Согрешил

Святой отец, разве я согрешил? Не знаю, — вторит хриплым голосом. — Что для тебя значит грех? Драко сидит в полутьме: мокрый, покрытый собственной кровью. Сидит, хватает сухой воздух, сжимает последние нити никому не нужной жизни. Лёгкие его пропахли жёлчью; белесая чёлка гадко прилипла ко лбу, хлопчатая рубашка от липкого пота к худому телу. Под ней следы того, что он упустил. Какой урок не выучил. Вокруг полумрак. Здесь сыро и гадко. И его дом за пару мгновений стал похож на пристанище злобных духов предков, которые грохочут своим шипением: Ты грязный, Драко! Грязный! Мелкий жалкий недоносок! Ты согрешил, ты согрешил… Ты нас опорочил! А у него был выбор? Уж Драко-то знает, выбора с самого начала не было. Ни одного. Ни единого. Он сидит в полутьме, делает пару рваных очерков рукой — стреляет из палочки Люмусом, дабы разглядеть, где стоит та злосчастная бутылка бурбона, которую на удивление удалось растянуть на несколько дней. В воздухе пахнет гарью: он сжёг всё, что могло бы напоминать о прошлой жизни. Школьную форму, тройку любимых книг, и по меньшей мере сотню не отправленных Грейнджер писем. С фальшивыми извинениями, чисто ради опыта. Он, правда, мог бы попробовать их отправить, но, увы, не в этой жизни. Не сейчас. Ей до него нет никакого дела. Уж точно. Драко шаркает руками по полу, нащупывает стеклянный сосуд с алкоголем, и звонко открывает крышку. Он пьёт с горла, как бывалый обветшалый алкоголик, только янтарная жидкость, касаясь стенок горла, вряд ли утопит позор. Два глотка — и мир снова прекрасен, хотя бы на минуту. В которой он в пьяных галлюцинациях скручивается калачиком на её коленях, и клянёт пустоту, потому что на следующее утро, всё снова станет прежним, прочным, оборванным. Без неё. Малфой погряз в самой глубокой пропасти — посередине собственной спальни, наедине с самоуничтожением. Хуже не придумаешь. Что же, верно, уничтожение свойственно тем, кем он недавно стал. Черная метка обрамляет предплечье, целует змеиным языком бледную кожу, впивается ядовитыми клыками в капилляры. Такую растворителем не выведешь, не очистишь — она в нутро проросла с корнем, как синоним к фамилии. И исход у него один: либо Азкабан, либо смерть. Ведь мальчик-который-выжил наверняка победит. Вместе с девочкой-которая-всё-знает. Ах, девочка-которая-всё-знает. У Драко с ней странные отношения. Сильно-сложные, разнящиеся на черте ненависти и доверии, и он раз за разом задаётся вопросом: Святой отец, разве это грех? Не мне судить, — мягко произносит. — На всё воля Повелителя. На всё воля Повелителя — чушь собачья. Драко уверен, это настоящий грех. Тот, за который целует Дементор. Тот, что после тебя оставляет лишь мокрое место. Разъедает, губит. Препарирует. Первозданный, необоснованный грех. За такой по головке не погладят. Его так особенно. У Драко пальцы каждый раз скручивает, когда он представляет, как её губы касаются его шеи. Целуют, гладят, лижут. Мягко, с трепетом, и он даже может представить, что это не вызывает у неё отвращения, более, что это на самом-то деле ей даже нравится. Пускай это только в его больном сознании. И искорки в его макушке звенят, когда ноздри вбирают её одуряющий запах, едва ей стоит пройти рядом. Он готов сжать что есть силы её горло, и наслаждаться запахом корицы и шоколада. Гермиона пахнет теплом и любовью, тем, что никогда ему не достанется. Мерлин, из этой игры ему не выйти победителем. А он хочет. Отчаянно. Драко хочет вжимать грязнокровку в скрипучий матрас и давить в поцелуях её хриплые стоны. Ощущать её короткие ногти, которые могли бы впиваться ему в белую спину. Кутаться в её шею, сдерживая собственные всхлипы. Впитывать её в собственную кожу, в самые глубокие ущелья. Там есть, где ей развернутся: четыре нетронутых сердечных клапана и одно солнечное сплетение. Грейнджер там поселится, расстелиться шиповником, вытеснит собой кислород из легких, и рано или поздно заставит его задыхаться. Если еще не заставила. Ему бы перебирать её кудрявые волосы, кусать полные губы. Ему бы сделать её своей, на всю свою никчёмную жизнь, только вряд ли она этого тоже захочет. Чистокровный сноб не достоин лучшей волшебницы столетия. Не заслуживает. Несмотря на всё свои благие намерения. Но все его желания — это всё прегрешения, самые что ни на есть порочные. Святой отец, разве это грех? Возможно, — давит на гниющую рану. — Ты не вправе её так хотеть. Не должен. Не смеет. Не может не хотеть. Драко медленно опустошает бутылку. Алкоголь проникает в синие вены — дурманит рассудок. Комната перед глазами плывёт; он до белых костяшек сжимает руки, и заносит над мраморным полом кулак. Бьёт метко — рассекает кости. Чистейшая алая кровь стекает ручейками на пол. Где-то под ключицей жжёт: он сам всё потерял, проебал, а эта боль так, в наказание. Чтобы наглядно было. Он ведь сам всё испоганил. Намеренно. Тогда, когда у него был шанс на спасение, а у неё еще было желание ему помочь. Вытащить из этой затягивающий ямы. Но, он послал грязнокровку куда подальше, закинул на стол ноги и жадно закурил. Спасть больше некого; Малфой утонул с головой в дёгте. Девочке-всезнайке его не вытащить, тем более, он бы не позволил. Уж лучше тонуть в этом дерьме, чем разбираться в какой момент, эта девчонка стала ему дороже всего. И правда, когда именно? Три последних глотка и Драко откидывает назад голову. Вокруг бедлам: всё заросло плесенью: густой, вонючей, Малфой прогнил насквозь. Ему бы бросится под поезд, переломать самому себе рёбра, или попросить помешанную тётушку ударить его Круцио, чтобы стало легче. Хоть как-то. Он не спит пятые сутки; за последние три раза Грейнджер ему снится, видится, чудится. Ласково зовёт по имени. Драко как лунатик, ночью подскакивает, ищет её очертания, а находит лишь холодной пустоту. За окном, волком воет ветер, чистая луна укоризненно смотрит, и он уверен, что и она понимает, какую заповедь он нарушил. Честолюбие, Скрытность, Не Возлюби Предателя Крови — последнее застряло в горле комом. И кинжалом в грудной клетке. И что блядь ему теперь делать? Святой отец, меня разъедает самоедства луч. Мой сын, - смотрит с жалостью. - Презрение это нормально. Он сидит в полутьме на голом мраморе. В ледяных глазах рябит, и между ребрами щекочет сердце. Драко смотрит сквозь пар в пустую атмосферу, бурчит под нос и глухо закуривает. Затяжка одна за другой кажется мнимым спасением; он больной, помешанный, потому ждёт, когда его худые плечи обнимут её тёплые руки. Но напрасно, они не обнимут. Не такого змеиного выродка. Мягкие смуглые руки обнимут шрамированного Поттера или тупицу Уизли, и кучу, огромную кучу других людей. Но только не его. Не слабака, не родового предателя, не того, кто пытался убить её обожаемого директора, не мерзкого слизняка. Грейнджер от таких как он мир спасает. И саму себя, в первую очередь. От этого его первородного яда. Пойми же, хоть бейся головой об стену, хоть колись морфином, такой как ты, ей не нужен. Ни сегодня, ни завтра. Она тебя десятой стороной обходит. Ну же, Драко, убей в себе эту надежду. Не питай иллюзий. У тебя не было шансов. Святой отец, я могу быть достоин её любви? Не думаю, дитя, — звенит в ушах. — Ты такого не заслужил. И правда, не заслужил. И это бьёт не хуже бладжера. Он чертыхается — грубо и тихо, нервно сглатывает. В этой комнате ужасно скользко: пахнет сыростью, ненавистью, отчаянием, и им — самой последней мразью. Малфой кутается в тишину, скуривает седьмую по счету сигарету. Да, Драко ты тот еще подонок, породистый ублюдок. Ты любви её не заслужил. Ты ничего для этого не сделал. Девочка-которая-всё-знает наверняка его нахер пошлёт, если узнает, что он к ней испытывает. Если раньше, кто-то из её дружков не кинет в него Аваду. Ох, и посмеётся Золотое Трио на славу, когда Малфой будет валяться дохлым в грязи. Вместе со своей этой привязанностью. Драко сидит в полутьме. Пьяный, покрытый липким потом. Сидит, хватает сухой воздух, держится за последние капли благоразумия. На холодном мраморе лужица из серебряной крови; везде грязь, смрад, и он лишён всякого рассудка и тщеславной гордости — дышит через раз. Он погряз в самобичевании, и презирает самого себя. За всё то что упустил, проебал, и блядь на ветер выкинул. Все упущенные моменты. Все несказанные ей слова. А поменять что-то смысла уже нет. Тот-Который-Вернулся его выбрал для особенной роли. И этого никак не изменить. Драко тошнит: тянет выблевать вчерашний ужин вместе с животрепещущей верой. С верой в то, что он сможет как-то спастись. Святой отец, похоже, я качусь в самый ад. Да, дорогой — ласково касается его плеча. — Там тебе самое место. Грешникам в рай не попасть. Не с прогнившей кровью. Драко падает на холодный мраморный пол, и туго сжимает окровавленные кулаки. Его худое тело насквозь промёрзло — каменные стены собственного дома дышат в затылок зяблой смертью. Два этажа ниже — полоумная тетка вновь мучает очередную жертву. Та кричит и просит о пощаде, а Драко в этих криках слышит только: “Ты согрешил Драко. Согрешил”. Перед глазами рябит: Гермиона ему снова мерещится. Алкоголь в крови и пьяные галлюцинации — единственное счастье на данный момент. Её воображаемая проекция садится рядом на голый пол, гладит его по волосам, и украдкой целует его губы. И у Драко от этого выкручивает все позвонки. Он проводит пальцами по её смуглой щеке, с нежностью смотрит в карие глаза, и клянёт пустоту, потому что так никогда не будет. Не с ним. Драко пьяный, помешанный, и у него один исход — смерть. Он прикрывает глаза и шепчет вполголоса: О, святой отец, я всё потерял, проебал — я согрешил.