Зависимость без анестезии

Ложка громко стучит о стенки кружки, отдаваясь мерзким звоном в ушах. У Балерион сводит пальцы в желании её вырвать вместе с чужими костьми, но она и бровью не ведёт, не сдвигаясь. Упирается бедром в столешницу и крепче впивается ногтями в предплечья. Мейегор, сидя за столом её кухни, перестаёт мешать. Хотя мешать-то и нечего: кофе он пьёт без сахара, а тину своих провалов не перемешать и за век. Тишина разбивается между ними — плотная, гудящая. Напряжённая, подумали бы другие. Но имей место здесь напряжение, — высоковольтное, покалывающее кожу, — они бы давно на полу сцепились. Мейегор не посмотрел бы на то, что она женщина. Мейегор всегда смотрел на неё иначе. Вереница его жён завистливо кривила губы, окидывала Балерион взглядом, полным презрения — каждый раз, когда Мейегор заявлял, что на очередной приём отправится с ней. Будь она после очередной зачистки по уши в крови, поте и дерьме, или же облачённая в броню ненавистных платьев. Дуры набитые. Балерион бы испытывать злорадство, потому что львиная доля этих лишённых серого вещества тел уложена в оцинкованные гробы или погребальные урны. Зачастую самим Мейегором, не способным прощать чужие промахи. Прощение иссечено из него при рождении, отрезано вместе с пуповиной. Выхаркано с первым криком. Но как же насрать. Сейчас Мейегор на неё не смотрит, уставившись куда-то в пустоту стен. Не в прострации или растерянности — не в подкрадывающейся истерике, что свойственны его взрывной натуре. Жестокость выплёскивается из него желанием причинить боль всем вокруг — эквивалентно до последней унции той, что раздирает его изнутри. Чередой предательств и осознанием собственного одиночества. Когда-то Балерион думала, что он с жиру бесится. Избалованный мальчишка, выросший под крылом матери. В лоске и богатстве. Но в тени отца и его любви к другой — не признаваемый, отторгаемый. И в какой-то миг, всем живым назло, схвативший власть за горло, забирая то, что ему принадлежит. По праву или нет — кому какое дело? Балерион плевать. Король умер давным-давно, да здравствует король. Она по-прежнему бы стояла рядом с его плечом, но их пути с Мейегором разошлись несколько лет назад обещанием прикончить друг друга при следующей гипотетической встрече. Вселенная порой та ещё сука. Балерион едва не выстрелила ему в голову, хотя следовало спустить курок через глазок. Чтобы мозги его разлетелись по всей лестничной площадке, пачкая идеальный плиточный пол, удобряя выставленные на широкие подоконники гортензии. Чтобы кости себе все переломал, пересчитывая каждую ступеньку. Балерион ебала весь этот уют, предпочитая подобию дома — голые стены и прагматичность. В конце концов, её нынешняя работа предполагала отсутствие точки отсчёта. Не чета тому пентхаусу, прозванному бастионом. Мейегор часто заявлялся к ней под утро, и от него разило алкоголем и сигаретами. И злостью. Не проходящей злостью — токсичной, разъедающей. Жаль, глазка в двери у неё нет. Но приближение Мейегора она ощутила всей своей шкурой — целой и заштопанной. Даже спрашивать не пришлось. — Ты проебался, — констатирует Балерион, когда тишина начинает действовать на нервы. — Не к кому бежать? Мамочки больше рядом нет? — Заткнись. Мейегор не говорит, что идти ему не к кому. Всегда есть. Но только высока вероятность, что за радушным приёмом скрывается лезвие ножа — вскроют, как праздничного поросёнка, короля-без-короны. Мейегор не благодарит, не спрашивает, как у неё дела, не обзавелась ли она, упасите боги, семьёй, кадками с гераньей и не сложила ли она всё своё оружие в ящик, чтобы утопить его на океанском дне — всё это он говорил ей когда-то, держа за горло. Не веря, что кто-то может противиться его тиранической воле. Балерион плюнула ему в лицо кровью. Сейчас Мейегор не говорит ничего, словно бы они виделись вчера, и Балерион накладывала ему швы в той далёкой ванной с мигающей лампочкой и отсутствием всякой анестезии. Он переводит на неё взгляд — тяжёлый, озлобленный на весь мир. Концентрированный едкой ненавистью в желании снести головы самим богам. — Я тебя предупреждала. — И всё ещё не выстрелила, — парирует Мейегор ленно. Не теряя своего снобизма, проклятый мудак. — Пушка у тебя под этой тряпкой? Будь ты более сентиментальна, а я — более человеком, то подумал бы, что это одна из моих футболок. — Тебе бы хотелось, чтобы я так от тебя зависела. Мейегор не отвечает. Правда не колет глаза. Она выбивает весь дух. Угол губ тянет усмешкой от этой задиристости. Жажды пометить территорию, на место поставить. Балерион подходит ближе, ступая по холодной плитке босыми ступнями. Останавливаясь рядом, чувствует, как Мейегор незримо напрягается — подбирается весь, будто перед броском. Окружённый предателями, не способный довериться своей же тени — Балерион видит это колкое отторжение в каждой его черте. Выдох не шумный и не заметный, но Балерион слишком хорошо знает мальчишку, когда-то дышащего ей в живот. Уже тогда мнящего себя хозяином мира. Её хозяином. Мейегор не отводит взгляда, и зрачки его вытапливают радужку, когда Балерион лезет под свою тунику и достаёт нож. Удерживает за лезвие, чтобы уронить с грохотом между ними. — Если я захочу разорвать тебя на части, мне не понадобится оружие, — она цедит, почти рычит. Но не позволяет накормить его с рук своими же чувствами — застарелой обидой, от которой не забиваешься в угол в слезах, а хватаешься за дробовик. Балерион делает шаг в сторону, когда на запястье смыкаются пальцы. Горячие, сильные. В проклятых Таргариенах всегда бушует пламя — неподвластное контролю. — Ты нужна рядом. Это не «я скучал», не «мне нужна твоя помощь». Мейегор никогда не просит — тон его приказов подразумевает одно только исполнение. Если бы он потребовал когда-то достать звезду с неба, пришлось бы расшибиться, но сделать. Балерион молчит, смотря в другую сторону. Они давно уже смотрят в разные стороны, если не с самого начала. Балерион была повязана клятвой, обещанием и ещё невесть чем — шлюхе проще избавиться от своих долгов, чем ей. Блэдрейды всегда будут повязаны с Таргариенами. Балерион всё ещё смотрит в сторону. В умиротворённость этой кухни — лживую и напускную, с сохнущими тарелками, оставленным пакетиком от чая и брошенными как попало упаковками из-под обезболивающих. Парой дней ранее она явилась, ни жива ни мертва, педантично почистила оружие и забылась мертвецким сном. Такие уж себе выходные. Она всё ещё второй опаснейший человек (ли?) Вестероса. Первый сидит рядом и сжимает её запястье. Не потому что сильнее или безумнее, или кровожаднее, хотя по всем показателям Мейегор даст фору любому, размажет ровным слоем, подомнёт под ботинок и раздавит кадык. Неконтролируемый. Балерион может череду его расстройств перечислить играючи и попасть во все. Что-то у них даже совпадёт. — В прошлый раз ты говорил другое. — Тебя обидели мои слова? — Пошёл нахуй, Таргариен. Он встаёт. Балерион не отшатывается, лишь впивается взглядом, едва задирая голову: проклятая разница в силе, в гендере и росте. Мейегор смотрит на неё сверху, и крылья его носа хищно подрагивают. Он вдыхает её запах, понимает Балерион. Когда-то звенящее между ними напряжение снова разгорается — вовсе не тлеющей искрой. Балерион ненавидит себя за то, что задерживает дыхание. И крепче сжимает челюсти. — Когда я увидел тебя впервые, то посчитал новой шлюхой отца, хотя мне было-то... не так уж и много, чтобы знать такие слова, — говорит он, облизывая губы. Задумчиво. — Считал тебя попавшейся ему под ноги девкой, приглянувшейся то ли глубиной глотки, то ли тем, что у тебя между ног. Он не сбивается со слов, когда щёлкает взводимый курок. Лишь улыбается сыто: — Набедренная кобура? — Всё для тебя, детка, — Балерион прищуривает глаза. — Продолжай. Дуло пистолета упирается ему в шею, в разрезе воротника рубашки; скользит выше, по линии челюсти, практически ласково оглаживая. Балерион его на кости может разобрать с особой нежностью — леденящей жилы всему живому ненавистью. — Я думал, что ты пустышка. Игрушка, как и все остальные, — Мейегор не усиливает хватку. — Но он относился к тебе так, будто ты была особенной. Особеннее, чем моя мать. Или её сестра. Чем кто-либо вообще. Балерион вдруг понимает: он считает её пульс. До чего же нелепо. До какой же грани твои игры довели тебя, бедовый мальчик? — И я захотел обладать тобой. И обладаю до сих пор. — Чушь. Он не боится. Не боится, что Балерион нажмёт на курок, имея на это полное право. — Ты можешь бежать на другой край света, Бал, — произносит Мейегор константой. — Но ты всё равно принадлежишь мне. «Мне нужна твоя помощь» «Мне нужна ты» «Мне больше некому доверять» Есть вещи, которые никогда не будут произнесены. Балерион ненавидит себя до растекающегося во рту металла от прокушенной щеки. Ненавидит сильнее, чем Мейегора, стоящего перед ней не с раскрытой наголо душой, а с ужасающей уверенностью. Балерион ненавидит себя, потому что его слов оказывается достаточно.