Шепоты на чердаке

С так и не достроенного чердака свисала нога в полосатых синих гольфах. У самой лестницы валялась совершенно обыкновенная мужская туфля, черная, с облупившейся местами краской. Что обувь, что гольфы - оба предмета гардероба представляли собой плачевное зрелище. Потрепанные, дырявые, их хозяин не особо следил за их состоянием. Мерфи перекатился с пятки на носок, потеребил пальцами стремный галстук в зеленый горошек, отряхнул ладонями коротенькие шорты, которые уже давно перерос, и вцепился в перила. Первый шаг дался труднее всех, дальше стало проще. Ариадна смотрела, как он карабкается наверх, но без особого энтузиазма. Иногда ее взгляд проваливался куда-то дальше и будто бы даже с интересом блуждал по пыльному брусу, по брошенной тренажерной стенке, по снующим туда-сюда крысам. Словом, любая наискучнейшая вещь вызывала в ней живой интерес. Что угодно, только не он. — Снова прогуливаешь? — Мерфи скользнул взглядом по обыденно наполненной до краев пепельнице, число сигарет в которой, казалось, никогда не менялось. Ариадна пыхнула дымом прямо в его лицо, когда их глаза оказались на одном уровне и он уселся, поджав под себя ноги, рядом. — Какое тебе дело, ирландский гном? — но, сияющая довольством и выпячивая свою деланную взрослость, заговорщицки подмигнула. В эти моменты ее голова забавно дергалась, а заплывшие синюшными пятнами правая щека и верхняя часть шеи, выползали на свет из-под капюшона желтой парки, что была явно на несколько размеров больше, чем надо, но, по-видимому, оставалась единственной ее опцией на протяжении нескольких лет. — Лепрекон – это фея, а не гном! — Мерфи любил родной фольклор и неустанно твердил ей одно и то же, раз за разом повторял информацию, которую она внимательнейшим образом не доносила до своих ушей. По четвергам к ним из солнечного и ничуть не дождливого Лондона приезжала тетя и с недавних пор привозила с собой Чарльза. Чарльз представлял собой крошечного щенка корги, с наивными глазами и вечно распахнутой пастью, который следовал за Мерфи по пятам. Ариадне Чарльз очень понравился: она сажала его к себе на коленки, мяла его лапки и, хоть и морщась от боли, позволяла ему лизать ее лицо. Дни за днями проходили, старые желтые синяки тускнели и постепенно слезали с кожи, уступая место новым, более ярким, а Ариадна все так же «падала с чердачной лестницы». В школе она появлялась иногда, временами – по вторникам. Куталась в неизменную парку, заматывала лицо шарфом и тихо просиживала штаны одна за последней партой. Мерфи был на два года младше и не мог утверждать наверняка, насколько подобный распорядок считался типичным для Ариадны, но не мог не прислушиваться к шёпоту в коридорах. Ленивые языки шептали, что она всенепременно либо колет, либо режет вены – иначе зачем одежда, скрывающая большую часть тела? Кто-то смотрел на неё с неприкрытым отвращением и распускал слухи о том, с какой радостью она зарабатывает деньги за гаражами неподалёку, лишь бы вырваться, наконец, из паршивого удушливого Белфаста, где ты никогда не чувствуешь себя в правильном месте. Мёрфи в свои четырнадцать знал, что Ариадна представляет собой нечто большее, нежели отсасывающая за деньги проститутка за гаражами. То, что факты порой говорили красноречивее слов, он предпочитал игнорировать. Как игнорировал синяки на ее лице – серьезно, он, кажется, не помнил, как Ариадна выглядела нормально, но для него Ариадна с синяками и была нормальной. Он игнорировал крики в соседней квартире, игнорировал чердак в минуты затишья, потому что боялся застать там Ариадну в слезах и не суметь утешить. Мать Мёрфи была яростной католичкой и всерьёз опасалась, что бедную девочку однажды изобьют до смерти. Но, как и все католики, не желала даже связываться с этими пропащими протестантами, однажды свалившимися на их голову. Он игнорировал то, что Ариадна резко появлялась и так же резко исчезала. Игнорировать правду почему-то было проще и не так страшно, как принимать ее. Когда у Ариадны было хорошее настроение, она пела. Он лежал на ее тонких, костлявых коленках и с каким-то щенячьим восторгом и трясущимися руками слушал, как она, безбожно фальшивя, невероятно низким женским голосом завывает какие-то попсовые американские песенки. Ариадна гладила его по волосам, портила прическу, неловко теребила его за щеки и, кажется, тоже всецело наслаждалась происходящим. Она рассказывала ему истории: одну безумнее другой. Где-то ее похищал таинственный инопланетный корабль, где-то она автостопом сбегала от родителей в Дублин и жила там неделю, вписываясь к рандомным людям. В свои шестнадцать она будто бы попробовала все, но Мёрфи, конечно, знал правду, просто предпочитал игнорировать, ведь истории были интереснее правды. В историях были приключения, безумные люди, в историях теплилась жизнь. Правда слоилась струпьями, правда гноила, отчаянно пыталась всплыть на поверхность, но он предпочитал ее не замечать. Мёрфи создал какую-то свою Ариадну, которая существовала только в их одном на двоих мире шёпотов на чердаке. Это был мир их шепотов против шепотов других. Его Ариадна пела ему, его Ариадна не дымила ему в лицо, его Ариадна трепала его по волосам и даже по-своему... любила? — Они тебя не знают, — уверенно заявлял он ей в ответ на «чужие» шёпоты. — А ты? — насмешливо спрашивала она, пряча лицо в капюшоне. Это он тоже успешно игнорировал. Тетушка из Лондона звала его «дорогим Мерфом» и все никак не могла понять, что его так привлекает в этом неказистом скучном чердаке, который «уже давно пора закрыть, чтобы детишки не убились». Она, с будничным безразличием коверкая лондонский говор на свой манер, интересовалась, почему он не играет со своими ровесниками на улице, возмущалась, что современную молодёжь интересуют только компьютеры, и, деланно размахивая руками, требовала подать ей карету, дабы не видеть всей этой деревенщины. Ариадна его тетушку мягко говоря недолюбливала и почему-то всегда находила нужные слова, идеально резонирующие с тем, что чувствовал он сам. Легко называть всех вокруг деревенщинами, когда ты сам выбрался из той же самой деревни в деревню побольше через постель. Мёрфи предпочитал игнорировать тот факт, что эту информацию Ариадна не могла знать. Иногда Ариадна взахлёб рассказывала ему о книгах, которые недавно прочитала. Она могла часами восхвалять Брэдбери и его космические путешествия, возмущаться логике героев Гюго и мечтать стать чьей-то розой. Мёрфи предпочитал игнорировать тот факт, что большинство ее невероятных историй брали начало в уже существующих произведениях художественной литературы, которые им по счастливому стечению обстоятельств задавали читать в школе. Ему было удобно не замечать изъянов в единственном положительном моменте его жизни. Когда отец ушёл из дома «за сигаретами», отправленный криками матери, не желающей видеть его «скотскую ирландскую рожу», Мёрфи прорыдал на чердаке несколько часов, зарывшись лицом в костлявые коленки Ариадны. Ему казалось, что жизнь разрушена точно так же, как разрушилась их показательная «британская» семья, в которой отец не пил, а мать каждые выходные собирала всех в церковь. — Ты же знаешь, что он трахал вашу горничную, — утешать Ариадна не умела, в ее неловких деревянных движениях руки было что-то шелдоновское, не хватало только его коронного «There there». Мёрфи это игнорировал. В какой-то момент Ариадна в его мечтах превратилась в восторженную бездушную карикатуру на оригинал, высоко подпрыгивающую и на все лады без остановки твердящую, что она его любит и никогда не оставит. Настоящая Ариадна с подозрением поглядывала на него в те моменты, когда эта картина рисовалась в голове особенно ярко, но он предпочитал это игнорировать. Однажды в очередной раз напившийся отчим Ариадны вспомнил о ее существовании, когда они тихонько шептались на чердаке, спрятавшись за коробками. Не найдя ее в доме, он, пошатываясь, не поленился забраться на чердак, но, сморщив от отвращения нос, тут же спустился обратно, так и не найдя беглянку. Ариадна тогда очень громко и отчего-то очень горько смеялась, внимательно вглядываясь в его лицо, однако ничего не сказала. — Давай убежим отсюда, — фанатично и немного глуповато шептал он, до одури нежно сжимая ее ладонь. — Сядем в первую попавшуюся машину, как ты уже делала, и уедем далеко-далеко. Мне все равно, куда, лишь бы с тобой. — Зачем? — она всегда обрывала такие разговоры на корню. — Здесь нас тоже никто не найдёт. Ариадну пугала его безграничная влюбленность, которую сложно было не заметить, и она временами, полушутливо-полусерьёзно интересовалась, что же он в таком страшилище, как она, нашёл. Мёрфи подтаскивал ее к одному из зеркал, брошенных на чердаке и закрытых какими-то старыми пыльными тряпками. Он преследовал немного глупую, но благую цель, которую подглядел в фильмах: он видел себя героем, срывающим покрывало с зеркала и открывающим Ариадне, как она на самом деле прекрасна. Вот только заканчивалось это все тем, что, едва он касался тряпки, как Ариадна вырывалась и уходила злиться в угол. Героем у него быть ну совсем не получалось, но и это он игнорировал. Единственное, что у Мёрфи получалось превосходно, и к чему у него, судя по всему, был талант – это игнорировать. Труп Ариадны лежал где-то за коробками, но он упорно игнорировал тот факт, что она давно умерла. Он игнорировал запахи, игнорировал сочувственные взгляды матери, игнорировал то, что семья Ариадны съехала ещё в прошлом апреле, игнорировал уставший взгляд самой Ариадны и то, какой непохожей на себя настоящую она становилась. Он отчаянно цеплялся за иллюзию, за несуществующие шепоты в голове, выдумывал целую вселенную, где они были вдвоём против всех превратностей судьбы. Трупу Ариадны, на самом деле, уже давно было все равно. Она его успешно игнорировала.