чуть прохладнее, грудь и живот слиты с моими. Кожа гладкая, шелковая, манящая лизнуть и укусить. Мы переворачиваемся, и теперь я вжимаю его своим весом в диван, подбираясь все ближе к пуговице и молнии ширинки. На рассвете, опустошенные, мы падаем в хаос подушек и смятой ткани, выстанывая какие-то отрывочные слова и звуки. А потом, шатаясь, перебирамся в спальню и зарываемся в прохладную постель. Дэвид спросонья очень красивый. Я думаю именно об этом, говоря по телефону с Брайаном, чей мягкий голос словно создан, чтобы вправлять мне мозги. Все это время на заднем плане фоном слышится заливистый смех Роджера. — То есть, понимаешь, Фред, я, конечно, убедил их, приведя логичные доводы, что ты не мог бесследно исчезнуть сквозь запертую калитку, в компании обнаженного доставщика пиццы. Но все же это какой-то детский сад. К тому же, Мэри волновалась, что весь вечер не могла до тебя дозвониться. — Я позвоню ей, Брай. Спасибо. Ты гений, дорогой, во всем, я всегда это говорю. А тот доставщик пиццы, он… Не удивляйся! Скоро привезет в студию лучшую версию меня! Положив трубку, я с хохотом падаю на подушку и поворачиваюсь, чтобы ещё полюбоваться им. Дэвид откидывает волосы со лба, приподнявшись на локтях и хитро улыбается. — Ну? Что я говорил?