Сломлена

      То, что она сломлена, было видно ещё три дня назад: она сидела за столом в застеклённой комнате с десятками галдящих журналистов, и серебро малой медали чуть поблёскивало на её груди. Она улыбалась алыми губами, бросала взгляды острые (и точно видела, как он замедлил шаг, как остановился напротив неё, будто вкопанный, — потому что сквозь глазастые объективы фотокамер, сквозь поднятые руки журналистов она видела лишь его) и притворялась, что всё в порядке, что семьдесят девять с половиной баллов за короткую программу для неё не как пощечина. Когда она снова чуть растерянно приоткрыла свои губы, прислушиваясь к словам переводчика, Нейтан чётко услышал, как треснуло что-то в её душе.       А она продолжала улыбаться.       То, что она сломлена, было видно через голубой экран телевизора — когда она упала, судорожно хватаясь рукой в алой перчатке за воздух, а потом сразу же встала навстречу амоку, смахнув ледяную стружку с обожженных холодом икр, когда иссиня-чёрные полосы, извиваясь, как ядовитые змеи, чешуёй своей блистая, неслись вниз по белоснежному фарфору её щёк. И трещина, клином врезаясь, стала лишь глубже. Непробиваемая, непобедимая, блистательная алая балерина, тонкие руки в высоких перчатках и полуулыбка в бархатных глазах. Чемпионат мира должен был быть завершающим победным аккордом, разорвавшимся под сводами арены гулким маршем — но на миланском льду она лишь пятая.       На своём старте жизни он тоже был пятым.       То, что она сломлена, видно даже сейчас — когда дверь типового отельного номера поддаётся, лишь толкни, и Нейтан тихо ступает в полумрак комнаты. Тоскливые очертания мебели, доселе покачивавшиеся, как на волнах, замирают. На фоне чуть освещенного резного треугольника Дуомо, перекрытого домами и закованного в рамы окна, сидит она — спина как растрескавшийся мрамор, плечи прямые, белые, полупрозрачные, словно излучающие изнутри сияние, печальное, угасающее в синей темноте медленно, мучительно больно, мигая и дрожа…       Алина оборачивается, в глазах её тоска сразу меняется на ярость, она бросает что-то на русском, звучащее грубо, резко — что он пришёл, чтобы над ней посмеяться, раз принёс с собой три своих золотых медали, две маленьких и одну побольше, намотал ленты синие на ладони свои, совсем как дурак. Ей так грустно и так больно видеть его, восставшего из пепла, с ветром в змеиных кудрях и сиянием в чёрно-кокаиновых глазах.       Он в ответ лишь мотает головой и подходит всё ближе к ней.       Спиной к окну, лицом к ней. Он присаживается напротив, почти на колени, и ищет её взгляда. Руки тонкие с венами серебристыми, икры-полумесяцы из слоновой кости и зажатое меж пальцами серебро за короткую программу. Алина, кажется, была спокойна, лишь он зашёл — но сейчас взгляд её бегает, она раз за разом отворачивает лицо своё, окрашенное в полупрозрачные акварели синей светотени, шея её тонкая чуть подрагивает, колеблется. И всё алинино существо вдруг напрягается, она говорит тихо, через силу, себя переламывая, по-русски, словно зная, что на этот раз он её поймёт:       — Нейтан, уйди, пожалуйста.       Чен лишь касается её пальцев холодных, словно из стали, и медленно раскрывает их клетку, чтобы медаль её лёгкая выпорхнула, птице подобно, на бликующий паркет — как вдруг Алина начинает говорить, всё имя его резкое повторяя, раз за разом… И, до этого всё прячущая взгляд, она теперь ищет его. И находит. Нейтан не понимает и слова из того, что она говорит, но каждый из них отчаянно хочет, верит до глупости и сумасшествия понять, жаждет заговорить — так, чтобы поняли, чтобы слушали, чтобы сердце из груди вырвать и протянуть цветком багряным, оно твоё, полностью и всецело, можешь не возвращать, на грудь лишь повесь и всё слушай, слушай, как оно бьётся именем твоим.       Алина замолкает вновь — вздыхая громко, фразу обрывая резко, испугавшись почти — когда чувствует, что её шейным позвонкам стало тяжко: на грудь её опускается первая, совсем маленькая, почти невесомая, золотом сверкающая в полумраке, медаль. Взгляд тёмных глаз напротив, открытых странно широко, выражение их так тонко, так эфемерно, так неуловимо, что попробуй протяни руку — и упустишь, и выскользнет оно, пальцы обволакивая, словно сизый дым. Нейтан не позволяет себе улыбаться рядом с ней, видя ещё не высохшую черноватую влагу на её бледных щеках, но глаза его, глаза — что они хотели сказать, Алина поняла сейчас особенно чётко.       Юноша вдруг подаёт голос, лишь ладони его пустеют, и шея тонкая Загитовой чуть напрягается от груза — принять его, принять его заработанные болью и кровью медали она пока себе не позволяет, но и гнать его она не в силах.       — Эта медаль твоя, — пальцами проходится, пересчитывая, говоря на ломаном русском. — Вся эта медаль твоя.       И в первый раз за этот вечер Алина краешками губ улыбается.