***
Реман не замечает, что что-то не так, пока пальцы не начинают скользить по струнам. Он убирает цитру, смотрит на кровоточащую руку и не понимает — как это? Откуда? Боль догоняет его позднее. Морщась, Реман залечивает рассечённую кожу: он не силён в целительстве, но на такие нехитрые чары его умений хватает. Кровь на струнах — темнеет немым укором. Он не планировал возвращаться в Фёстхолд так скоро. Алентир пропадал в Солитьюде; отец — с маниакальным упорством взялся за новый проект, храм Аури-Элю... Смета выглядела жизнеспособно, работа кипела вовсю — и Реман позволил себе отправиться на Торинаанну, маленький островок в фёстхольдских водах, где ещё его пра-пра-прадед построил виллу. За годы пренебрежения та, конечно, пообветшала, но Реман восстановил её и перестроил — по собственному вкусу. Какое-то время он думал, не подарить ли её Элендари, но та избавила его от мук выбора — в привычной своей манере. Сейчас уже — сколько, лет пять спустя?.. — Реман жене благодарен. Пусть забирает себе усадьбу в приустье Дисето, охотничий домик, конюшни, сокольни и всё, чем побрезговал его величество король Калалиан, раз вилла на Торинаанне не полюбилась. Реману она пригодилась больше. В этот раз он уплыл, взяв только четырёх слуг, пару стражей и Тэрона с нянькой — Лариквэ, привычной своей сообщницей. Две недели без суеты — разве он многого просит? Две недели в компании сына — лучшая из наград. Когда Тэрон только родился, его хрупкое тельце, слезящиеся глаза и крохотные ручонки пробуждали не нежность, но ужас. Реман справлялся о здоровье наследника, виделся с ним, дарил подобранные няньками и кормилицами игрушки, а после, тщательно вымыв руки, возвращался к делам. Меньше всего он хотел уподобляться своим родителям, однако не мог заставить себя чувствовать то, чего не испытывал. Сын был его долгом перед Фёстхолдом, единственным оправданием несчастливого брака — здоровый, хорошенький мальчик, прямо-таки образцовый монарший внук. Реман не уследил, когда это изменилось. На Торинаанне Тэрону всё было интересно: море, что осадило виллу со всех сторон, чайки, гнездившиеся по трещинам скал, дикий шиповник, так не похожий на розы, растущие в королевском парке... Наслушавшись рассказов о ловцах жемчуга, Тэрон сначала и сам, едва-едва научившись плавать, попробовал донырнуть до дна — “на пломысел”, как оправдывался перед чуть было не поседевшим отцом. Получив нагоняй, горе-ныряльщик взялся обыскивать побережье, и уже через день Реман сдался: загодя выбрал подходящую раковину и, магией приоткрыв створки, поместил туда крупную лазоревую жемчужину. Восторгу Тэрона не было предела… Уже потом Реман понял, позволять четырёхлетнему мальчишке играть с маленьким шариком не очень-то мудро, — а вдруг проглотит? подавится? — и, получив нагоняй от Лариквэ, пошёл на попятную. Жемчужину он изъял, а сыну пообещал, что дома они сделают из его трофея подвеску. Куда он её засунул? Душно, как же здесь душно... Реман идёт на балкон, и Абесинское море встречает его, как старого друга. В ясную ночь оно не чернеет — переливается, искрится тёмным сапфировым блеском, отдавая заёмный свет щедро и радостно… На дворе — триста девяносто второй год третьей эры, и небо — хранит обещание скорой бури. Реману — сорок шесть. Его богами благословлённому браку идёт одиннадцатый год. Реман провёл на Торинаанне неполных пять дней, прежде чем паникующие придворные вызвали его в город — строительство встало, и, очевидно, никто кроме наследного принца с этим не разберётся. Король Калалиан рассорился с главным архитектором, а потом расторг и остальные контракты — с подрядчиками, каменотёсами, скульпторами… Порт наполовину парализован, “Королева Айренн” заперта в доках: торговые корабли перекрыли гавань, их капитаны — ждут, когда им заплатят. Посреди одной из центральных улиц лежит огромная глыба мрамора, которую даже придворный маг не сумел сдвинуть. Рабочие, тоже не получив обещанной платы, кричат срамные слова, забравшись на строительные леса; разгонять их силой на святом месте — ужасное богохульство... Реман, ошеломлённый отцовским размахом, до глубокой ночи пытается разобрать этот бардак. — Вернулся, Топал-Мореход? — первое, что он слышит от Элендари, когда наутро жена соизволила заглянуть в его кабинет. — И что собираешься делать? Принцесса раздражена: его величество король Калалиан, утомлённый городской суетой, занял её охотничий домик. Принц — молчит. О, ему есть что сказать — и Элендари, и батюшке, и растревоженным ривам!.. Но ссора — последнее, что Реману сейчас нужно. Накануне он повидался с главным архитектором — мером, которого никогда бы не нанял, будь его воля, мером с широкой липкой улыбкой, не говорящим, кажется, ни единого искреннего слова, мером, так полюбившимся королю… Этому меру было мало со скандалом уехать в свой Шиммерин, и он с радостью вылил на Ремана три ведра нечистот, перемешанных с патокой; быть правым на его счёт оказалось весьма неприятно. — Если не хочешь взяться за переговоры с гильдией камнетёсов, тебе придётся мне довериться, — отвечает Реман жене. Элендари не раздражается и не злится; кривится, точно брезгует, но всё же протягивает руку для прощального поцелуя — в комнату как раз заглянула служанка, а перед посторонними нужно держать лицо. Реман придерживается роли; жена глядит на него почти благосклонно. У Элендари синие, как гленумбрийский бархат, глаза… Когда они с Реманом только-только пережили три года помолвки, он часто дразнил её: целовал глубоко и жарко, но избегая прикосновений — пока Элендари не вспыхивала, не тянулась к нему всем телом, жадная, нетерпеливая — а он подхватывал её на руки и нёс на кровать. Реман любил Элендари, любил и добился их брака — вопреки тому, что придворные не считали рядовую дворянку из Даска хорошей партией для своего принца, а король, вдруг изменив себе, решил к ним прислушаться. С Элендари Реман делился — собой и Фёстхолдом — щедро и радостно. Ей всё было интересно: цитра, и кисти для каллиграфии, и гавань, окутанная молчанием — небо, и море, и умирающее закатное солнце... Реман не уследил, когда это изменилось, когда её синие, бархатные глаза начали глядеть на него с досадой и нетерпением, словно она постоянно искала в нём что-то — и, не находя, неизменно разочаровывалась. Элендари выплывает из комнаты, шелестя юбками, а Реман — тонет в обиде и строительной документации... пока его вдруг не дёргают за штанину. Он отодвигает кресло, и Тэрон карабкается ему на колени, точно мартышка; молчит, болтает ногами и улыбается — так радостно и светло, что невозможно не улыбнуться в ответ. Реман треплет его по волосам и без слов обещает: Идти на дно он не собирается.***
Реман смотрит “обнаружением жизни”, что в коридоре пусто, и заправляет за ворот цепочку с кольцом. Он выскальзывает за дверь; простенькая иллюзия, немного телекинеза — со стороны теперь кажется, что та заперта изнутри. Проверять — не станут. Самому Реману иллюзии не нужны: достаточно переодеться, избавиться от украшений, чуть сгорбить плечи, опустить взгляд — и никто не узнает в испуганном низкородном мальчишке наследного принца. Дворец ему — старый знакомый; не друг и не враг — вынужденный союзник. Такого порой проклинаешь на все лады, но всё равно поддерживаешь подобие мира. Реман знает дворец. Знает его костяк, расчерченный на почтенно-древних, ещё второй эры, планах. Знает мышцы — и те места, где от праздности они заплывают жирком, — знает нервы, связки и сухожилия... Знает и то, как по нему обращается кровь, и потому умеет передвигаться, ни с кем — ну, или почти ни с кем — не пересекаясь. Незачем рисковать разоблачением. У Ремана есть только два с половиной часа — остаток от времени, что в распорядке наследника выделили под “самообразование”. Вся хитрость в том, что, как ему лучше “самообразовываться”, Реман решает сам — и не делится планами. Пока прямого запрета нет, правила не нарушены. Пока не нарушены правила, всё дозволено. Во чреве дворца жизнь бурлит, а магики, чтобы держать “обнаружение”, не хватает. Но даже без чар Ремана непросто застать врасплох. Иногда, чтобы ни с кем не столкнуться, нужно переждать за углом, или укрыться в нише, или пойти на иную хитрость: срезать по запечатанному переходу — из тех, что подчиняются гербовому кольцу, которое болтается у Ремана на шее. В Фёстхолде мало дверей, что не отверзаются для Карудила: магия их калана — древняя, поющая в Ремановой крови — пронизывает весь город. “Побег” идёт гладко — лишь под конец приходится проскользнуть мимо плачущей горничной. Реман не должен знать имена, но слишком часто бывает там, где его не ждут — и слышит то, что для него не предназначено. Он узнаёт даже со спины: Фириэль — небарра, но чистокровная, просто родилась на континенте; весёлая, часто мурлычет песенки за работой — что-то заморское, Реман таких никогда не слышал... От неё пахнет яблочным бренди, какое привозят из Даггерфолла — запах, увы, даже слишком знакомый; не похоже, чтобы сама пила — слишком оно дорогое. Порвана юбка — упала? с кем-то сцепилась?.. Но Фириэль исчезает за поворотом, и Реман о ней забывает, как только выходит во внутренний дворик. Алентир ждёт, как и условились — в такой же, как у товарища, маскировке. — Долго ты, — говорит он вместо приветствия — и достаёт из кармана плотно набитый холщовый мешочек. — Хочешь орехов в меду? На дворе — триста пятьдесят восьмой год третьей эры, на имперском престоле — Пелагиус IV Септим. Реману — двенадцать. Его мать уехала в Шиммерин два года назад. Двор быстро привык обходиться без кинледи Суривен: у бывшей наложницы не было власти даже тогда, когда она ещё пользовалась расположением короля... и этого Реман, конечно, тоже не должен был слышать. Ему самому привыкнуть вышло не сразу. Если он не огорчал воспитателей и демонстрировал успехи в учёбе, то каждый турдас они с матерью обедали — только вдвоём. Она была такая красивая… расспрашивала Ремана о занятиях, целовала на прощание в лоб, а иногда, когда была в особенно хорошем настроении, даже играла ему на мандолине. Реман старался её порадовать, однако чувствовал — видел в её глазах, — что старается недостаточно. Он делал всё, чего от него хотели: учился, соблюдал правила, был почтителен и верил, что, может, однажды... А потом мать уехала в Шиммерин — поцеловала Ремана в лоб, рукой в белоснежной перчатке коснулась его плеча, сказала что-то пустое о долге и предках... С тех пор он ни разу её не видел. Мать явно не одобрила бы такого, — тайком сбегать из дворца, гулять по апраксическому кварталу или по гавани, любуясь на корабли, — но Реману уже всё равно. — Её зовут “Перламутровая”, — показывает ему Алентир. — Имперка, приплыла к нам из Анвила. Смотри, какая красавица! Хотя, конечно, и близко не “Королева Айренн”. Реман кивает: “Айренн”, жемчужина фёстхолдского флота — их общая большая любовь. Алентир собирается стать моряком, — бывает ведь так, что личный и родовой алаксоны не совпадают?.. — и в упорстве товарища Реман не сомневается. В роду у того — учёные и чародеи, известные на весь Саммерсет, однако калан его матери каких-то шесть поколений назад занимался исключительно виноградарством. Всё меняется. Сама леди Анариэ — автор авторитетных научных трактатов о селекции; а ещё она постоянно касается Алентира — треплет по волосам, оправляет одежду, приобнимает за плечи, — и Реман отчаянно, но безуспешно пытается не завидовать. Он очень рано почувствовал… неправильность, окружающую родителей, но когда мать уехала в Шиммерин, всерьёз взялся за расследование: изучил четыре редакции “Законов и обычаев альтмери”, королевские генеалогии Саммерсета, городские хроники и метрические книги — всё, до чего сумел дотянуться. Пять поколений назад Реман отыскал яму, устланную сухими ветвями, — ранние смерти, бездетные браки... — и при случае задал леди Анариэ ряд вопросов. Они обсудили инбридинг, инбредную депрессию и... лошадей, конечно же, лошадей — и в пустоте, окутанной благопристойным молчанием, Реман нащупал контуры правды. Оказывается, когда самые знатные каланы роднятся лишь между собой, последствия бывают такие, что и законы переписать не страшно... Расставаться с гаванью не хочется ни Алентиру, ни Реману. Они задерживаются и едва успевают вернуться в срок, прощаются быстро и скомкано, а Реман чуть было не попадается стражнику — и всё равно он счастлив... пока, пробираясь к себе, не слышит, что во дворце повесилась горничная. “На собственном поясе, прямо здесь — какое бесстыдство! Впрочем, чего ещё ждать от небарра?..” Реман спотыкается, едва не врезаясь в стену; орехи в меду — подступают к горлу. Распорядок наследника неизменен. Реман едва доживает день, а ночью не может спать: его мутит, а в голове — гул. За утренней прогулкой он уже не выдерживает и просто… сходит с пирса — ныряет, как есть, в одежде. Море смыкается у него над головой. Хватает пары мгновений, чтобы прийти в себя — сморгнуть и услышать, как наверху паникует свита. Они напрасно тревожатся: идти на дно Реман не собирается. Он знает свой алаксон и знает, что эта земля — только его ответственность. Ремана не нужно спасать. Он всегда выплывает.