Самый нестандартный

«Душа моя вместит всё». Он так писал на каждой странице. Зачем? Подсознательно он будто установил себе совершенно неправильную установку — вмещать внутрь всё, что только можно было. Чтобы потом лопнуть? Выходит, что так. Этот парень никогда не думал головой, когда позволял чужим людям пользоваться его особенным «складом». Вмещал, пока не лопнул. И лопнул он чернилами на страницах, которые рисовали сами по себе строки, пленяющие и манящие — они стали словно его второе убежище от тревог. Он мог не думать так днями и ночами, лопаясь изнутри различными сигналами SOS, которые позволял видеть только себе самому. И к чему всё это его привело? К путанице. К тоске. К одиночеству. Это было чем-то странным. Необъяснимым явлением, совершенно неуловимым, которое невозможно было застать намеренно. Вляпаться в него случайно — да, так точно можно, а специально загнать себя в эту клетку — ну, зачем? По крайней мере Морозов был уверен, что люди так не делают. Разве могут человеческие умы осознанно обрекать себя на одинокое существование в этом и без этого жалком, бессмысленном мире? Он правда хотел знать — для чего доводить себя до такого состояния, просто чтобы доказать кому-то свою независимость? Парню не хотелось бы достигнуть такой точки кипения, чтобы бросить всё на произвол судьбы и остаться одному — будто бы принимая кошмарный приговор, не подлежащий уступкам. Но он это сделал. По юношеской глупости, по наивности, по вместительности души. Бывает же такое — избегая одиночества, люди прыгают в любую беспросветную тьму, которая мелькает перед глазами. Вот и он сделал так же. Прыгнул, зажмурив крепко глаза, и был близок к тому, чтобы захлебнуться в чувствах, которые причиняли ему одну только боль. Душащую, ужасную — такую, от которой тошнит. Это было тяжело вынести, но отчего-то он терпел, стиснув челюсти до скрипа в зубах. Почему? — Я ведь её люблю. — Но она Вас — нет. — Любовь обесценили. Обесценили даже слово. Но я люблю, — упрямо отвечал Морозов, пока психолог, сидящий напротив него, только криво улыбался и качал головой, чиркая небрежно что-то ручкой в своём блокноте. Эти движения были такими естественными, быстрыми, заученными многими годами практики и опыта — чувства Морозова были схожи по его собственным ощущениям и восприятию остальных. Любил он всегда — будто в последний раз. Да и было этих отношений мало, но Морозов тонул в каждом из них. Почему? — Я по-другому не умею, не хочу. Когда любишь, разве не надо отдаваться полностью? Надо любить так, чтобы воздух в лёгких заканчивался. До самой последней капли. — Вы должны понимать, что в конце у Вас может ничего не остаться. — А зачем оно мне? Я люблю, и мне этого достаточно. Как же неправильно так любить — задыхаясь и отдаваясь на все сто один процент, как ненормальный фрик. Ненормально — везде видеть любимые силуэты, слышать голоса любимых и воображать их рядом с собой, когда на деле человек совершенно один. Неправильно это — любить без какой-либо отдачи. Морозов думал иначе, и всегда перечил своему психологу. Ему не нравились эти сеансы, врач надоедал своими советами и глупыми (на взгляд Тимофея) вопросами, но находил в этих стенах какой-то свой родной уют. Будто здесь, в этом кабинете, мрачном и тёмном, его всегда с радостью ждут, с распростертыми объятиями. Как и нужно чувствовать себя дома. Чувствовать себя нужным всегда, и никогда ничего не бояться. «Читай, Тим. Ты опустился на дно, слышишь? Ниже некуда, знаешь ли…» — последняя его запись, которую прочитал лечащий врач. Он понимающе кивнул и закрыл чужой блокнот, взглянув теперь на Морозова так, как хотелось бы. С надеждой в глазах на то, что выздоровление мелькает где-то рядом. — Вы жаловались на то, как с Вами обращались в прошлых отношениях. Я изучил Ваши недавние записи, и там обнаружил что-то про странную «операцию». Расскажите подробнее. — Кажется, она ампутировала важную часть меня. — Но, насколько я вижу, всё на месте. — Меня лишили души. Когда я остался один, то вдруг понял — она разрушила меня. Спокойно ответил Морозов, хотя впору было бы кричать во всю глотку. О чём? О боли, о путанице, о тоске, об одиночестве? О всём том, чего Тима боялся и чего старался избегать? Сначала вот разбилось одно, за ним остальное, как цепочка в домино. Так и о чём кричать в бесконечную пустоту, в которой утонет любой, кто последует за зовом своего сердца? О чём кричать тем, у кого душа болит? О простом.