Магия слова

Долгая ночь и долгий разговор. — Наше сотрудничество с вами, Александр Сергеевич, до настоящего момента можно было назвать вполне плодотворным, — нав, сидящий напротив, не улыбнулся, даже не обозначил улыбку. — Однако теперь ставки повышаются, поэтому я хотел бы знать, как вы оцениваете озвученное ранее предложение. Было что-то завораживающее в том, как тёмный строил фразы: медленно, неспешно и изысканно, хотя по чуть заметной иронии в голосе можно было догадаться, что тот предпочитал более простые словесные конструкции. Три посланника до Боги, пришедших к нему с той же просьбой, остались ни с чем, и Пушкин на секунду задумался, почему он всё ещё не выставил Богу за порог. Наверное, дело было в этой вдумчивой, ледяной манере держаться. Так, словно время – нелепый мираж бытия. Поэт мельком взглянул на стрелки часов и подлил себе вина. Информатором Тёмного Двора Пушкин стал уже давно, почти с тех самых пор, как впервые узнал о существовании тайной Москвы. Работодатели не скупились на гонорары, перейдя от незначительных, чисто символических выплат к суммам весьма серьёзным. На то была своя причина: поняв, какого рода информация им требуется, поэт сблизился с парой самых радикальных человских магов. Благо, с репутацией вольнодумца это оказалось совсем несложным. И всё же, денег, имевшихся в его распоряжении, никогда не хватало. Зарабатывал он много, но тратил ещё больше, и долги росли с неприятной скоростью: даже тёмное участие не помогало. А теперь навы сделали ему невозможное предложение. Простому челу с улицы, не профессиональному магу, даже не наёмнику влезть в политические свары нелюдей. Принять самое прямое участие в интриге Тёмного Двора. Не отчётом, не доносом, а личным участием. Рискнуть собственной жизнью. Пушкин отказался. Три раза подряд. Проблема крылась в том, что тёмным, кажется, некем было его заменить. — Знаете, — вдруг бросил Бога, поймав бокалом рыжеватый блик пламени, — мне не так давно довелось ознакомиться с крайне любопытными стихами на шасском. Казалось, молчаливому наву доставляло какое-то извращённое удовольствие строить вычурные фразы. Тот неожиданно укутался тенями в самом прямом смысле слова: мрак лёг на расправленные плечи. Огонь в камине притих, повинуясь взмаху быстрых пальцев, и Бога мечтательно полуприкрыл веки, начав декламировать рифмованные строчки. Поэт с удивлением заметил, как глаза нава полностью перестали отражать свет. Они, словно два магнита, тянули к себе взгляд, не позволяя отвернуться или моргнуть. А Бога всё читал, тягуче, вдумчиво, с очень красивым акцентом – сами шасы так не говорили. Мрачный блеск бокала, изысканное французское одеяние и глаза, похожие на подземные озёра. Пушкину даже подумалось, что нав сейчас похож на дьявола, скупающего человские души за бесценок. Или заключающего договор с одним-единственным творцом. Черти, как известно, не идут прямыми тропами. Так и Бога оплетал его паутиной слов, лишь парой штрихов обозначив цель визита. Забавно, до этого вечера они не были знакомы, а теперь тёмный сидел здесь, как у себя дома, потягивал красное вино и смотрел на Пушкина своими непроницаемыми, демоническими глазами, словно ожившая мечта лорда Байрона. Вдруг нав оборвал чтение. — Прошу прощения за внезапную вспышку: мне показалось, что ритм похож на ваш. Когда вы успели изучить шасский? — Позвольте мне эту тему отклонить, — сухо обронил поэт, вложив в голос недвусмысленное предупреждение, но его собеседника было не так-то просто остановить. — У вас восхитительное чувство языка. Он не произнес слово «врождённое», оставил во фразе паузу. Едва заметную, но понятную им обоим. И по какой-то вычурной, особой, угрюмой серьёзности его лица, Пушкин угадал, что Бога его дразнит: не зло, слегка, внимательно наблюдая за реакцией. В Тайном Городе ходило множество самых разных перетолков о происхождении нашумевшего поэта, но, за неимением доказательств, слухи оставались всего лишь досужими сплетнями об адюльтере. Бога склонился ближе, словно заговорщик. — Вам повезло: у полукровок, рожденных от шасов, редко бывают голубые глаза. Они неплохое алиби на случай, если кто-то решится вас обвинять. Пушкину вспомнились все неудачные разговоры с матерью: та гневно отметала любые, даже самые аккуратные намёки. Ответная реплика далась с трудом: — Я не знаю наверняка. Тёмный покачал головой. Александру Сергеевичу на миг показалось, что в его взгляде мелькнуло сочувствие. — Позвольте дать искренний совет: никогда не соглашайтесь ни на какие тесты – вы их не пройдете. Затем нав отодвинулся, так, будто и не было этой неловкой сцены, вновь заговорил о поэзии, уже другой, человской. Чудовищно долгая ночь. Время утонуло в вине и тихом, выразительном шёпоте, которым они читали стихи на два голоса. А потом, сам не зная почему, Пушкин сказал, что согласен обсудить сделку. Три предшественника остались с носом, а Бога сумел подобрать к поэту ключ. Александр Сергеевич даже слегка злился на него за это тёмное очарование, но сделать ничего не мог. — Вы так и не сказали, чем Тёмный Двор может быть вам полезен, — тени превращали лицо нава в резную маску. Мефистофель, вышедший из-под пера Гёте искушать нового Фауста. И ведь искусил. Сколько можно запросить за такую услугу? Сто двадцать тысяч? Сто сорок? Пушкин поймал в зеркале свой взгляд. Стеклянные глаза, слишком светлые для смуглого лица. Он понимал, что нуждается в деньгах. Чем больше, тем лучше. Он оставался поэтом, который всегда ценит прежде всего красоту слова. И тех, кто разделяет эту любовь. — Тридцать тысяч, — пауза. — И я хочу, чтобы вы написали для меня стихотворение. Вид у нава стал какой-то слегка растерянный. Тёмный долго молчал, словно сомневаясь в серьёзности говорящего. Неизвестно, что удивило его больше: стандартный, в общем-то, гонорар для наёмника или же второе желание. — Вы уверены, что хотите именно этого? — тягуче и задумчиво, скорее для себя, спросил Бога, впервые за долгое время пошевелившись. Поза осталась почти прежней, лениво-вальяжной, однако теперь он прижимал к виску холодное стекло фужера. Может, так ему лучше думалось. Кто знает, какие условия способствуют работе тёмной мысли. Время перевалило далеко за полночь, когда нав, смирившись со своей участью, поднялся, открыл дверь и лаконично потребовал у голема: — Мне понадобятся бумага и перья. Договор был заключён. * * * Его разбудил треск дров в камине. Там же догорала стопка листов, исписанных быстрым, наклонным почерком. А на фоне окна застыла одинокая фигура. Утренний Бога растерял половину инфернального очарования Боги вечернего. Наву, по-видимому, надоело держать морок перед задремавшим поэтом, и в свете первых лучей можно было разглядеть чёрный комбинезон, аскетичный, как беззвёздное небо. Волосы гарки казались немного встрёпанными, словно он водил по ним рукой в поисках вдохновения. Причина внезапной перемены облика была проста: тёмный уже получил от Пушкина всё, что хотел, и больше не считал нужным притворяться. Не имело смысла держать байроническую маску. — Бога, вы меня споили. Нав улыбнулся искренне и слегка лукаво: — Да бросьте, вам нравится эта авантюра. Вы романтик в самом плохом смысле слова. Поэт скрестил руки на груди, демонстрируя своё недовольство. И всё же не мог злиться: мерзавец был, к сожалению, прав. Тёмный покинул свой пост у окна и, подхватив единственный избежавший сожжения экземпляр, подал его поэту. — Прошу. Александр Сергеевич торопливо потянул к себе протянутый лист, разбирая резкие стрелы букв. Знайте, вот что не безделка: Ель в лесу, под елью белка, Белка песенки поёт И орешки все грызёт, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра — чистый изумруд; Вот что чудом-то зовут… Глагольные рифмы, неуместные, дурацкие белки. Полная нелепица. Пушкин хотел было высказать всё, что думал, но в сознании эхом звенела, переливаясь, строфа: "Ель в лесу, под елью белка", и в звучании этих строк рождалась и умирала вселенная. Александр Сергеевич застыл, ловя ртом воздух и ничего не произнося. Никогда в жизни ему не удавалось написать что-то настолько талантливое. Никогда. Примитивные, глупые слова сливались в голове в симфонию. Они играли смыслами, они сами были смыслом существования мира. Таким глубоким, что перед душой открывалась бездна, в которую хотелось прыгнуть. — Как это возможно? — наконец выдавил он. — Вам видней. Я, вообще-то, не поэт. Насмешка в его голосе едва читалась. Ель в лесу, под елью белка… Александр Сергеевич замотал головой, пытаясь стряхнуть наваждение: — Заклинание не может работать без расхода магической энергии. — Общеизвестный факт, — подтвердил Бога серьёзно, и у Пушкина возникло ощущение, что тот издевается. — Вы его только что опровергли, — недовольно заметил поэт. — Эти слова… Они, как будто, и есть магия. Одно он понял твёрдо: это очень дорогой подарок — гораздо дороже той суммы, что он мог запросить. Строки, которые невозможно забыть, единожды прочитав. Неужели ему не почудилась симпатия во взгляде тёмного? — Я исполнил Вашу волю? — спросил нав, внимательно наблюдая за ним. — Оно прекрасно. — Стихотворение в вашем полном распоряжении, используйте его по своему усмотрению, — тот вдруг подмигнул. — Можете даже считать, что сочинили его сами. А что до запрошенной вами суммы… Не сдержавшись, Пушкин перебил: — Как? Как вы это написали? — Пером, — изобразил улыбку тёмный. Ответить поэт не успел: Бога исчез за порогом, оставив его наедине с собственными мыслями. Спустя минуту внизу хлопнула дверь. * * * — Он согласился нам помочь? — Да, комиссар. — Хорошо, — Сантьяга задумчиво кивнул, наблюдая за цветастым солнцем сквозь витражи, после чего, очевидно, соотнёс чёрный комбинезон подчинённого с датой последней тренировки. — Бога, если не секрет, о чём вы так долго разговаривали, что вернулись только сейчас? Бога молчал. — Не хотите говорить? Ваше право, — признал комиссар, пожимая плечами. Побарабанил пальцами по столешнице и уточнил: — У нас возникнут сложности с его вознаграждением? — Я уже решил эту проблему, — буркнул гарка. — Вот и славно. Бога поклонился. Вышел из кабинета, прошёлся туда-сюда по коридору, тихонько бормоча себе под нос, словно впервые пробовал навские слова на вкус: — Ельвл е су подйель йубел ка’б елкап есcен…