Зови меня Выживший

      «Как тебя зовут?»       Он не помнит, как звали его сородичи: слишком много воды утекло с тех пор, слишком далеко во времени унёс бесконечный цикл смертей. Имя, если оно вообще было, безвозвратно забылось, смытое Дождём в очередной водосток. Он позабыл даже родную речь, насколько этот набор звуков можно было назвать речью в сравнении с обретённым даром понимать слова итераторов.       Из цикла в цикл, он жил, а скорее – выживал, как обычное дикое существо.       В какой-то момент своей жизни он проснулся в бетонной коробке очередного убежища. Лежал в темноте, слушая, как грохочут огромные механизмы, вновь открывая проходы наружу: закончился Дождь, отступила вода. Он толком и не помнил, как здесь оказался, да и едва ли это было хоть сколько-то важным. Единственное, что отличало то пробуждение от множества других, это сон, всё ещё стоящий перед глазами.       Его семья. Беспечные первые дни на Дереве, укрывающем от Дождя. То, как они вместе жили, охотились на мелкую добычу, собирали фрукты. Как играли в прятки с братом, беззаботно бегая по всему Дереву. За углом ещё не подстерегали хищные ящерицы, с неба не норовил спикировать стервятник, а палка не превращалась внезапно в плотоядную лиану, утаскивающую под землю. Порой слизнекоты стайками выбирались на городские руины неподалёку, но никогда не заходили слишком далеко, шастая лишь по более-менее безопасной для охоты зоны.       В одну из таких вылазок преждевременно начался Дождь. Слишком рано, слишком стремительно. До ближайшего укрытия было недалеко бежать, но первые капли сделали всё мокрым и скользким.       Он помнил, как вцепился в хвост матери, соскользнувшей и повисшей над пропастью. Родичи втягивали их наверх. Быстрее, быстрее, пока Дождь не усилился, пока эти капли не стали свинцовыми, сотрясающими землю и уничтожающими всё живое. Быстрее, ведь до убежища – всего каких-нибудь пара шагов! Мать уже почти влезла обратно на балку, и оставалось лишь подтянуть своего детёныша…       Но вдруг конструкции встряхнуло, и он сорвался вниз, пролетев много этажей, прежде чем провалиться под воду. Оглушённый ударом о водную поверхность, перепуганный, полностью дезориентированный, он едва смог вынырнуть. Дождь усиливался, грозя вот-вот перейти в свою смертельную фазу. Волны бросали из стороны в сторону, накрывая с головой. Чудом выбравшись на берег, он бросился куда глаза глядят, вслепую, в панике забиваясь в первую попавшуюся нору.       За спиной с лязгом закрывались затворы, отрезая от поднимающейся воды. Он лежал, обессиленный, на полу, слушая, как чудовищно ревёт и сотрясётся мир за пределами маленькой каморки.       Он выжил.       Ему тогда ещё почудилось, на один короткий миг падения, будто бы кто-то сиганул за ним следом. Может, так обманчиво выстроились силуэты, когда мир озарила молния. Может, он просто додумал это себе много позже. Может, ему это просто приснилось. Казалось, он переживал этот миг вновь и вновь, раз за разом соскальзывая с хвоста матери и падая вниз. Снова и снова ему снилось, как он выходит наружу, под светлеющее небо. В некоторых из этих снах он встречал семью. В некоторых – своего брата. Но почти всегда мимолётная радость заканчивалась дурным кошмаром: за пределами убежища на каждом шагу поджидала смерть.       Скорее всего, это были просто сны, хотя теперь, много циклов спустя, он уже не был так в этом уверен.       Когда Дождь закончился, а он проснулся, рядом не было ни души. Он остался один на дне этого мира – и обратно ход был закрыт. Слишком высоко. Слишком легко заблудиться в бесконечных переходах. Слишком много хищников. Слишком много непроходимых мест. Слишком часто идёт Дождь.       Он даже не знал, живы ли его родичи. Но почему-то был уверен, что они пережили и тот Дождь, и много последующих. Эта мысль согревала его первые циклы, пока он ещё пытался искать свою семью. Но потом стало не до поисков. Он старался просто выжить, не умерев от голода или от чужих клыков.       Он даже не заметил, как вырос. Не помнил, сколько времени прошло. Он не считал, да и не умел считать больше, чем до семи: ровно столько, сколько нужно, чтобы наесться до отвала. Сколько циклов минуло? Семь раз по семь – и ещё больше.       Возможно, он мог бы ещё догнать свою семью, если бы знал, в какую сторону идти, не только в пространстве, но и во времени. Может, надо было всего лишь лечь и подождать. Умереть ещё много раз, вновь и вновь просыпаясь в узких бетонных каморках, спасающих от Дождя. А может, он безнадёжно отстал от своей стаи, и для них он – давно мёртв… ведь если никто из них не умирал, отставая в бесконечном цикле, то он никогда не догонит своих.       Но, может, всё ещё хуже. Может, это они уже давно мертвы – в его времени, и ждать их бесполезно. Может, он ушёл слишком далеко. Может, и родного Дерева давно уже нет, и он остался совершенно один в этом жестоком и безумном мире.       Много циклов назад он видел сон, в котором взбирался всё выше и выше по перекладинам, кажущимся бесконечными. Поначалу это всё мало чем отличалось от обыденности, уже порядочно осточертевшей и утомившей. Разве что насквозь проржавевшие металлические прутья всё никак не хотели кончаться. Но вот он решил в очередной раз остановиться, перевести дыхание – и заметил краем глаза их: возносящиеся к небу светящиеся силуэты, похожие на него самого.       Это была мысль, буквально маячившая на границе сознания. Нечто до боли очевидное, что просто не хотелось принимать. А, может, он просто был недостаточно умён – тогда.       Просто маленький слизнекот в огромной сломанной экосистеме. Его вели вперёд голод, страх, боль – и ещё теплящаяся где-то под гладкой шкурой надежда, в обнимку с которой он засыпал каждый раз, прислушиваясь к грохочущему за стеной укрытия Дождю. Он даже не знал, куда идёт. Куда глаза глядят – те странные стеблеподобные существа-наблюдатели, что следили за каждым его шагом, подталкивая в неведомом направлении, подсказывая, где можно найти еду и укрытия, иногда – предупреждая о хищниках, но чаще – просто показывая непонятные знаки.       Он тогда ещё не понимал, что смерть – это всего лишь сон. Что, умерев, ты всего лишь проснёшься вновь на заре того же цикла – хочешь ты этого или нет.       Он не знал, что не только он – весь этот свихнувшийся мир застрял в бесконечном цикле, из которого нет выхода. Да что там, он и слов-то таких не знал. Он вообще не понимал слова – лишь образы. Дождь идёт – плохо. Тебя опять съели – плохо, но, наверное, то был лишь дурной сон? Да, да, это был сон, ведь ты выходишь на поверхность и видишь там совсем не тех же существ, что были в этом странном вчерашнем сегодня, и плоды проросли на других местах.       Просто рисунки на стенах выглядят знакомо. Просто он уже точно знает, что вон та «палка» – это совсем не палка, а хищное растение. И даже помнит, какой поворот следующий. Неважно, откуда, но помнит. В конце концов, он же как-то дожил до этого мгновения?..       А потом он научился понимать речь. А вместе с ней – всё остальное.       Он достиг просветления. Увы, оно не радовало. Скорее, наоборот, вызывало тоскливое желание скатиться назад по циклу, деградировав обратно до амёбы, единственной заботой которой был поиск пищи.       «Как тебя зовут?» – настойчиво повторяет мусорщик.       Шаман с трудом выговаривает слова: он тут единственный умеет говорить на языке погибшей цивилизации, хоть и совсем плохонько, в сравнении с чёткой и внятной речью итераторов. Но хоть как-то. Уже не жестами наугад, и то хорошо.       Первые попытки общения с мусорщиками до сих пор отзываются ломящей болью в спине и ещё немного – в виске. Кажется, во время одной из таких попыток ему разбили голову. Во время другой – проткнули копьём. Позже он сообразил, что мусорщики любят жемчуг. На кинутый камешек набросились скопом, толкаясь и ругаясь, и, кажется, напрочь забыв о слизнекоте, спешно прошмыгнувшем дальше, пока не зашибли.       До того момента он даже не понимал, что такое обмен. Что, например, жемчужины, эти бесполезные безделушки, можно выменять у мусорщиков на светящийся камень, с которым уже не так страшно бродить по тоннелям Цитадели. Он тогда не знал, что из себя на самом деле представляет жемчуг, и не видел никакой в том ценности.       Позднее Смотрящая на Луну рассказала ему, что это носители информации, и даже зачитала содержимое некоторых. Яснее от этого не становилось, но он всё равно таскал ей жемчуг. Итератор была рада такому вниманию, а слизнекот получал взамен новую, ничего для него не значащую историю. Об ушедшей в Пустоту цивилизации, оставившей после себя умирающий мир. О других итераторах и о тщетности поиска общего решения для Вознесения. О том как они жили, сходили с ума, спорили, умирали. Итераторы могли умереть окончательно, их системы могли выйти из строя от времени. Но была ли такая смерть для них синонимом Вознесения? Никто не знал.       Он чувствовал, что за этими историями стоит нечто большее, но всё равно не мог их понять до конца. Он и с собственной-то жизнью так и не смог разобраться.       Мусорщик всё так же вопросительно смотрит на него. Слизнекот со вздохом откладывает в сторону копьё, которое всё это время бездумно сжимал в лапах:       «Зови меня Выживший. Просто Выживший».       Это имя было первым, что пришло на ум. Возможно, слишком короткое, прямолинейное и не такое абстрактное, как у итераторов и эхо. Но, в конце концов, и он – не высшее существо, а всего лишь слишком быстро поумневший слизнекот. Всего лишь звёнышко в гигантской пищевой цепочке, одновременно и хищник, и добыча.       Он – Выживший. Возможно, последний оставшийся из своего вида.       Наверное, сородичи бы им гордились. В конце концов, он не просто выжил – эта земля стала его домом.       Он знает, как убить красного ящера – и как с тем подружиться. Он знает, как легко хищники становятся жертвами, как они бьются в конвульсиях, убитые своей жертвой, только что казавшейся мёртвой.       Это путешествие завело его очень далеко. Он знает, как лазить по беспросветным тоннелям, кишащим пауками; прятаться под землёй, сотрясающейся от металлических птиц-ножниц. Его приняли как своего во многих племенах мусорщиков, он нашёл другую потерянную душу в этом мире. Он знает, каково это – бежать, спасаясь от Дождя, среди полыхающих коронарных разрядов. Загребать пустоту, пытаясь вырулить в невесомости в нужном направлении. Он залезал на самую вершину, далеко за грозовые облака – и разговаривал с существами на много веков его старше. Его уже ничем не удивить. Выживший видел этот мир во всей его отвратительной красе, и осталось лишь нырнуть на самое дно – чтобы уже не вынырнуть обратно.       Не проснуться снова под этим плачущим небом. Уйти, не оставив за собой призрака.       «Ты выглядишь очень грустным, Выживший. Ты что-то ищешь?»       Путь домой? У тебя больше нет дома. Ты просто застрял в своих воспоминаниях, как весь этот мир – в цикле, который надо разорвать.       Семью? Да нет, будь честным с самим собой: ты давно уже похоронил их, а они – тебя. Вы безнадёжно разминулись в этом цикле. Ты даже не знал, что им скажешь, если всё-таки встретишь. Сможете ли вы понять друг друга теперь, когда ты уже не просто примитивное существо, ползающее по дну индустриальных развалин. Вспомнят ли тебя вообще, или ты для них – не более чем ушедший много циклов назад призрак?       Так что же ты ищешь? Ответы? Но тебе уже рассказали всё, что могли, сверх этого не знают даже итераторы и эхо.       Надежду? Её не осталось.       По металлическим балкам пляшут отблески огня. Мимо снуют другие мусорщики, вволакивая добычу: сегодня на ужин целый дождевой олень! И как только они опрокинули эту тушу?       «У нас праздник сегодня, – и шаман протягивает ему уже знакомый гриб: – Веселись».       Эти белые поганки не насыщают желудок, зато неплохо дурят голову. Народ вокруг также достаёт свои запасы «галлюциногенов» – странное слово вместе с его значением всплывает в голове внезапно, как и все прочие знания, полученные от итераторов. Толку от этих слов, только голову забивают. Толку от этого осознания, только на дно тянет. Вот хорошо живётся мусорщикам: их ничего не заботит, кроме настоящего момента. Для них словно не существует этого Цикла, как его словно не существовало когда-то для слизнекотов на большом светлом Дереве. Ведь чтобы осознать это, надо понять, что смерть тебе не приснилась. Надо оперировать понятиями куда более сложными, чем те, которыми вы жили. Понятиями, раскалывающими голову, как раскалывают её капли Дождя.       Шаман подталкивает кота под бок: сегодня праздник, веселись!       Выживший думает пару секунд, прежде чем съесть гриб целиком – и потянуться за следующим. Так проще – не думать. Хоть ненадолго, но вернуться к тому первобытном состоянию, в котором провёл большую часть жизни.       Мусорщики подтягивают хлопушки и гранаты: будет фейерверк в честь такой добычи! Некоторые уже начинают плясать, подкидывая копья и затягивая какую-то странную песню, больше похожую на какофонию звуков, сплетающуюся с гудением ещё живых механизмов Массивов Ферм. Ещё не наевшиеся грибов разделывают тушу дождевого оленя, готовясь растащить того по тайникам прежде чем начнётся новый Дождь, а что не утащат, то съедят прямо сейчас.       Один из мусорщиков, уже одурелый от грибов, подхватывает Выжившего, тянет того за собой – в центр безумной пляски. Лапы не чувствуют пола, и тело кажется невероятно лёгким, и время – остановившимся, и голова – наконец-то пустой.       Он стал своим среди чужих. Ему рады в любом племени. Он бегал и охотился вместе с ними, выручал из беды, научился понимать каждый жест. Он мог бы стать частью их племени, пусть даже будучи другого вида – просто чтобы не быть одному. Никто не должен путешествовать в одиночку.       Но Выживший прошёл весь этот путь один. Он всегда был один, ведомый лишь желанием воссоединиться со своей семьёй. Последним, что держало его в этом мире. Иллюзией надежды, заставляющей идти вперёд.       До потери сознания танцевать под этим тревожным небом, готовым вот-вот разразиться новым Дождём – беспощадным, ломающим кости, смывающим всё на своём пути.       Он не чувствует хода времени, да того и нет – оно закольцовано, замкнуто на себя, застыло одним днём. Днём, которым живут все обитатели загнивающей планеты.       Эта экосистема умирает, её уже ничего не спасёт. Все, кто обретают хоть какой-то разум, решают уйти в поисках лучшего мира. Никто не знает, что ждёт по ту сторону Пустоты, но это уже и неважно. Какая разница, если тебя больше ничего не держит среди живых?       Небо темнеет. Кто-то из мусорщиков толкает в плечо: Дождь собирается!       Без разницы. Одна смерть ничего не изменит. Даже две смерти ничего не изменят. Нечего уже менять. Потому что остался только один путь – в Пустоту. А там будь что будет.       В укрытие его, полусонного и шатающегося, буквально вталкивают. Прежде чем створки гигантского механизма автоматически закроются, один из мусорщиков успевает на прощание помахать: давай, котяра, не болей, увидимся в следующем цикле!       Выживший привычно сворачивается на полу, под которым всё ещё дышит система отопления.       В этом убежище всегда было странно чисто и тепло. Ещё когда Выживший приходил сюда впервые, его не покидало ощущение, что кто-то был здесь до него. Не мусорщик, не ящер, нет: первые относились к этому укрытию как к запретному храму, никогда не переступая порог, а хищники просто сторонились. Стены каморки сохранили выцарапанные копьём рисунки кармических знаков, засечки, идущие в странном порядке символы теперь ставшего знакомым языка. На полу лежала старая, невесть откуда втащенная циновка, на которой, в такой-то сухости, даже спустя сотни, если не тысячи циклов сохранились кусочки отшелушивающейся красной кожицы, похожей на кожу самого Выжившего.       Здесь кто-то обитал раньше, и этот кто-то был смертельно болен. Даже спустя столько времени от него всё ещё пахло смертью.       За стенами укрытия грохотал очередной Дождь, сотрясающий конструкции, погружая те под воду. Он будет идти долго, очень долго. Его бесполезно и бессмысленно пытаться переждать бодрствуя. Сейчас главное было наконец уснуть – чтобы проснуться снова, когда закончится Дождь.       Хотелось уснуть навсегда, но Цикл был непреклонен.       Выживший лежал, смотря на стену, разукрашенную знаками. Дурман от грибов отступал, в голове прояснялось, несмотря на подступающую сонливость. Символы вновь обретали своё истинное значение, но только сейчас Выживший вдруг сообразил, что он всё время читал их не в том направлении.       Циклы на стене шли вниз. Тому, кто их выцарапывал, страдая от бессонницы и боли, оставалось в этом мире всего ничего, он уже исчерпал свой запас и жил взаймы – каждый день как последний. Неведомый сородич, назвавшийся одним знаком, выведенным на стене засохшей кровью ящера: Охотник. Он мог бы сдаться, лечь и умереть, больше не проснувшись на заре цикла, но упорно шёл до конца. У него оставалось ещё одно незаконченное дело на этой земле, прежде чем кануть в Пустоту. Он обязан был дойти до конца.       Он обязан был успеть.       Значило ли это, что там, за пределами этого мира, существ ждало нечто больше, чем просто окончательная, но столь долгожданная смерть, наконец разрывающая оковы цикла? Какая цель, какое желание вели его вперёд? Что обещали ему такого, что могло бы перевесить возможность просто умереть, не проснувшись снова?       К сожалению, бетонные стены не могли этого рассказать. Как не могли рассказать и о том, дошёл ли до своей цели безвестный слизнекот. Как и всё в этом мире, они вызывали больше вопросов, чем давали ответов.       Единственное, что можно было сделать – самому пройти по той же дороге вниз. В конце концов, терять всё равно уже нечего. Но вдруг там, в конце пути, по ту сторону Пустоты, действительно что-то есть?..       Пусть даже это будет всего лишь очередной обман. Лучше так, чем совсем ничего.       Выживший прикрыл глаза, сползая в сон. Над укрытием всё ещё шумел смертоносный Дождь, в тысячный и стотысячный раз омывающий умирающую планету.

Много циклов спустя

      «…Как тебя зовут?»       Жёлтый слизнекот поднимает глаза на сидящего напротив него шамана мусорщиков. Думает пару секунд, прежде чем с неизменной улыбкой ответить:       «Зови меня Монах».       «Интересное имя».       «Сам придумал, – радостно сообщает назвавшийся Монах, сворачиваясь в клубок поближе к костру: Дождь ещё не скоро, можно и погреться, пока не гонят. – Говорят, некогда были такие существа. Они искали выход из Цикла. И я тоже ищу».       «А зачем тебе?»       «А зачем в нём оставаться? – рассудительно отвечает слизнекот. – Это не имеет никакого смысла. Зачем сражаться за жизнь, если всё равно проснёшься в начале того же дня? Разве что из любопытства, что ждёт тебя в дне следующем. Но этот мир почти умер, его больше ничего не спасёт. Меня здесь ничего не держит».       Шаман долго молчит. Высказанные Монахом построения ускользают от понимания мусорщика – тот знает отдельные слова, но не знает их значения, а высказываемые мысли слишком сложны для такого простого существа, мыслящего одним лишь «сегодня» и совсем немного – «вчера». Но наконец ему удаётся вспомнить:       «Когда-то очень давно проходил тут один, на тебя похожий, – проговаривает шаман медленно, с трудом подбирая такие тяжёлые для произношения и понимания слова. – Белый только. Говорил что-то подобное. Выжившим назвался. Его все любили, он со всеми нашими дружил. Но грустный был очень. Говорил, семью потерял. Ему предлагали остаться. Но он ушёл».       Монах раскрывает бездонно-чёрные глаза, внимательно смотря на мусорщика:       «И куда он ушёл?»       «Он сказал, что идёт туда, куда уходит этот мир».       «Тогда я должен пойти следом», – улыбнулся Монах, довольно зажмурившись от тепла, разлившегося под радостно заколотившимся сердцем.       Его жизнь только что обрела толику нового смысла. Он снова видел ориентир, пусть и ведущий в никуда. Но это не страшно, ведь Монаху по пути.       Всё это время он чувствовал, практически был уверен: брат на самом деле выжил в тот Дождь. Каждый раз засыпая в новых убежищах, Монах повсюду искал и находил этому подтверждение. Следы чьего-то пребывания, царапины сравнимых по размеру когтей на камнях, истёршиеся следы похожих лап. Слова Смотрящей на Луну, успевшей за прошедшее время позабыть случайного знакомого, но помнящей, что он здесь был и сделал что-то хорошее для неё. Раздражённая речь Пяти Галек: да сколько можно, вы там сговорились, что ли? Прекратите здесь ходить! Буквально всё указывало на то, что здесь кто-то прошёл много циклов назад – и этот кто-то был его, Монаха, вида. Мог ли это быть другой слизнекот? Возможно. Но Монах смутно чувствовал ещё сохранившийся местами знакомый запах.       Сомнений не осталось. Это не было иллюзией, это не было фантазией. Его брат прошёл тот же путь. Просто они с ним немного разминулись во времени, на каких-нибудь пару сотен циклов. Может, и больше. Монах не считал прошедшего времени. Лишь наблюдал за тем, как мир загибается прямо у него на глазах, как жизни вокруг становится всё меньше и меньше, а Дожди идут всё реже. Рано или поздно здесь всё замрёт окончательно. Так смысл ждать конца всего? Тем более, теперь, когда на последний вопрос наконец дан такой долгожданный и так согревающий сердце ответ.       «Я буду звать тебя Выживший».       В конце концов, он и сам не помнил, как звали брата. Да это было уже и неважно, раз тот сам выбрал себе имя на новообретённом языке.       Даже если они не пересекутся по ту сторону Пустоты, можно уйти в неё со спокойной душой, оставив за спиной искалеченный мир. По крайней мере, брат обрёл долгожданный покой, а значит, и самого Монаха здесь действительно больше ничего не держит.