Кнуты и пряники

Иван Подушкин продает душу дьяволу в декабре 2002-го, а скрепляет подписью сделку месяцем позже: удостоверение детектива из агентства «Ниро» горит совсем свежей чернильной печатью и через два-три дела окупает все зеленые бумажки, отданные за него Норой. Ваня бормочет себе под нос: даст бог, он никогда не воспользуется правом на ношение оружия; пистолет для того, кто никогда не держал его в руках — не больше чем теоретическое понятие, которому лучше бы таковым и оставаться. Заставь хозяйка Ивана перекроить теорию в практику — он сразу соберет вещи и переедет в отчий дом выслушивать истерики Николетты… нет, конечно же нет, Ваня же тюфяк, плюшевый мишка и нюня, у Вани же кишка тонка. Павел Подушкин, должно быть, сгорает от стыда в райских садах, глядя сверху на своего непутевого сына — смотрел бы лучше на вдову, которую при жизни разбаловал дальше некуда шубами/бриллиантами/курортами (подчеркните нужное красной чертой и не запачкайте пальцы). Ваня криво улыбается и кивает сам себе: мертвым за живыми, знаете ли, глаз да глаз; в его новой работе мертвые заявляют о себе чаще, чем раньше. До чего он докатился, до чего они оба с Норой докатились (Подушкин-который-еще-на-грешной-земле бежит со всех ног, но за инвалидной коляской ему не угнаться, особенно если в этой модели разработчиком не предусмотрены тормоза). Когда в специальном заводском цехе из железа и меди отливают Элеонору шестьдесят с копейками лет назад — о тормозах не думают уж тем более. Тот самый декабрь 2002-го вносит в тусклую жизнь разительные коррективы (это позже Подушкин поймет: ставит все на свои места). Ворваться в новое столетие бесцеремонностью сыщика и лживой улыбкой хорошо воспитанной сволочи — не его стезя и уж тем более не выбор; хозяйка отдает приказы, а не спрашивает, ведь в мире акул бизнеса или делают свою работу сквозь сопли и кровь, или дохнут. Ване же пока не хватает зубов, чтобы впиться ими в податливую плоть подозреваемого, но воспитанному кнутами и пряниками интеллигентной писательской семьи/должности секретаря в благотворительном фонде то и не требуется. Железная пасть капкана с лязгом захлопывается, а мягкий ковер проглатывает шорох колес инвалидного кресла хозяйки, когда Элеонора выезжает из комнаты подчиненного, окончательно того сломав; Подушкин садится — почти падает — на кровать и шарит ладонью по покрывалу в поисках оставленной книги, слепо смотря в стену. В своей автобиографии он так и напишет: «железная пасть капкана», «продал душу дьяволу», «окончательно сломав» и приправит сюжет бульварными клише; рукопись растиражирует самое жадное издательство, а допечатывать будут ближайшие лет двадцать (авторский гонорар составит три копейки). Что он имеет сейчас: минус тихая жизнь секретаря своенравной бизнесвумэн, минус три-четыре свидания с очередной замужней любовницей и минус хозяйская внучка Рита, оставшаяся на проезжей части безобразным буро-алым месивом, смешанным с декабрьской снегогрязью. Ваню все еще подташнивает, когда он вспоминает вычурный роскошный гроб и Николетту — так привычно размалеванную и визгливую, показательно упавшую в обморок. Он и сам бы лишился чувств, пойми раньше, во что оказывается втянут волею судеб/подростковой мечтой Элеоноры, старательно прячущей под металлической оболочкой девчачье сердце; дурацкое объявление в газету «детективное агентство «Ниро», соблюдение тайны гарантируется» Ваня пишет под диктовку хозяйки. Реальность хуже, чем он себе представлял. Ивану тяжело принять одно: он больше не человек, а книжный Арчи у хозяйской ноги, «быстрые молодые ноги», так необходимые Элеоноре, ведь та лишилась своих десятки лет назад; костыль, на который та опирается, руля благотворительным фондом и детективной конторой. Ваня однажды думает вскользь, что не хотел бы столкнуться с ней на скользкой дороге жизни, будь они оба на пятнадцать-двадцать лет моложе (и уж тем более — встать у Норы на пути, ведь, согласно криминальным сводкам, наезды оканчиваются летальным исходом, а не переломом позвоночника, только если жертве очень везет). Ване хватает живой фантазии, чтобы вообразить, какую скорость способны развивать новейшие инвалидные коляски, стоящие дороже половины его внутренних органов, продавай те хозяйка на черном рынке. И пусть контракт с дьяволом еще пахнет кровью, что вместо чернил, Подушкин считает Элеонору своим другом, работая с той долгие годы; «ты не человек, ты костыль; просто прими этот факт и живи спокойно, дружочек», — набатом звучит в голове едкий голос Норы, травящий Ваню сильнее, чем ее отвратительные папиросы (дело вот в чем: дружба дружбе рознь). «Я так понимаю, ноги вам уже не очень-то нужны», — Иван стоит в коридоре в пол-оборота и смотрит ужасно укоризненно; он сам весь ходячая укоризна, и хозяйке от этого уже просто тошно: вытирать сопли взрослому мужику — абсурд. «Вздор! — кричит она, делая вид, будто не понимает, куда тот клонит. — Я не чувствовала ног тридцать лет, они мне очень нужны!». Ваня снова кивает сам себе: ноги/костыль/опора хозяйке и правда нужны, а вот он сам с изъянами и пороками живого человека — очень уже вряд ли, и к чести Норы стоит отметить, что та всегда прямолинейна и честна. Не ее вина в том, что кнуты изломаны о непокорную секретарскую спину, а от пряников остались лишь крошки; не ее вина в том, что, воспитывая сына, Николетта чередовала ласку и истерики, хотя, конечно, «воспитывала» здесь не уместно (скажем так: «держала на коротком поводке», и к удавкам на шее Подушкин уже привык). В заглавии автобиографии Иван так и напишет: «костыль», и редактор перечеркнет это ярко-красным; пожалуйста, автор, пристрелите персонажа в эпилоге в объятьях очередной смазливой любовницы из высшего общества, чей богатый/рогатый муж пришлет Подушкину самый роскошный венок на могилу. Элеонору, впрочем, можете оставить.