Хозяйка замка Сигилейф

Ее посадили в седло, едва ей минул седьмой год. Дитя хозяев замка была более худощавой, костлявой и нескладной, чем ее погодки, шнырявшие средь юбок своих матерей в кухне да раздражавшие стражей вечными детскими выходками. Ткань ее платьев — неизменно простого покроя, без украшений и узоров, синих либо зеленых, сливающихся с летней листвой во дворе замка — стоила во сто крат дороже, чем все то, что носили многочисленные дети прислуги, стражи и даже хозяйских гостей, некогда воевавших вместе с герцогом на юге. И все же выглядела она проще и беднее их — с многочисленными побрякушками, дешевыми, с ярмарок, но привлекавшими взгляд подвесками, самодельными украшениями из ореховой скорлупы, ягод и засушенных цветков.

Она — неуклюжий жеребенок, вытянувшийся в длину, но словно не научившийся еще управляться со своим неожиданным ростом, прихрамывающий на одну ногу, с копной непослушных темных волос и тяжелым взглядом исподлобья, взглядом не избалованного любимого ребенка, а того, к чьим щекам так редко прикасались в поцелуе губы. Он сказал: придержи-ка юбки, и, едва она успела послушаться, обхватил ее талию и вскинул в седло.

Ему это удалось так же легко, как если бы он поднял в воздух пушинку — или цветок, или куклу из тех, которые так любила сестрица, что была младше, но красивее и любимее нее.

Она смущенно уставилась вперед — на переминающегося с ноги на ногу жеребца под ней, на толстый расшитый повод, на вычесанную гриву цвета песка в пустыне, пускай она сама никогда его не видела, только знала по рассказам того, кого не называла отцом.

Коня ему привез из самого Хельмгеда один из графов, получивших свой титул и замок от герцога. И то, и другое он заслужил, многократно обнажая за герцога меч, а потому особой причины для благодарного подарка не было — лишь личное обаяние Джаана ор Сигилейф, обаяние, не поддающееся объяснениям, обаяние, которому было сложно противиться. Каждый жаждал ему угодить, и Джаан позволял тем, кто подле него и сражались, и пировали, раз за разом вновь и вновь завоевывать его расположение.

Конюх тотчас вычистил жеребца и посоветовал как можно скорее объездить его — не по-хельмгедски, как тот был выучен, а так, как было принято в Сигрии, Брааноле и Энифраде. Герцог задумчиво потрепал коня, слишком усталого после долгого пути для того, чтобы огрызнуться, по мягкому носу и сказал, что у него на примете есть один наездник.

Наутро он приказал поседлать жеребца и посадил в седло Даегберту. В первое мгновение она обомлела и решила, что у нее вот-вот закончится воздух в легких от страха. Жеребец шевельнулся под седлом — неуверенно, словно выяснял границы дозволенного. Проверял, последует ли далее удар хлыста — или легонький шенкель по раздувающимся бокам. Вероятно, ей действительно следовало что-нибудь сделать, но она лишь вцепилась в повод и сжала коня бедрами. — Как его зовут? — Как пожелаешь, Берта. Тот, кого она не называла отцом, ухмыльнулся и похлопал коня по крупу.

ххх

Сестрицы были обе ее младше, и обе — красивее. Рожденные у герцогини Сигилейфа и смуглого хельмгедца, они словно взяли лучшее у обоих. Волосы Флавии лежали густыми упругими локонами и без материнской щетки и гребня; фигура Лелии была тонка и стройна, но в ней не было нездоровой худобы Берты, и костяшки не торчали острыми спицами из-под ворота бархатного платья. И они не хромали на одну ногу, тяжело припадая при ходьбе. Законные дочери незаконного герцога Джаана ор Сигилейф — но от их происхождения Джаан не обращал на них чаще взора пугающе темных глаз. У Берты были тысяча и одна причина их ненавидеть. Но ненависть горела лишь в их собственных сердцах — точеные изящные дочери Джаана, одним своим рождением отобравшие все права на этот замок у первого и единственного дитя Юнидо ор Сигилейф, убитого в этих же залах хельмгедцем с темным как ночь взглядом, больше всего на свете ненавидели ее. Хромую девчушку, от которой Джаан не мог оторвать гордого взгляда. Герцогиня не говорила Берте ни слова о ее рождении, но та ощущала порой на себе тень лезвия, которое так и не опустилось — меч, занесенный над мальчиком, которому следовало сохранить и память о Юнидо, и его облик, и право на титул. Но вместо него на свет появилась девочка, озарила собой хозяйскую спальню, и меч опустился, не тронув ее. Даже хельмгедец знал, что в Сигрии девочка не имеет никаких прав — только если иначе велит отец. В хиленькой девчушке, вовсе не похожей на Юнидо ничем, кроме линии рта — твердой, когда она недовольно сжимала тонкие губы, да бровей, хмуро сходившихся над светлыми глазами, но откуда же хельмгедцу было знать, как хмурился в обиде статный Юнидо ор Сигилейф и как походило на него тогда дитя, не знавшее отца? — не было ни опасности, ни угрозы. И Джаан вздохнул с облегчением. У него не было причин ненавидеть девчушку, которую он великодушно воспитает на глазах у народа, утверждая свою доброту и справедливость, — а затем отдаст замуж за какого-нибудь герцога, подарит ему в обмен на милость. Она подрастет — еще, еще немного — и станет инструментом, орудием в руках Джаана наподобие того, как все люди, встречавшиеся на его пути, становились частью его механизмов власти. Иногда Берта видела в его взгляде нечто большее. Отсутствие ненависти уже могло считаться за милость. Джаан ненавидел лишь собственных дочерей. Флавий должен был сделаться его долгожданным наследником и наперсником, но на свет появилась Флавия. Когда на руках у Джаана парой лет спустя оказалась и Лелия, Берта, которую едва-едва допустили до матери, не прочла в его глазах ничего, кроме разочарования и злобы. Затем он отвел взгляд — и заметил дитя, жавшееся губами к липким от пота пальцам матери. Повитухам было все равно, сколько детей вертится вокруг, лишь бы не мешали делать им свое дело. Джаану — не было. Он увел Берту с собой, сжал маленькую детскую ладонь в своей, взглянул на нее сверху вниз задумчиво и хмуро. Его мысли быстроногими пустынными скакунами унеслись вдаль, и он сказал вкрадчиво, как обыкновенно обращался к своим вассалам: — Этот замок — прежде он принадлежал твоему отцу. Так он обращался к своим вассалам, когда хотел чего-то от них добиться. Они стояли в длинном пустом коридоре, и дождевые капли громко били в украшенные витражами окна. Берта молчала, потому что ей нечего было сказать. — Если бы твоя мать не вышла замуж вновь, он стал бы твоим… твой замок, твое наследство, твое право… и ты бы хотела этого, верно? Ты любишь Сигилейф. Она хотела лишь убежать обратно к матери и заснуть у нее под боком, не обращая внимания на оклики повитух, крики новорожденной, запах пота и крови — и трав, что жгли в покоях во время родов. В надежде, что они облегчат участь госпожи. Порой Берте казалось, что такого количества трав не существует во всем мире, какое могло бы принести покой Бранде ор Сигилейф. — Ты храбрая, умная девочка. Если ты займешь мое место под руку с подходящим мужем, мое милосердие к ребенку врага восславят в песнях… но что за муж?.. Хельмгедец — чтобы при мне всегда был верный пес? Чтобы связать Сигрию с Хельмгедом еще теснее — навеки? Сигилейфец — или даже один из герцогских сынков с севера, чтобы породниться с ними на долгие годы? Берта упустила нить его рассуждений с самого начала. Она хотела к маме — и осторожно спросила, будет ли та жить. Джаан словно стряхнул с себя наваждение. — Конечно, будет! И еще родит мне сына — да, пожалуй, она легко может… но, если сына не будет… Он умолк. — Идем, Берта. Проводим тебя до покоев. Утром ты уже увидишься с мамой.

ххх

Она не знала, откуда он явился, но его лицо словно всегда было ей знакомо. Быть может, потому, что все эти годы он был рядом — в белизне первого зимнего снега, в перешептывании весенних ручьев, наполняющем леса вокруг замка, в шелесте едва распустившейся листвы. Он заполнял собой все ее существование, а она и не замечала, не знала этого, не могла знать — и осознала лишь теперь, когда это сумела, протянув руку, к нему прикоснуться. Яркой вспышкой из памяти явился момент, как она обвивает руками его тонкую лебединую шею. Но это была неправда. Он сам положил ее ладони на свои плечи — спешно, небрежно, — обхватил ее тонкую талию и не выпускал из объятий, пока под его ботинками не зашуршала речная галька. Тишину разрезал крик Джаана «Берта!», но и этого она уже не услышала. Было поздно. Его взгляд сверкнул подобно молнии в ночи, и она потянулась навстречу, но и это было не взаправду. Ее окутал молочный туман, и она вновь стала тонуть — пока не поняла, что ее окружает не мгла, а его сияющие белые одежды. Она прижалась к ним и попробовала обнять его, но пальцы ухватили пустоту. Она закричала, но не смогла произнести ни слова. Она очнулась, и вокруг была темнота, но где-то за окном занимался рассвет. Мать сказала, что это сделала Флавия. Берта знала, сколь тяжело дались ей эти слова, ведь, хотя мать и видела всякий раз в обеих младших дочерях отражение Джаана так же отчетливо, как Юнидо — в старшей, материнская любовь все равно слепа. Они сжали ладони друг друга в своих, и, когда Берта спросила, где Флавия с Лелией сейчас, мать отвела взгляд. Тогда она смолкла, хотя и оставался еще один вопрос, который жег ей язык — и ответ на который она боялась услышать. Боялась услышать, что это все был лишь сон. Надежду ей подали слова, что сорвались с языка Бранды, когда та уже встала с постели дочери, намереваясь уходить. В Сигилейфе гости — но Берте нечего бояться, ее покой они не потревожат. Об этом распорядился Джаан. Берта тотчас взвилась и едва не выпрыгнула из кровати, расспрашивая, кто они и откуда взялись, но мать покачала головой и сказала, что пришлет к ней служанку с завтраком. Пока что ей рано вставать с постели. Позднее Берта подумала, что двигала ей вовсе не забота здоровье дочери — а беспокойство, заставляющее ограждать ту от Джаана. Уже не раз простыни под ней окрашивались алым, и Бранда солгала бы, если бы сказала, что Джаан не намеревается найти падчерице знатного жениха в ближайшие годы. И все же неясный образ — туманный, лебединый, перемешанный и со льдами на Кробруне, и с первоцветами под окном Берты, выходящим на лес, — сжигал ее сердце. Несколько раз за минувшие дни, прикованная к постели молчаливыми заботами матери, удаленными — Джаана, она слышала доносившиеся со двора незнакомые голоса, шум, музыку, ржание коней, гулкий лай, обыкновенно сопровождавшие охоту. К ней были приставлены две служанки — молодая, бегом носившаяся по коридорам ради исполнения каждого приказа больного дитя, и пожилая, что была в состоянии дать ей верный травяной отвар для восстановления сил. В их отсутствие Берта бросалась к окну, едва успев запахнуть теплую шаль, хотя по большей части ей было все равно, даже если кто увидит ее снаружи. Но никто ее не видел, а она так и не узнала, что это за гости, о которых молчала мать. Под конец седьмого дня, когда Берта уже извелась и, проявив невиданную для нее ранее настойчивость и капризность, заявила, что чувствует себя прекрасно, ее тщательно причесали и одели в одно из лучших платьев, привезенных Джааном. Бирюзовый бархат был расшит серебряными волнами, из которых выпрыгивали рыбки, а на воротник мать приколола брошь с хельмгедской лошадью. — У нас гостит один из внуков герцога ор Лювалла, — сказала она наконец и отстранилась, чтобы взглянуть на дочь еще раз. Длинные темные волосы она убрала под серебряную тонкую сетку, а пряди подле лица украсила маленькими заколками с иолитами. Преданная хлопотам матери, она опоздала на ужин и вошла в обеденную залу, когда все уже собрались за столом. Смущенная из-за опоздания, Берта сделала маленький реверанс, не желая привлекать к себе лишнего внимания, и тотчас направилась к месту рядом с сестрами. Флавия не удостоила ее и взглядом — уткнувшись в пустую тарелку, она сжимала и без того тонкие губы и нервно одергивала рукава платья под столом. Берта слишком хорошо знала, что мать так делает, стремясь скрыть синяки на своей тонкой белой коже, и ее сердце тревожно забилось. Несмотря на то, что стараниями Флавии оно могло перестать биться навеки. Она услышала свое имя и, с трудом отведя глаза от сестер, посмотрела сперва на отца, затем — на его гостей. Судорожный вздох вырвался из ее рта, и Берта возблагодарила всех богов за музыку, благодаря которой никто его не услышал. Она знала его тонкое лицо и слегка отстраненный взгляд светлых глаз, она знала его мягкие белые волосы, рассыпанные по плечам, она знала его руки — и помнила, какими теплыми и сильными они могут быть. Как они обхватили ее бездыханное тело и подняли из ледяных вод Кробруна, куда Берту столкнула сестра, как он вырвал ее из объятий реки и вынес ее на берег, как сорвал с себя дублет, чтобы укрыть ее. Она знала его всю жизнь — и всего на миг прочитала в его глазах ответное узнавание. Этого мига ей было достаточно. — Я так счастлив, что вы в порядке, миледи, — произнес он тихо, но она все равно услышала. Он был женственнее всех девушек, кого Берта когда-либо видела, и улыбался с мягкой лаской, как никто никогда не улыбался в Сигилейфе. Аливьо ор Лювалла отдал ей все свои танцы в первый же вечер, Берта отдала ему свое сердце, хотя не знала еще ни этого, ни того, что такое любовь, знала лишь, что умрет в тот же миг, когда Аливьо выпустит ее руку из своей. Приученная по правилам приличий присутствовать на всех приемах Джаана, Берта выучила не одну песнь и балладу, исполняемую менестрелем, пускай все они и были похожи друг на друга, все они пели о любви, о которой Берта не имела ни малейшего представления. Менестрели пели, что любовь слепа, но сердце Берты было зряче и видело лучше и дальше, чем многие другие в замке. И она помнила, что пальцы внука герцога ор Лювалла, обхватившие ее в речной воде, были мозолистыми и грубыми, будто пальцы простолюдина. В замке его руки были скрыты тонкими перчатками, и в ответ на все расспросы Аливьо с привычной отстраненной улыбкой отвечал, что кожа его чрезвычайно чувствительна, а кроме того, по обычаям северян не следовало снимать перчатки даже во время трапез. Она видела, как нечто едва уловимое менялось в лице Аливьо всякий раз, когда он смотрел на еду на столе, будто тень тревоги мелькала в его светлых глазах и тут же ускользала. И она помнила даже из своих обрывочных занятий северное сказание о Бьорнаре и дивной снегорожденной Аланге, легшее в основу многих лювалльских песен, редко, впрочем, покидающих границы самого удаленного и могущественного герцогства Сигрии. Аливьо не помнил. Когда снедаемая любопытством услышать хотя бы одну из этих загадочных песен Берта попросила его исполнить что-нибудь или даже просто процитировать ей, он ответил, что никогда их не слышал. Зато Аливьо знал все деревенские считалочки и загадки, знал все про пустынный Хельмгед, раскинувшийся под палящим солнцем, и про грязный Миррамор с его смрадом, узкими улочками и нищетой, про старых богов и их храмы, и, когда он говорил о богах, его словно окутывала магия, названия которой Берта не знала. Их не оставляли наедине намеренно, но за Бертой в замке никто и не следил — ни мать, вечно уткнувшаяся в шитье так, будто не желала видеть ничего вокруг, ни вечно занятый Джаан, ни пара учителей, не слишком смекалистых и считающих, что девиц в знатных семьях достаточно обучить чтению да письму, пению да игре на некоторых инструментах. Они встретились в библиотеке — и Берта видела, с каким восхищением и завистью Аливьо смотрел на огромные стеллажи с толстыми фолиантами, видела, как он тяжело вздохнул с незнакомым ей чувством. Видела, как вздрогнул, едва она вышла из-под узкой винтовой лесенки, где обычно читала. «Я ему отвратительна», с обидой подумала она и замерла, надеясь, что ее хромота не так заметна, когда она не двигается. Но затем Аливьо обратился к ней со столь искренней приветливостью, что Берта с надеждой решила, что обозналась. Конечно, он вздрогнул лишь от неожиданности и испуга — не из-за того, что ему противен ее вид. Аливьо послушно проследовал в ее закуток под лестницей, чтобы взглянуть на книги, которые она читает, но Берта, поднимая глаза от испещренных письменами листов, неизменно ловила его взгляд не на книгах — на себе. Аливьо смотрел на нее с отстраненной мечтательностью и задумчивостью, изредка изгибая тонкие губы в усмешке, но она была беззлобной, в отличие от того, как имел обыкновение усмехаться Джаан. Выходя из-под лестницы, Берта — впервые в жизни, хотя читала здесь постоянно — неловко ударилась лбом о нее. Аливьо тотчас стянул перчатки, обхватил ее голову ладонями, пристально всмотрелся в место удара, а затем прикрыл глаза. От него словно исходили волны, которые можно было только почувствовать, но не увидеть — и Берта испугалась, что, если скажет об этом матери, та решит, будто она сошла с ума. Боль прошла так же скоро, как разгорелась, и Аливьо осторожно огладил прохладными пальцами ее лоб. На белой коже не осталось ни следа, не выскочил синяк или шишка. И он был без перчаток. Стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу и потирая грубоватые ладони друг о друга — пока не заметил, что Берта смотрит на них, и не схватился судорожно за перчатки. Берта открыла было рот, чтобы спросить его, откуда у изнеженного внука богатейшего герцога ор Лювалла столь мозолистые руки, но передумала. Он был похож на птаху, которую можно спугнуть — и больше никогда в жизни не поймать. — У вас красивые руки, — сказала она вместо того, что собиралась, чувствуя, как краснеет: это была одновременно и неприкрытая ложь, ведь Аливьо наверняка понял, что она увидела его ладони, и самая настоящая правда, ибо она не могла бы любить его, если бы любила лишь какую-то его часть, исключая другую. И неожиданно он покраснел в ответ, и его волосы показались ей еще белее — белее снега, белее пергамента, белее браанольских шелков. К поясу его дублета крепился изысканный нож, и им Аливьо срезал во дворе замка первоцветы для Берты. В гостиной он держал нитки для ее шитья, а во время пиров, которые Джаан устраивал особенно часто весной, танцевал только с ней. Берта отказалась несколько раз подряд — всякий, кто хоть раз бывал на пире у герцога ор Сигилейф, знал, что его падчерица хрома и танцевать не умеет, а потому даже не пытался ее пригласить. Она не понимала, почему Аливьо так упорно настаивает на том, чтобы она взяла его за руку и вышла к остальным танцующим, а потому, запинаясь от смущения и неловкости, попыталась объяснить, что не выйдет и не станет плясать, хромая и позорясь. — Пригласите моих сестер, они прекрасно танцуют, — добавила она, внезапно услышав в собственном голосе яд. Она видела, с каким обожанием Флавия с Лелией смотрят на беловолосого юношу с севера, и умерла бы, если бы он отдал одной из них предпочтение. — Я хочу танцевать не с ними, а только с вами, — сказал он. На несколько мгновений она увидела себя с ним — рука об руку и в его объятиях, плавно и изящно двигающуюся по огромному залу под музыку, и его глаза не отрываются от ее, и его улыбка предназначена только для нее, и ее серебристо-серые юбки шелестят и переливаются в свете свечей, и гости не могут отвести от них взглядов… возможно, когда-то здесь так же танцевали Юнидо и Бранда ор Сигилейф, возможно, в один из таких вечером все стало решено… Но это было невозможно. Хромые девицы, живущие в замке лишь милостью хельмгедского завоевателя, не танцуют и не привлекают к себе взглядов гостей ничем, кроме своего уродства и неуместности. Обида вскипела у нее в груди, брови привычно нахмурились, а к глазам подкатили слезы. Берта молча вскочила и пошла прочь, благо все были слишком пьяны и увлечены весельем, чтобы заметить ее уход. Аливьо нагнал ее во дворе — только потому, что свежий прохладный воздух остудил ей голову, успокоил, позволил перевести дух, и Берта остановилась, чтобы подумать о том, куда ей идти дальше. Он взял ее за локоть, будто они были не герцогскими детьми, а деревенскими, будто все было просто и легко, и выпалил прежде, чем она успела открыть рот: — Если вы смущаетесь танцевать там, при людях, я настаиваю на том, чтобы мы танцевали здесь. — Я не умею, — медленно ответила Берта, раздраженная тем, что он заставил ее это признать вслух. — Я вас научу, — сказал Аливьо и потянул ее на себя, вынуждая развернуться. Его руки мягко легли ей на талию. Музыка долетала из залы даже во двор, и они осторожно двинулись ей в такт. Аливьо тотчас наступил ей на подол, а она подалась навстречу вместо того, чтобы пойти назад, и чуть не столкнулась с ним лбом. — Честно говоря, из меня тоже танцор так себе, — слабо улыбнулся Аливьо. — Но это неважно, когда танцуешь с тем, с кем хочешь. Он не любил охоту, но сопровождал ее, когда по настоянию матери Берта отлучалась за травами в лес вокруг Сигилейфа. Он не любил пустых разговоров и по большей части молчал в присутствии Джаана и его близких приятелей, открывая рот лишь по необходимости для того, чтобы тот видел, что Аливьо тоже участвует в беседе — это Берта раскусила быстро и скрыла понимающую улыбку. Он молчал нередко и наедине с ней, но то было другое молчание, и Берте казалось, что оно не повисает напряженным грузом между ними, но становится тем, что их объединяет. Они молчали об одном и том же, а затем Берта робко улыбалась ему — и на его губах появлялось отражение ее улыбки. Джаан перехватил ее после одной из утренних трапез. Он объявил, что собирается в ближайшие дни уехать по делам в одно из сигилейфских графств и пробудет там достаточно долго, а до того ему необходимо решить один вопрос. В глубине души Берта надеялась, что он имеет отношение к ней — впервые за всю жизнь. И ее сердце затрепетало, когда Джаан, отведя ее в пустынный коридор, спросил, пойдет ли она замуж за Аливьо ор Лювалла. Она знала, что вопрос был задан лишь ради приличий, которые Джаан соблюдал весьма выборочно. Знала, что, даже дай она отрицательный ответ, он нашел бы способ надавить, ведь лучшей партии для нее не было и быть не могло. Родство с герцогством Лювалла могло укрепить положение Джаана, обогатить его и возвысить так, как ничто другое, не говоря уже о том, что герцог признавал власть нового властителя Сигилейфа весьма нехотя, питая давнюю ненависть к хельмгедцам. Знала, что Джаан использует ее в своих целях так же, как использовал мать, использовал своих вассалов, однажды использует Флавию и Лелию, стоит им еще немного подрасти. Использует своего сына, когда тот родится. Сына, который заберет у нее Сигилейф. Но ей было все равно. Теперь она знала, что Аливьо ор Лювалла чувствует то же, что и она. Что он просил ее руки. Что он сделает так, что ей отныне будет все равно, пусть даже у Джаана родится десяток сыновей — у нее будет замок Лювалла, и она полюбит его так же, как и родной дом, ведь там родился Аливьо. Она коротко кивнула, чувствуя, что Джаану большее и не требуется. И все же глаза его потеплели так, как не теплели, когда он смотрел на собственных дочерей. — Ты хорошая девочка, Даегберта, — сказал он и ласково потрепал ее по щеке. — Мы отпразднуем твою свадьбу так пышно, как не праздновали еще никакую. Я привезу тебе с юга самого быстроногого жеребца, самые прекрасные пионы, самую тонкую ткань для подвенечного платья, самые крупные жемчужины для брачного пояса. Обещаю. Внутри у Берты все затрепетало. Джаан ор Сигилейф не сдержал обещания. День не успел закатиться, как лезвие ножа окрасилось его кровью.

ххх

В лунном свете волосы его казались еще белее, чем обычно, бледная кожа будто вовсе истончилась. Капли крови брызнули на темно-серый дублет — простого покроя, шерстяной и поношенный, какого она никогда еще на нем не видела. Такие дублеты не носят внуки герцога ор Лювалла. Хромую ногу пронзила острая боль, но сердце осталось спокойно. Берта слабо осела на ступеньку порога и подавила в себе судорожный вздох. — Я не причиню тебе вреда, — тихо сказал чужестранец, стоявший перед ней с окровавленным ножом. — Мне нужен был лишь он. Я не трону ни тебя, ни твоих сестер, ни мать. Она ждала, что он попросит позволить ему уйти, и заставляла себя не смотреть на бездыханное тело того, кто не был ей отцом. В памяти вспыхнуло «твой замок, твое наследство, твое право». «Ты ведь этого хотела бы?». Что произошло за мгновение до того, как она вошла в кабинет Джаана ор Сигилейф, — потеряла она нечто или обрела? Она ждала, что ее душу затронет радость — либо горе. Лишь на нее Джаан глядел с мягкой привязанностью во взоре, не на родных дочерей, глупых и самовлюбленных, и Берта будто только сейчас осознала, что думает о них с высокомерием и снисхождением. Они были здесь никем. Перед ней лежал тот, кто не был ей отцом. Джаан всегда глядел на нее как на ту, кого Бранда ему так и не подарила после всех ночей, когда он заходил в ее спальню с кривой ухмылкой завоевателя и покидал, зная, что наутро она будет отстирывать кровавые простыни и прятать синяки и ссадины под бархатом платьев. Она ждала, но вместо облегчения к горлу подступила обида — какую роль она играла в плане чужеземца, что лгал ей так искусно, заверяя в своей любви? Она ждала мольбы, чтобы она дала ему покинуть замок. Аливьо бесшумно приблизился к ней и опустился рядом на колени. Взял за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза — в льдисто-бледные глаза, в которых не было ничего, кроме печальной ласки. Он молил, но не о том, чего она ожидала. — Уходи со мной, пожалуйста. Когда они обнаружат, что их герцог мертв, здесь начнется резня за право занять его место. Я спрячу тебя, а затем ты вернешься, скопив силы и заручившись поддержкой… — он смолк, не договорив, чьей. — Во всем том, что ты мне говорил, было хоть слово правды? — хмуро спросила Берта. — Я никогда тебе не врал, — мягко откликнулся он. — Лишь хельмгедцу. — Ты внук герцога ор Лювалла? — Я мирраморский сирота, выросший в нищете, и не стал бы выдавать себя за другого, если бы это не было необходимо. Пожалуйста, пойдем со мной. Он бережно обнял ее за плечи, поднимая с камня, холодившего даже сквозь ткань. — Я не уйду без матери, — сказала Берта. Он ответил коротким кивком и вывел ее в коридор, не выпуская из своих объятий. Лишь когда они поднялись к спальне Бранды, Берта осознала, что все это время сама прижималась к нему. — Как тебя зовут? — неожиданно спросила она. Аливьо бросил на нее беглый взгляд: — Я изменил в своем имени лишь одну букву, чтобы звучало по-лювалльски. Когда они покинули погруженный в сон замок, за их спинами занималась заря, и в утреннем розовом свете Берта впервые увидела и обеспокоенный взгляд тонкого златоволосого сына рыбака с рабским клеймом на ладони, которое уже не значило того, что раньше, и раскосые глаза хельмгедки, которые при виде окровавленного кинжала загорелись торжеством победительницы.