О2

Я не нахожу ни одной причины быть с тобой, искренней быть с тобой. В принципе нет.

      От бушующей непогоды за окном ее отделяют две тонкие перегородки стеклопакета и несколько метров по светлому паркету не ее квартиры. Стараясь не шуметь, Тина заваривает любимый чай, нарочито поставленный на нижнюю полку со специями, где ему, в общем-то, не место, но ей, с другой стороны, не нужно за ним тянуться. Она была против, потому что непорядок, но Дан настоял.       Аромат трав медленно разносится по комнате, когда обжигающе горячая кружка с глухим звоном приземляется на барную стойку. Поджав под себя ноги и собрав нечесаные волосы в рыжеватый пучок на макушке, женщина устраивается на высоком табурете и наблюдает, как к потолку медленно поднимается пар, растворяясь на полпути.       Наглядное пособие ее собственной жизни.       Она невесело фыркает от этой мысли и переводит взгляд на темный прямоугольник окна, даже в полумраке неосвещенного зала кажущийся чем-то совсем уж инородным. Она пристально вглядывается в собственное тусклое отражение, что причудливо переплетается с ночными огнями вдалеке. Редкие мокрые фары отражаются от асфальта, уносятся вдаль, создавая иллюзию движения, а ее неподвижный силуэт выхватывается из сумрака одинокой лампой над баром. Та пару раз нервно подмигивает, грозясь скоро перегореть.       Тина неспешно размешивает в травяном чае несуществующий сахар, и это действие не имеет смысла, но равномерные движения успокаивают заходящееся сердце. Ложка тихонько позвякивает о фарфоровые стенки лаконично-черной кружки.       Его любимый цвет. Ее любимый чай.       Несмотря на поздний час, сна нет ни в одном глазу.       Ей страшно.       Она старается не думать о мужчине, что мирно спит в соседней комнате, но мысли упрямо возвращаются к нему. Во сне он кажется совсем беззащитным. Она, наверняка, — тоже, и это ее пугает. Одна из миллиона причин ее бессонницы.       Она теряется в суматошном урагане оправданий. Все должно было быть намного проще, говорит она себе в сотый раз за день, и сама не знает, в какой момент это «проще» ушло в небытие. Ведь, когда они только падали в этот водоворот, воронка не была такой глубокой. Тина тешила себя надеждами, что выкарабкается, но сопутствующие потери оказались слишком значительными.       Просчет.       Ее стены рушатся.       Она пытается по камешкам отстроить их обратно, пока еще не поздно, закрываясь от остального мира маской отчужденности. И ей это почти удается: ровно до момента, пока он не посмотрит на нее так, будто видит насквозь. А он всегда смотрит пристально и в самую душу.       И она понимает: поздно, уже слишком поздно.       И ей вновь становится страшно.       Инстинкт самосохранения настойчиво кричит ей, что нужно бежать, сейчас, сию секунду. Оставить его досматривать третий сон, прекратить их спонтанные встречи короткой запиской на соседней подушке. Этот же инстинкт в следующую секунду утверждает, что все-таки лучше б остаться, будто у него самое настоящее раздвоение личности.       — Я схожу с ума, — сетует она еле слышно, устало качая головой и прикрывая на секунду глаза.       Нынешняя ситуация, на самом деле, попахивает полнейшим безумием. Вторая щетка в стакане под круглым зеркалом — безумие; ее джинсы, и футболки, и даже носки, вытеснившие с одной из полок его беспросветно-черные вещи — безумие; золотистые волосы, теперь на постоянке благоухающие мужским шампунем — абсолютное и безоговорочное безумие.       — Капец, — констатирует Тина простой факт.       Капец.       Это должен был быть секс без обязательств. Просто секс, разрядка, сброс градуса: называйте, как хотите. Должен был. А она, похоже, окончательно сбилась с изначального курса.       Отличные новости для и без того перегретого мозга.       Пальцы левой руки зарываются в волосы на затылке, куда отдается глухой болью каждая новая мысль. Пытаясь прислушаться к себе, она лишь делает хуже собственной тахикардии. Самокопанием зарывает себя еще глубже в то дерьмо, в которое тщетно пыталась не угодить в последние месяцы. И она совсем не знает, что ей теперь делать.       Из последних сил она пытается убедить себя в том, что «Тина сильная и может справиться и с этим», но на деле оказывается, что проторенная ранее тропинка в этот раз оказывается нерабочей. Она матерится под нос, как привыкла делать это при Вене, чтобы он не услышал.       Мысль о сыне, его возможной реакции на это вот все, чему она сама еще не подобрала правильного названия, но что ей, без сомнения, придется объяснять, если она не уйдет прямо сейчас и сию секунду, побуждает ее выругаться еще более витиевато. Она к этому не готова. Вообще ни к чему из этого она не готова.       Она не готова?..       Шорох тихих шагов из спальни заставляет Тину вздрогнуть. Она мгновенно надевает маску и запирает на замок совсем недавние переживания. Читает на его лице тревогу, что алым полыхает в безднах зрачков и в слишком осторожных жестах. Дан останавливается на пороге, оглядываясь и пытаясь оценить опасность ситуации. Пару раз сжимает и разжимает подрагивающие ладони: с замиранием сердца он уже думал, что утро настало на три часа раньше.       Отгоняя, наконец, сон, он бесшумно приближается к островку света, в эпицентре которого сидит она.       — Все в порядке? — осторожно спрашивает он полушепотом. Его голос еще не окреп спросонья и срывается на хрип в конце, и он поспешно откашливается, полностью пропуская, как Тина на секунду стискивает черную кружку, на этот раз успешно справляясь с предательски резвым на кульбиты сердцем. Она тут же хмурится, делает вид, что ничего не произошло.       Все ли в порядке?       Сказочно идиотский вопрос. Он сам это понимает. Если бы все, на самом деле, было в порядке, она сейчас спала бы у него в руках в соседней комнате, а не строила из себя невесть что на его же кухне. Он не заказывал этот концерт. Он был ему не рад, хотя тот еще даже не начался.       Черт возьми, да, у них с самого начала что-то не в порядке, и по его глазам Тина видит, что он тоже об этом догадывается. Слишком умный для ее притянутого за уши спектакля. А она все равно продолжает гнуть свою линию, упрямая, как по заученным на зубок строчкам читая текст.       Они вряд ли придутся ему по нраву.       Тина закусывает измусоленную до крови нижнюю губу, избегая прямых взглядов.       Малодушно.       Но ей так легче.       — Нужно прекращать, — бросает она как бы невзначай. Будто от этой фразы ее собственные внутренности не скручиваются в ноющий узел.       Дан приподнимает брови, на секунду полагая, что ослышался. Не хочет верить в ее слова и сразу хмурится, выставляя напоказ свое недовольство. У него стойкое ощущение déjà vu, будто он видел развязку когда-то во сне, и она ему не понравилась уже тогда. Мол, ожидаемо, конечно, но все равно неприятно, и очень хочется, чтобы было неправдой. Весь его вид буквально вопит о надежде на то, что он все-таки не так ее понял. Поэтому Тина набирает в грудь побольше воздуха:       — Мы заигрались, Дан, — объясняет она с расстановкой, чтобы до него, наконец, дошло. И до нее — тоже. Совсем. И повторяет, — нужно прекращать.       Она почти физически ощущает холод от собственной маски беспристрастности. Удивляется самой себе, гадая, когда она научилась так хорошо играть; не понимает, что в одной его футболке на голое тело она не выглядит уж очень-то убедительной. С его кружкой в руках и босая, она совсем теряет легитимность, и любое ее заявление не имеет веса.       Тут и юриста звать не надо: все ее действия упрямо противоречат ее же речам с самого начала. Снова это ее раздвоение.       Дан устал от ее американских горок и хочет, наконец, определенности. Но он обещал не давить на нее, и потому с горечью проглатывает возникшее вновь желание поставить все точки над i, как нелюбимое лекарство из детства. Он тоже боится. До чертиков боится одним неверным действием потерять пусть даже такое эфемерное подобие счастья.       Он сужает глаза до опасно поблескивающих щелочек, выдерживая паузу, как истинный театрал. Как в ее любимых мелодрамах, где количество клише в минуту переваливает за все допустимые нормы. Вместо саундтрека дождь противно колотит по низким карнизам панорамных окон, глухо отдаваясь в висках и хлестая по и так вдоволь напряженным нервам горе-любовников.       А до него доходит, но, кажется, не то, что ей хотелось бы. Он припоминает ее же слова энной давности:       — А как же твое, friends with benefits? — и в последний момент удерживается, чтобы не заключить английские в воздушные кавычки. Идиотский ведь жест. — Я думал, тебя это вполне устраивает, — кидает он.       Она холодно отбивает подачу:       — Ты ошибался.       Он нечеловеческим усилием сохраняет фальшивое спокойствие. Закипает.       — В том, что мы friends, или в том, что устраивает?       Почти прибавляет его обожаемое ироничное «малыш», которое она ой, как не любит, но решает пока обождать.       Она и без того дергается, как от удара, хотя маску срывать не спешит. Непонятно хмыкает, вызывая острое желание встряхнуть ее за плечи, как куклу. Он сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладони, отгоняет назойливо жужжащую на ухо мысль и отходит на один шаг назад. Для верности. Потому что черти внутри него в этот момент разводят настоящий кострище.       — А тебя это, разве, так задевает? — она насмешливо приподнимает одну бровь, испытывая его далеко не бесконечное терпение, и небрежно пожимает плечами. — Между нами все равно ничего не было.       Его скулы неестественно напрягаются, а на виске начинает пульсировать вена. Она его в могилу загонит своими выкрутасами. Дану требуется десять секунд, несколько глубоких выдохов и на мгновение прикрыть глаза, чтобы напомнить самому себе, с кем он имеет дело.       Когда он снова смотрит на нее, их деланное спокойствие почти соизмеримо своим «минусом». Чеканит:       — Я не верю ни тебе, ни единой твоей маске суки, Кароль, — но верит глазам, что она упрямо отводит. — И, кажется, играешь здесь только ты.       Он властно берет ее за подбородок, без особых усилий разворачивая к себе лицом. Он отмечает все: осыпавшуюся еще несколько часов назад тушь, пробивающиеся из-под светлой кожи веснушки, синяки под глазами от недосыпа и предательски подрагивающую губу. Шах и мат королеве, в обход правил игры.       Черти в глубине его бездонных зрачков отбивают победную чечетку.       Дерзко.       Он сам не знает, как до такого докатился: обычно он себе подобного не позволял. Не с ней, уж точно. Кажется, ухватившись за ту же самую мысль, женщина резко дергается, вырываясь из его цепких пальцев.       — Не трогай меня, — шипит она.       Кошка, что готова к прыжку, но ни за что не выпустит когти в своего хозяина.       Сбой в программе.       Снова это гребаное раздвоение личности.       Ему осточертели ее игры, но он по привычке подчиняется новым правилам. Усмехается ее внутренней борьбе и нарочито сладко тянет:       — Пару часов назад ты была не против.       Указывает пальцем на яркий засос на изящной шее и облизывает губы.       Он надевает улыбку подонка, глядя, как в ее глазах загорается огонек злости. Впервые ее холодная маска идет предательскими трещинами. Дан засчитывает это за личную победу.       Она чувствует, как пылают ее щеки. Взглядом она лихорадочно ищет на стерильно чистой столешнице, чем бы с размаху бросить в обидчика, но удача явно не на ее стороне. Скривившись, Тина резко меняет план. Отталкивает его, сама при этом чуть не падая с барного стула, но вовремя вцепляясь руками в столешницу. Кружка опасно покачивается, выплескивая часть напитка.       — Ты!..       И это все, на что ее хватает. Она задыхается от возмущения и не находит слов; она уговаривает саму себя, что это — именно возмущение. Только оно. Что близость Дана не заводит ее с пол-оборота. Что его голос не гипнотизирует ее, как взгляд удава — кролика.       Внутри нее все клокочет, и эмоции путаются. Она понимает, что пытается обмануть саму себя, и злится, злится непонятно, на что именно. Наверное, на собственное глупое упрямство, а, может, и на то, что Балан так быстро ее «раскусил».       А он приподнимает руки в ироничном «сдаюсь», издает победный смешок и отходит к черной бездне окна. Смотрится рядом с ней гармонично даже в одних спортивных штанах.       Он видит, как она силится привести дыхание в порядок, и сам незаметно делает то же самое, утихомиривая своих чертей.       Как же это все до противного нелепо.       Так не должно было быть. Не в его версии их собственного фильма, но, видимо, Тина опять поставила режиссерскую версию, не спросив его согласия. И, раз уж у них сегодня — extended edition, у него есть вопрос.       — Ты хотя бы раз была со мной искренней?       Он успокаивает внутренний голос, что это не входит в категорию «давить на нее».       Она растерянно хлопает глазами, пока уставший мозг обрабатывает информацию. Протяжно вздыхает, зарываясь пальцами в растрепанные волосы и пытаясь вновь успокоиться. Чувствуя медный привкус на языке, снова кусает губу, гадая, послать его к черту или ответить. Взвешивает два варианта на весах вероятности, и трещины на ее маске становятся еще глубже.       — Была, — она гипнотизирует лужицу чая на глянцевой поверхности барной стойки перед собой и говорит совсем тихо. Но он слышит. А ей и в голову не приходит сейчас лукавить. — Ты знаешь, что была, — добавляет она чуть громче.       — Я уже ни в чем не уверен.       Кредит доверия тает на глазах.       Она морщится, ведь знает, что, в отличие от нее, он не врет.       Они наблюдают друг за другом через темное зеркало окна. Дыхание Дана контрастирует с холодной гладью, оставляя на ней слова матовым пятном, что исчезает через несколько секунд. Он вглядывается в ее расплывчатый силуэт, лихорадочно прогоняя в голове варианты исхода.       С ней он с самого начала словно по раскаленным углям ходит. Оступается, падает, но встает и упрямо продолжает идти. Это не поддается никакому логическому объяснению, но у него даже в мыслях не мелькает сдаться.       Эта функция в его системе защиты удалена безвозвратно.       И ее из него уже не выкурить никаким количеством горького дыма, не выкричать, не выжечь самым крепким виски. Она въелась в его кожу, в каждую клеточку, в мысли: казалось, что навсегда. Хронически.       — Я тебя не отпущу, — выпаливает он, а грудь вздымается слишком высоко, будто теперь и у него вдруг началась гипервентиляция.       Тина умело закрывает на это глаза. Играет с огнем.       — Куда ты денешься? — фыркает она намеренно небрежно.       — Нет, — упрямится он и трясет головой, как бы в подтверждение этого ничего не значащего слова. Ребячество.       — Да.       — Нет.       Они могут так продолжать целую вечность. Тина нетерпеливо закатывает глаза и неуклюже встает со слишком высокого для нее стула.       — Это все бессмысленно, — говорит она на выдохе.       Заявлять о конце, стоя в его любимой футболке босиком на его же полу, — как отдельный вид изощреннейшей пытки.       Она нарочито медленно оправляет тонкий трикотаж на животе. Она вообще все делает нарочито медленно, ставя под сомнение все сказанное ими ранее. Неспешно и безжалостно выливает в раковину остатки чая вместе с его чувствами. Тянет, наслаждаясь моментом. Голыми ногами она шлепает в спальню, по пути собирая с дивана, ковра, кресла свои вещи.       В отчаянной попытке хоть что-то исправить, он окликает ее у самой двери:       — Уходишь?       Она разводит руками с одеждой. Мол, а что ты предлагаешь?       Он бы предложил всего себя, если бы ей это было нужно. Ей даже не требовалось бы об этом просить.       Вероятно, она читает это в отражении его глаз.       Она переминается с ноги на ногу и заламывает тонкие пальцы. Сомневается. А ему это только на руку.       И он не истеричка, чтобы закатывать сцены, но что-то в нем в этот момент переламывается.       — Ладно, хорошо, — деланно ровно произносит он, взмахивая руками перед тем, как сложить их на груди. — Иди. Давай, уходи, я не буду тебя удерживать.       Блеф чистой воды. Теперь и он перешел на ее темную сторону лжи.       Он уверяет себя, что это — ложь во благо.       Он интуитивно хватается за соломинку, пытаясь нащупать тот нерв, что не дает ей сделать шаг назад. Вопреки всем своим желаниям подгоняет нетерпеливо:       — Давай!       Но Тина медлит.       Будто он физически удерживает ее за руку на расстоянии нескольких метров, а она не может двинуться с места. Она поджимает потрескавшиеся губы и смотрит на него невидяще, точно одновременно с этим вычисляет в голове сложнейшую математическую задачку.       Кажется, нашел.       В отражении Дан замечает лихорадочно блестящие глаза, а в следующий миг — две мокрые дорожки на щеках. Мысленно он обзывает себя последними словами, на деле ничего не предпринимая. Она кажется совсем маленькой и хрупкой: с охапкой вещей, в футболке, что не доходит и до середины бедра, и голыми ногами, покрытыми мурашками, потому что в квартире вдруг стало слишком холодно.       Он слабодушно отводит взгляд, переключая внимание на неестественно оживленную для четырех ночи дорогу под окнами.       Он ненавидит себя за то, что довел ее до слез, но он устал дергать ее за веревочки. Сегодня ей нужно решить самой. Без «звонка другу» и «пятьдесят на пятьдесят».       Сегодня все должно быть по-настоящему. Хватит с него всяких там шоу.       Пауза затягивается.       Он ждет от нее хоть каких-то действий, но Тина будто срослась с паркетом. Как загнанный зверек, она бросает испуганные взгляды то на него, то на спасительную дверь спальни.       Он говорит себе: нужно дожимать. Запихивает совесть подальше, игнорируя ее истошные вопли о том, что делает своей девочке больно, но внутри все равно что-то переворачивается.       Он тоже несет сопутствующие потери.       — Только скажи честно, — нехотя бросает Дан себе и ей под ноги, — ты сама-то сможешь жить с этим?       Она пропускает удар сердца и зажмуривается, до скрежета стискивая зубы.       Она — не — знает. Она не знает, не знает, не знает...       Она не хочет совершить ошибку.       Она уже не уверена, что горит желанием уйти сейчас.       Она почти убеждена, что не хочет снова оставаться одна.       И ей уже не кажется таким уж безумием ни вторая зубная щетка, ни полка с цветастой одеждой, ни мысль купить в эту квартиру цветочный шампунь, чтобы поставить рядом с большим флаконом его Head & Shoulders.       К черту.       Черное кружево вместе с контрастно-грубыми джинсами и джемпером летят в неизвестном направлении. В несколько быстрых шагов она преодолевает расстояние между ними, не давая себе возможности передумать.       Не давая себе возможности испугаться.       Отрезая пути отступления.       Идя напролом через свои же баррикады.       Маска холодности и безразличия трещит по швам и осыпается, когда Тина буквально впечатывается в его спину, обвивая талию руками и всем телом прижимаясь к его. Дан чувствует ее дрожь, а лопатки щекочут соленые капли, медленно стекающие вниз. Она мотает головой и выдыхает прерывисто:       — Не сегодня.       Не сможет, — слышит он недосказанное. — Никогда.       Он облегченно прикрывает глаза и безмолвно благословляет всех богов, что не позволили ей только что уйти. А она тем временем приникает горячим лбом к его позвоночнику и оставляет легкий поцелуй где-то в районе тринадцатого, заклиная число на счастливое. По его коже проходит разряд.       Боясь спугнуть, он медленно разворачивается, увлекая ее в объятия и поражаясь в который раз ее хрупкости. По привычке уже, он зарывается пальцами и носом в ее волосы, расплетает пучок, и спутанные локоны водопадом рассыпаются по узким плечам. С запахом собственного шампуня он вдыхает свой О2 из золотистых с медовым отливом, пьянея разом, как с третьего шота водки на голодный.       Дан прочерчивает поцелуями дорожку от виска — вниз, слизывая горькую соль со щек, тем самым будто прося за нее прощения. Он, сгибаясь в три погибели, ловит ее губы и совсем не обращает внимание на неудобство. Отрывает от пола, чтобы сравняться в росте, и широко улыбается, когда она обхватывает его бедра ногами. Они несильно ударяются передними зубами, и по залу разносится ее заливистый смех, а у него сердце делает сложнейшее сальто под ребрами.       Он забывает, как дышать.       На горизонте показывается солнце, и когда первые лучи зажигают один за другим ее локоны, он, наконец, осознает, что буря миновала.       Он тонет в ней, и если Тина позволит, то растворится совсем, без остатка. Хочет надеяться, что однажды все-таки сможет, и он готов ждать ее хоть две тысячи лет, что в его словаре равняется вечности.       И он знает, что это — далеко не конец. Он знает, их поле боя еще не остыло, и перемирие между ними хрупкое, точно хрусталь в сервизе на верхней полке. Но ее решение остаться — это уже, хоть и маленькая, но победа. И если она сегодня не ушла, то и свой белый флаг он пока отложит в сторону.