Визитёры

            

Пушкин женился, Дельвиг умер, Лобачевский в Казани своей геометрией искорёжил пространство — вот почему в «Ангеле» Лермонтова на триста пятьдесят пять букв приходится всего пять «р» вместо статистических семнадцати. (Павел Митюшёв. Белая книга) На небесном феатре вершилось величавое драматическое действо, пятый акт. Исчезающе малые фигурки на склоне горы Машухи разыгрывали свою лилипутскую перед ликом природы трагедию. Двое в мундирах стали размечать шаги на поляне у самой дороги: между ближними барьерами пятнадцать и от них ещё по десять, означая барьеры ближние и дальние шашками и головными уборами. Один из оставшихся на месте, примечательно малого роста, в неуставно расстёгнутом сюртуке без эполет, с одними погончиками, да ещё и с крамольно отогнутым красным воротником, ходил нетерпеливо от обочины к обочине. Не на каждом шаге, но прихрамывая. Когда уже? - читалось на его лице. Скорее бы. И тут из-за отрогов дальнего Бешту показалось и заблистало в предгрозовых сумерках видение Иезекииля — колёса, крылья, очи, лики, илектр, медь, кристаллы, и всё это c рокотом и грохотом близилось, снижалось, зависло над кустами кизила. Маленький хромец, стоявший спиной к Машухе, первым завидел свет и пламя, и чёрные презрительные глаза, притязавшие на лицезрение демонов и русалок, хладнокровно осмотрели странный феноменон. В боку у воздушного корабля отворился люк, словно бы в декорациях на Александринской сцене, и оттуда вывалилась, ринулась на дорогу и на поляну, без всякой торжественности, некая персона, причудливо, словно ради пиесы или гуляний выряженная, крича ещё издали: — Стойте, как вас, господа, стойте! Прекратите! — Ему предстоит меня убить? — жадно спросил красавец в черкеске с подвитыми усами и височками, тиская рукоять неразлучного кинжала. — Справедливость будет восставлена в потомстве, и стихи мои взойдут наконец на должную высоту? Вы, посланник небес, явились спасти меня? Не стоит! Я знал, что судьба моя может иметь трагический конец, не отвращайте его! — Вы… вы… — пришлец скривился с омерзением и заплевался извозчицкими скверными словами, старательно и не очень умело их выговаривая. — Вы, милостивый государь, откуда взялись, и что это за экипаж у вас? — осведомился тогда черноглазый. — Это машина времени у меня. Только машина есть, а времени, понимаете, нет. Этот Мартынов сейчас убьёт вас, Михаил Юрьевич. Первым выстрелом, наповал, навылет. И вы больше ничего не напишете для нас. И бабушка ваша… но главное, вы больше ничего не напишете, ничего, ничего! Знаете, у нас такое вмешательство запрещено строго, я пять лет потратил, чтобы допуски подмахнули, и сразу всё нарушил. Лелеял замысел, бредил. Я будущее знаю, я оттуда прибыл. — Вы таковым манером нам тщитесь изъяснить, что экипаж ваш может перемещаться из века в век, как наши ваньки с прошпекта в проулок заворачивают? — Вот именно! Вот именно! И тут вдруг черноглазый хромец поднял свой массивный кухенройтер и уставил его в грудь гостю. — Сознайтесь, сударь, вы фаталист? Ежели нет, так не советую проверять, пробьёт ли свинец нашего времени сии курьёзные доспехи ваши. — Сударь… сэр… Михаил Юрьевич… простите, чего вы хотите от меня-то? — побелел странноприбывший. — Я вас спасти пытаюсь! Любой ценой! Ценой своей жизни! Если господину Мартынову так свербит в кого-то пальнуть, пусть в меня и пальнёт! — он повернулся к черкеске. — Я вас могу даже оскорбить теми же словами, вы… монтаньяр о гран поньяр! Дикий горец с большим кинжалом! Господин Мартынов, Николай Сы… как вас… о чёрт, отчество ваше от волнения вылетело! Мартынов, над вами будет тяготеть проклятие всей России! Вы не представляете, какую страшную участь готовите себе! Вы же не Дантес, вам уезжать некуда! Вы долго проживёте и каждый день будете жалеть! Могилу вашу беспризорники потом разорят, и кости в пруд! Я знаю, поверьте! На лице Мартынова отражались чувства. Гамма, радуга и палитра чувств. — Чего я от вас желаю, водевильное вы существо? Я желаю, — отчеканил Маёшка, щуря глаз, — чтобы вы вновь поместились в вашу махину и отправились на три с половиною года назад. На Чёрную речку. Генваря двадцать седьмого. И вот там творите что хотите, хоть грудью его закрывайте, хоть Дантеса похищайте как прекрасную черкешенку, но Пушкин нам чтобы жив остался! — Но… господин сударь Лермонтов… я вас хотел спасти. Понимаете, Пушкин, конечно, это Пушкин, у нас так и любят Пушкина больше. Но мне ваши стихи ближе. Я вас с детства, мне мама романсы на ваши стихи за синтезатором… а! У меня всего один шанс, всего несколько минут, у нас там спохватятся скоро… это, вскорости. Мне торопиться надо, у меня времени немного. И я сразу к вам отправился, именно к вам! — Вы весьма недогадливы, мсье. Вы таковым демаршем избавите от кончины не одного литератора, а двух разом, коль скоро уж вы так к бель летр привержены. — А как же… Ах, я вас понял, Михаил Юрьевич! Я понял вас! Вы, значит, обе свои дуэли затевали из-за той, пушкинской! И если у Пушкина не кончится смертоубийством, то и вы, значит, живы останетесь, да, понял, понимаю… Ох, время моё, форы у меня никакой. Понял, я вас понял, я сделаю, Михаил Юрьевич! Только вы помиритесь сейчас, вы и он! На тот случай, если у меня не получится! Если мои меня перехватят! Господа секунданты, замирите их, прошу вас! Я Пушкина тоже люблю! Я вас предупредил! Лермонтов, ваша воля для меня закон! Машина сверкнула и исчезла в сизовороном небе одновременно с молнией. Лермонтов повернулся к секундантам на хромой ноге неудачно, оступился, схватился за южную колючую ветку. — Итак, сию комическую помеху нашему делу мы устранили, — неприятно усмехаясь и прослеживая кончиками пальцев каннелюры дула и бороздчатые узоры на рукояти, объявил он. — Предлагаю возобновить роковые приуготовления. — Мишель! — возмутился, впрочем не слишком пылко, Васильчиков. — Этот безумец, объявившийся наподобие ведьм твоего любимого Шакеспеаре, напророчил, что дело окончится для тебя погибельно. Да и слово он с тебя брал. — Я этому эксцентрическому господину никакого слова не давал, а пожеланиями вольно ему было бросаться какими угодно, — процедил Лермонтов. — Приступаем, господа, приступаем. Над головами бешено громыхнуло. — Как угодно, Маёшка. Вечно ты в истории влипаешь. Ангелы, демоны, горбуны, гишпанцы, беглецы, безумцы… ах, надоел. Господа, извольте тянуть жребий. Сейчас гроза нас накроет.