Время жить

Аортальное кровотечение превращает человека в труп за семь минут. Но я понял, что у парня есть шанс, когда засунул руку ему в рану. Минуту назад мы азартно играли в карты. Потом прибыл вертолет. Карты унес ветер, а я склонился над раненым, поднял тампон и увидел развороченный бок, в глубине которого пузырилась алая кровь, и ясно было, что или я что-нибудь прямо сейчас придумаю, или он умрет. Оттянул веко — зрачки практически не реагируют. Сознание, понятное дело, отсутствует, что неудивительно, доза морфина, которую ему ввели, сама по себе способна вызвать кому. Белая кожа, белые губы, рыжие ресницы. Разлохмаченные светлые волосы. Наполнение пульса на критической отметке, и только секунды отделяют сердце от хаотичных сокращений. Перочинным ножом я раскрыл рану, чтобы попытаться найти и пережать поврежденный сосуд. Тогда, возможно, парнишку и дотащим до хирургического стола. Ну и, конечно, надо бы понять, можно сделать хоть что-нибудь или повреждение такое, что все, что мы можем — это позвать отца Мулкахи. Звезды, однако, встали таким интересным образом, что, возможно, мне и удастся его вытащить. Я же Бог. Надеюсь, никто не возражает? Да, звезды-то стояли в полной боевой готовности, но больной был чудовищно плох. Кровь везде, она заливала одежду, тампоны, прикрывающие рану, носилки, мои руки. Тем не менее, мальчишка все еще был жив. Да, маньяки-генералы, отправляющие детей на войну, сказали бы, что солдат проявил стойкость и не умер, но я-то не генерал, я-то вижу, где солдаты, а где парнишки, только что достигшие чертовых призывных восемнадцати лет. Пальцы скользнули в рану, я искал, искал в горячей темноте, шаря на ощупь. Даже глаза закрыл, чтобы лучше сосредоточиться. Неужели аорта? Тогда дело парнишки плохо. Нашел! Сосуд скользкий, что форель в реке. Вверх, вниз. Осколки ребра впиваются в ладонь. Это и впрямь аорта. Мои пальцы пробежались еще раз по сосуду, изучая размеры повреждения, и вот тут-то я и понял, что парень - везунчик. Это не разрыв, а именно что повреждение, и если мы его дотянем до стола, и если я успею зашить... черт, черт, черт... Пережать аорту около позвоночника и остановить таким образом кровотечение? Ее не пережмешь вот так, за здорово живешь. Только кулаками с нагрузкой, и то не факт. Не пережать, нет, закрыть пальцами дыру, что там имелась! Этакий временный зажим... Я тихонько сжал пальцы и почувствовал, как горячая кровь ударилась мне в ладонь. И отхлынула, направляясь туда, куда и должна была — к сердцу. Но наполнение все равно ни к черту. Мальчонка истекал кровью. Если уже не истек. — Если кровь не будет, как задумано природой, поступать к позвоночнику больше двадцати минут, его может парализовать, — говорю я и спрашиваю: — Сколько сейчас времени? — Четырнадцать тридцать две. У меня в голове словно включились часы, и секундная стрелка побежала по кругу. Двадцать ее оборотов, и для парня все будет кончено. Мы подняли носилки и загрузили их в джип. Вы не пробовали, стоя на карачках в едущем джипе, сжимать сосуд, идущий к сердцу? Причем сжимать так, чтобы не повредить ему еще больше? И не пробуйте. Все равно не получится. В голове хаотично продолжали биться мысли. «Нет, зашить не получится, если только не обмотать сосуд нитью, как при аневризме, но это не вариант. Не выдержит. Протез, возможно? Обходной шунт из вены в бедро?». А на сонной артерии пульса уже почти нет. Я кричу: «Давай быстрее!» и тут же жалею об этом. Джип газует, пыль летит вокруг, нас подкидывает на ухабах. Пальцы срываются, но снова ловят сосуд. Держу изо всех сил. Да, практически держу в руках нить жизни парнишки. Интересно, драматизм ситуации осознаю только я? Пациент-то, тот точно не осознает. Дыхание у него поверхностное, боюсь и АД не определить. Это ерунда, в операционной подключим аппарат. Асептика давно уже пошла к черту, а нас вдобавок накрывает пылевое облако из-под колес. Я представляю чудовищную дозу пенициллина, которую должен буду закачать в мальчишку, но отгоняю от себя эти мысли. До пенициллина еще дожить надо. Выбор у него роскошный. Вариант А — он умрет вот прямо сейчас или на столе. И я ничего не смогу сделать. Парень до сих пор жив только чудом. Вариант Б — он будет парализован. Спросите себя, хотите ли вы жить без возможности ходить, махать руками, говорить и срать самому? Я вот точно нет. Ну ладно, в лучшем случае откажут ноги. Все равно спросите себя — как оно? И тогда, быть может, вариант А покажется предпочтительным. Вариант В — послеоперационные осложнения, а их больше, чем пальцев на обеих руках. Начать перечислять? Нет, я их не перечисляю, я раздаю указания: — Рой, первая группа, резус отрицательный. Беги в хранилище! — Маргарет! Понадобятся большие зажимы. — Клингер, бегом за льдом! — Келли, приготовь артериальные трансплантаты! Чувствую себя Наполеоном на поле брани. Через пару минут выясняется, что поле брани — Ватерлоо. Крови в хранилище нет, зажимов нет, трансплантаты не подходят по размеру. Льда еле-еле на дне походной ванны. И тут пациент приходит в себя и начинает орать. А как не орать? Любой бы заорал, если бы очнулся на льду, в тот момент, когда кто-то шарит в вашей груди. Глубоко в груди. Щупает, можно сказать, ваше нутро. — Обратно на стол! Наркоз! — теперь кричу я. И снова кровь заливает все. Отправляю Маргарет в свою палатку за зажимами. Попутно спалился с банкой норвежской селедки Винчестера. А ведь Бог велел делиться. Жалко только, что Чарльз об этом постоянно забывает. Кстати говоря, Винчестер первым делом задал вопрос: «Как этот парень вообще оказался на столе?» По мнению Чарльза, его должны были оставить там, где нашли. И не мучить понапрасну. Ну, как, как... Санитар замотал грудь повязкой и, поскольку парень еще дышал — загрузил его в вертолет. Так он и оказался у нас. Ханикат очень вовремя интересуется: «Как я?», но приходит автобус с ранеными, и ему приходится уйти на сортировку. Клингер высыпает на пациента еще одно ведро льда, но, готов поклясться, что большая часть попала на меня. Так как рука начинает неметь. И от усталости, и от холода. А мне еще этой рукой оперировать! Наконец-то прибыли зажимы. Один из них, остро пахнущий спиртом, вполне способен заменить мои пальцы. Теперь, когда мои руки свободны, я могу подумать о том, где же взять подходящий для пересадки сосуд. Без него мне никоим образом не удастся устранить повреждение. Бедро? Диаметр меньше, не подойдет! Я наладил гомеостаз, парень больше не истекает кровью, все зажимы на местах, а минутная стрелка обошла уже девять раз вокруг циферблата. И тут, наконец-то, поступают хорошие новости. Отец Мулкахи говорит о том, что у Ханиката пациент умирает, и его аорта будет у меня через несколько минут. Потрясающе. Хорошие новости — кто-то умер. Зато теперь можно начинать. На уровне пятого межреберья я рассекаю кожу, там, где этого еще не сделала пуля, иду послойно, мышца за мышцей, рану тут же фиксируют и растягивают, облегчая мне доступ. Вот и межреберье, убираю осколки, углубляю разрез, ну и каша! Зажим на межреберную артерию. Вскрываю плевральную полость и вижу, как пульсируют сосуды в красной мгле. Маргарет убирает тампонами кровь. — Отсос, — снова кричу я. — Соберите кровь, зальем обратно. — Не нужно так орать, — Маргарет Халиган меряет меня презрительным взглядом. В принципе, она права. Голос повышать тут незачем, этот трюк у нас отработан. И что может быть лучше собственной крови? Хотя, судя по ее цвету, там гемоглобина уже нет. Да, в плевральной полости обнаруживаем почти 1500 миллилитров отличной, собственной, первой отрицательной крови. Вкачиваем ее обратно, через бедренную артерию. Сердце сокращается очень вяло; но до прямого массажа сердца не дошло. В восемнадцать лет только и можно это выдержать. Окончательно сушу плевральную полость и, наконец-то, добираюсь до раны. Да, аорта. Прострелена. Без замены не обойтись. Кое-что можно зашить, но все не сделать. Нельзя сузить. И ее куска просто нет. Кстати, где он? Ищу в ране, выкидываю сгустки, какие-то ошметки, осушаю, осушаю, осушаю. Ага, вот он. Тонкая ниточка соединяет оторванный лоскут с основным стволом сосуда. Будет трансплантат, и я очень аккуратно введу его в сосуд, потом пришью все, что можно, глядишь, и затянется. Еще можно обвязать все нитью. Мои мечты прерывает отец Мулкахи. Говорит, что нужно подождать еще чуть-чуть. Пациент Би Джея пока держится. Я бы предложил Мулкахи помолиться о том, что раз уж Бог собрался кого-то забрать сегодня на небо, так пусть сделает это побыстрее, чтобы мы могли спасти этого парня. Но нельзя ему такого говорить. У нашего святого отца слишком нежная душа. Смотрю на дело рук своих в ране и ругаюсь. Все, что можно сделать до подхода трансплантата, я сделал. Вырезал изодранную в клочки часть и жду. Где этот чертов протез? Он точно будет? Ханикат, не подведи меня! Винчестер советует заштопать рану артериальной тканью. Но это бессмысленно. Мы снимем парня со стола, и он умрет. Кстати, выяснилось, что его зовут Джордж. Чарльз намекает на то, что пациент все равно умрет. Крови мало, катастрофически мало. А мне она нужна. Первая отрицательная. Кровь идеального донора. Только Джордж не донор, он - реципиент. А запасы мы уже опустошили все. Даже из вертолетов. Что ж, Чарльз, отдаю тебе должное, тут ты незаменим. Наверное, я даже верну тебе твою норвежскую селедку. Отправляю Клингера узнать, где этот чертов трансплантат, сколько еще ждать? Следом отправляю отца Мулкахи с тем же вопросом. Я-то могу подождать, а вот парень на столе с развороченной грудью уже нет. Ладно, пока наложим швы на то, что можно. Нижняя доля легкого и диафрагма. Да, да! Вот он, лоток! Чистый срез, браво, Ханикат! Все промыто, стерильно и готово к употреблению! Браво, Маргарет! Ты - богиня! Начинаю пережимать вены, идущие к аорте. Терпи парень, недолго осталось. Так, теперь аорта. Полностью не перекрыть, ну хоть что-то, чтобы было видно, где шить и куда вставлять. Да, так гораздо лучше. Затыкаю сосуд пальцем, вставляю вниз кусок целой аорты. Шью в поперечном направлении, отступая от краев раны на полсантиметра. — Атрамватику. Келли смотрит на меня как кролик на удава. — Иглу, атравматическую иглу! Шелковые нити ноль три. Сгибаю и заправляю остаток в верхнюю часть сосуда. Диаметр подходит идеально. Парень точно везунчик. Снова шов. Только теперь ювелирная работа — матрацные сосудистые швы, а швы-держалки удаляем. — Быстрее кровь, я снимаю зажимы. Маргарет, приготовь тампоны на случай кровотечения! — Все готово. — Поехали. Кровит под нитью. — Закрывайте, закрывайте! — Давление падает! — голос Келли дрожит. — Быстрее качайте кровь! — Снова зажимы? — спрашивает Маргарет. — Нет! Не хочу прерывать циркуляцию. Отсос! Я не вижу, что делаю! Руки Маргарет двигаются стремительно. Я клянусь себе поцеловать потом каждый ее пальчик по отдельности. Если она разрешит, разумеется. Рана очищается, и я выясняю, что ничего страшного, пара периферийных сосудов дают кровотечение; я ушиваю один, Ханикат - второй. Он как-то внезапно оказался рядом. — Хорошая работа, — говорит Би Джей. — Маргарет, отсос. Вот тут еще немного кровит. — Вижу, — отзывается Ханикат. — Сейчас. Мы снова в ране, шьем, утягиваем, тампонируем, и вот, наконец-то, можно сказать, что все течи перекрыты и дело налаживается. Теперь главное, чтобы кровь дошла до почек и позвоночника. И тут выясняется, что лимит в двадцать минут превышен. На три с половиной. Хочется выть и плакать. Столько трудов, и все напрасно! — Может быть, гипотермия дала немного времени? — подает голос Би Джей. Ему явно хочется меня утешить. Лучше бы он шевелился с этой аортой побыстрее! — Почему так долго? — спрашиваю я, не удержавшись, и слышу в ответ: — Знаешь ли, парень все еще использовал свою аорту. Но мы сохранили этому жизнь. Это уже что-то, — говорит он. — Это все, — отвечаю я убитым голосом. Парализовало его или нет, мы узнаем через час, когда отойдет от наркоза. — Зашиваем. И двойной дренаж. Ханикат кивает. Через час и двадцать минут Джордж зашевелил ногами. Все взревели от восторга. Я, Би Джей и Маргарет обнимаемся и визжим, как дети. Даже Винчестер слабо улыбается, он тоже в деле. Точнее сказать, его кровь в Джордже. Хочется надеяться на лучшее, и, благословлен будь Александр Флеминг, я помню и о том, что даже если удастся избежать сепсиса, то нас может ожидать инфаркт, аритмия, инсульт, тромбоэмболия и далее по списку. В Сеуле, надо полагать, его накачают иммуносуппрессорами и противосвертывающим, из коих у нас в достатке только аспирин. Но сейчас об этом думать не хочется. Я спас парня. Спас. Мы спасли. Если все пройдет удачно, а оно должно пройти, не зря же я называл парня везунчиком, раз так началось, так все удачно сложилось, значит и дальше будет, должно быть! все хорошо. Он окажется дома. На радость родителям, возможно, женится, нарожает детей. Внуки будут и все такое. Сто лет жизни я ему не обещаю, но сколько-то лет он проведет в этом мире. Будет ходить, говорить, любить. У него будет время жить. У Джорджа будет его жизнь. В отличие от того, второго. Которого, как выяснилось, звали Гарольд. Еще час спустя мы сидим в палатке, наслаждаясь спиртом, разведенным в пропорции один к двадцати пяти и щедро сдобренным лимонным соком. Иногда я думаю о путях Господних, тех, что неисповедимы. Почему он? Почему тот, Гарольд, умер, чтобы выжил этот, Джордж? Почему я оказался там, чтобы спасти? Может быть, его сыну суждено вести космический корабль на Марс? Или дочери изобрести лекарство от рака? Или мать парнишки вымолила сегодня у Бога жизнь своего единственного сына? Или все это - слепая игра слепого случая? Мысли мои растекаются, но мне хорошо. Я люблю этот мир и себя в нем. Пожалуй, я даже Винчестера люблю. Не поделись он своей драгоценной кровушкой... Только почему мой приятель Би Джей молчит и смотрит в угол нашей палатки? Что он там хочет увидеть? Голую медсестру? Не в моих правилах прерывать чьи-либо эротические фантазии. Я и сам готов им отдаться, но почему-то перед глазами стоит лицо сестры, которую вот я лично никак не хотел бы сделать объектом своих мечтаний. Мне по душе стройные медсестры, а Келли, нет, она не в моем вкусе; с другой стороны — она наполовину китаянка, наполовину гаитянка. Убийственная и многообещающая смесь. — Ну и как ты себя чувствуешь? — внезапно спрашивает меня Ханикат. — Что ты имеешь в виду? — быстро отвечаю я. Нет, он не мог заглянуть в мои мысли, не мог видеть меня вместе с толстушкой, чей животик так эротично подпрыгивает в такт ее округлым грудям. — Ты держал в руках жизнь мальчишки. И как оно? Понятно, что мои сладострастные мечты — это не то, что интересует Би Джея. — Верно, — отвечаю я. — Но не первый раз, знаешь ли. А ты что же? У тебя такого не было? — Такого - нет. По тону я понимаю, что если такого и не было, то было что-то иное. — А что было? — не могу я не спросить. Во-первых, мне интересно, во-вторых, Би Джей ждет этого вопроса. Потом он расскажет свою историю, я выдам какой-нибудь комментарий, в зависимости от истории, сочувствующий или ободряющий, мы выпьем еще, и, возможно, заснем более счастливые, чем проснулись сегодня утром. Мы так хорошо знаем друг друга. — Ничего, — отвечает он. — Давай, выкладывай, — говорю я. Ханикат смотрит на меня, и я вдруг понимаю, что я не настолько хорошо знаю своего друга, как считал только что. — Я вот думаю... — говорит он и смотрит на меня через бокал. — А если бы тот парень не умер? Что тогда? Я чувствую, что холодею. — Как не умер?! Он же умер! Ханикат молчит. — Ты же говорил. Ранение головы... он был труп, ведь так? Причем еще с утра. Я почему-то завожусь. Злость начинает затапливать мне мозг. В той его части, где он не затоплен нашим мартини. Он что, хочет сделать так, чтобы я почувствовал себя доктором Менгеле? Что я убил одного, чтобы спасти другого? Но я же знаю, что никого не убивал. Я спас мальчишку. — Обязательно вот это дерьмо делать? — спрашиваю я. — Какое дерьмо? Разве это ты... — Что я? Ты о чем? Мне сказали, что тот, второй, умер. Отец Мулкахи сказал. — Ага, — говорит Ханикат. — Все верно. Умер. Я ему об этом и сообщил. Чтобы он сказал тебе. — Тогда какого ты... — А если нет? Ты не думал, что бы я делал, если бы он не умер? Тогда, когда ты уже разложил парня на столе, и требовал дать тебе это блядскую, гребаную суку аорту?!!! Ханикат одним движением допивает свой бокал и встает. Чтобы налить еще. Я хмурюсь. Не могу понять, о чем он толкует. Так умер второй парень или нет? И я разве требовал? Последние слова я произношу вслух. Тихо произношу. Но Ханикат слышит. — О, да, ты не требовал — прикончите одного, чтобы спасти второго, ты просто поставил всех раком, как всегда, так что по-другому и быть не могло! Я говорю, что было бы, если бы он НЕ умер? Что бы ты сделал, Ястреб, если бы это я стоял там, у вскрытого парня в операционной, а ты говорил отцу Мулкахи, что беспомощно ждешь, когда умрет мальчик, такой же мальчик, как и твой? Что бы ты сказал его другу, который кричал тебе в лицо: «Не дайте ему умереть!»? И это не тебя назвали ублюдком, которому наплевать на человека, обвинили в том, что ты мясник, который только и ждет смерти парня, чтобы выкромсать нужную часть тела... Ханикат замолкает, потом продолжает уже без прежнего напора. — Представляю, как это выглядело со стороны. Я стою с пилой и расширителем и жду, жду, щупаю пульс, проверяю зрачки. Мозг погиб, но сердце еще не знает, что все кончено и продолжает сокращаться. Это я понимаю, ты понимаешь, а друг парня не понимает, и требует то спасти его, то попрощаться, то фотографию ему дать, то... Да, Ястреб, это не ты резал еще теплое тело, чтобы добыть это аорту. Но что бы ты сделал, если бы он не умер? «Не для меня» — хочется сказать мне. Не для меня, а для пациента. Но... я молчу. Радость сегодняшнего дня начинает скукоживаться, нет, точнее истончаться, и реальность вползает в нашу палатку. Винчестер всхрапывает на своей койке, а я смотрю в темноту ночи. «Что бы сделал я?» Я допиваю свой бокал, встаю тоже. Подхожу к Би Джею. Обнимаю его. Чувствую, как дрожит это сильное крепкое тело от нервного напряжения и злости. Злости намного более обоснованной, чем моя. Вспоминаю свою дебильную шутку: «Джордж, познакомься, это Гарольд. Гарольд, познакомься, это Джордж». Понимаю, что я должен ответить. Даже если все это неправда. Даже если мальчишка действительно был мертв, даже если бы я сам никогда не смог бы. — Я сделал бы то же самое, — говорю я.