Одиночество

"Вернётся патер" — Ласточка повторяла это каждому, кто спрашивал. Не могло быть иначе, она знала. Всё-таки, он был непохож на других. Раньше Ласточка не думала, что у чужого бога, принявшего страшную смерть, служители случаются и такие: молодые и с ружьями. Чтобы слушали лес и людей, которые непохожи на них. Чтобы улыбались небу и умели рассказывать так. Патер был. И бог — его бог, как патер о нём рассказывал — был справедливым, поэтому Ласточка рассудила, что он неприменно должен вернуться, даже если другие — что бледнолицые, что свои, — говорят иначе. "Вернётся патер". Она знала, что права, и совсем не удивилась, проснувшись однажды ночью и увидев, что кто-то сидит у её изголовья — знакомый, это она поняла. Он всегда называл её Ласточкой, настоящим именем, на её родном языке, хотя тот, другой патер, в городке ниже по течению, почему-то поджимал губы. — Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил? — его глубокий голос звучал как-то непривычно в темноте, но слова эти она знала. Она помнила эту историю. Она села и взяла его за руку. Тихо улыбнулась в темноту. Он не был одинок тем одиночеством, которое звучало в этих словах — Ласточка хотела, чтобы он знал. Он не был одинок! Она не вздрогнула и не отшатнулась, потому что хотела, чтобы он знал. Даже если теперь у него был только один глаз, казавшийся кусочком высокого степного неба рядом с изуродованной птичьим клювом глазницей. Даже если его рука в её ладонях была слишком холодной и слишком сухой, и суставы его прежде сильных пальцев — он был хорошим охотником — подались, неправильно выгнулись от движения, разделяясь, как куски гнилого дерева. Она даже не зажмурилась, потому что он не должен был быть один. Ведь он пришёл, даже если одно его плечо было заметно ниже другого — потому что там, где расходилась ткань его ношеной рубахи, его прежде крепкое тело было усохшим, желтовато-белым снаружи и зеленоватым глубже. Разорванным — Ласточка подумала, что могла бы зашить рубашку, как раньше, но с кожей, отстававшей лохмотьями, ничего нельзя было поделать. Он вернулся. Это ничего, что тёмный неровный ком у него под рёбрами, такими светлыми рядом с этим, в развороченном зверями боку, молчал. Ласточка знала, что ком-сердце должен двигаться — видела однажды, давно. У человека так же, как у зверя, это правда. Патер смотрел на неё сосредоточенно и печально. Неужели он не понимал, что всё это не важно? Она погладила его по той стороне лица, где была дыра, обходя рану. Тогда он закрыл оставшийся глаз, и лицо его стало ещё печальнее. Ласточка не могла понять почему, ведь теперь он снова стал целым. Чудо. Он объяснял ей про чудеса. Кость, одевшая его лицо, была как выбеленная солнцем — светлая даже в темноте, прямо как его рёбра. — Почему... ты меня... Даже если даль её родины забрала его — он ведь вернулся из этого одиночества под пустым небом. К ней. Ласточка видела его светлые глаза в прорезях вытянутой маски — Ворон, брат, показывал ей черепа койотов, когда ещё не умер — это всё ещё был патер. "Боже мой, Боже мой..." Это было не страшно. Она хотела бы, чтобы он знал. Когда её кожа, не такая светлая как у него, расходилась под отросшими когтями, когда длинные зубы сомкнулись на горле, выдирая дыхание вместе с куском плоти и тёмной горячей кровью, Ласточка надеялась, что он поймёт. Но вместе с надеждой была тоска: она знала сейчас, пока он разрывал ей шею и грудь, ломая ключицы, заливая солёным-железным её отросшие косы, что он упрекал себя за то, что сделал, и не мог простить. Если бы она могла говорить. Если бы успела сказать, прежде чем исчезнуть в нём. У неё не получилось. Это было её одиночество. "Почему ты меня оставил".