The feeling begins

Величественные пески Иерусалима были всюду испещрены следами людей, вереницей продвигающихся к холму. Некогда белоснежные мелкие камни, которыми были усыпаны все дороги в городе, покрылись запыленной кровавой испариной, сохраняя в себе навеки память о дне великой скорби, почтения и утраты. Дне скорби матери по своему сыну, дне казни и торжества правосудия. Это время навсегда запомнится, как утрата веры человека в его собственные силы. Ноги отказывались нести мое тело вслед за шумной толпой. Всюду слышались крики, мольбы о пощаде, а смех звучал, словно гневное рычание зловещей трубы Преисподней. Я не торопилась, но и не отставала. То место, куда я шла, не заставляло меня рассекающим кнутом с жадностью стремиться, чтобы увидеть, но и не тяготило, словно тяжелая балка на плечах родного сына. Я плелась почти в самом центре беснующейся человеческой реки, чьи воды несли меня на своих волнах к месту разлива и соединения с величественным океаном. Иногда в толпе я замечала лицо Марии М., оно выделялось в бесконечном течении своей неузнаваемой мертвенной бледностью; чернота опухших губ пугала больше, чем зрелище, которое мне вскоре предстояло увидеть. Я невольный свидетель, имеющий самое прямое отношение к происходящему, но я и случайный заложник тех обстоятельств, которые разыгрались вокруг меня. Все, что происходило сейчас, было похоже на зыбкий туманный сон в знойный летний полдень, когда одно мгновение отделяет сонную душу от реальной жизни здесь, среди бесконечных сухих потоков ветра, и бесчеловечной веры во что-то гнилое и несправедливое. Очередной поворот маленькой улочки. Мы совсем уже близко, вдалеке слышатся громкие радостные крики – каких-то семьсот или восемьсот метров. Вот оно, место казни, место, где я навсегда потеряю остатки своей веры, счастья и разумной жизни. Место, где все закончится, и густые горячие пески навсегда поглотят последние капли человечности и сострадания к своему ближнему. Место вечной скорби, вечного горя и одиночества. Плаха последней надежды и уверенности. Лишь несколько часов назад, глядя на то, как военные мясники с силой рассекают кожу на теле Иешуа, сквозь крики боли и унижения различая мольбу о прощении и неведении, я поняла, что всех моих слез не хватило бы на то, чтобы омыть всё зло и порок людей, слепо идущих по велению злого религионера. Говорят, что нет конца и края слезам матери, оплакивающей свое дитя. Они ошибались, всему есть край, как у всякого начала есть свой конец. Утратив веру в искупление, я вытирала мокрой тряпкой израненное тело сына, пытаясь смыть хоть часть той крови, что нечистыми помыслами была пролита на плахе наказания. Я не старалась быть сильной ради него, скрывая свой страх. Я не пыталась улыбаться, чтобы поддержать его. Мой сын – мудрейший из мудрых, он в силах был понять всю тягость того, что огромным камнем сдавило мою хрупкую, треснувшую душу. И с каждым разом, опуская ткань в сосуд, я отжимала алую воду, окропленную кровью, что я породила, которую проливали во имя правды одного человека. Нет, в моем теле не осталось слез, словно суховей начисто высушил меня. Мои ресницы слиплись, причиняя неудобство, но я боялась хотя бы на миг прикрыть глаза, ведь был хотя бы шанс различить где-то там, вдали, тень блеклой надежды на спасение. Я не верила, но я ждала. Моей семье разрешили подойти к месту, где несколькими минутами ранее веревками подняли крест с земли. Сжимая в руках белоснежные камни, я не знала, что сделать мне с собой, чтобы заглушить в ушах тот крик, что срывался с уст несчастного сына, когда мучители вбивали гвозди в его руки. Все крепче и крепче, до скрипа и ломающихся ногтей, я сжимала их. Но увидев лицо ребенка, вздыбленного на деревянном кресте, ладони сами собой раскрылись, выпуская мелкую крошку и пыль. - Прости их, Отче, они не ведают, что творят, - шептал мой сын, обращаясь к небесам. И сейчас, когда капли крови стекали по лицу, собираясь в мелкие ручейки, он был верен своему учению и тем, кому его даровал во искупление. Он молился за тех, кто причинял ему боль, считая, что не виноваты в том они, что делают. Что ведомы они лишь заблудшим человеком, о котором он молил к Отцу после. - Прости их, Отче, прости … Каждая минута, которую я смотрела на сына не отрываясь, казалась мне вечностью. А солнце, что нещадно слепило и жгло, казалось карающим мечом, которым, наверное, весь белый свет пытался наказать меня за то, что родила я такого человека. Я ненавидела себя, я ненавидела каждого, кто стоял за моей спиной, но уважая учение сына, я прощала. Прощала и надеялась, что однажды они получат свое искупление и прибудут в Царствие Небесное, как и мой Йешуа. - Я отдаю свой дух в царствие твое, Отче … - последние слова сорвались с губ сына. И через мгновение голова его безвольно повисла. Последний выдох возвестил о том, что душа Иисуса навсегда покинула его тело. Ни одна мать не может быть готовой к смерти своего ребенка. И я не была готова, хоть и видела все его мучения. Когда его спустили на землю, я, опустившись рядом, неуверенно притронулась к горячей коже щеки, обожженной на ярком солнце. Кровавые следы, что ужасным узором покрывали все его тело, говорили мне о том, что он ушел на небеса очищенным и безгрешным, просветленным и прощенным. И, быть может, в том царствии святом, где нет места боли и страданиям, сейчас ему спокойно. Все слезы высушил Иерусалимский ветер. Он, словно бесконечная буря, лишенная сочувствия ко всему живому, забирал все, что было дорого и ценно, оставляя безысходную пустоту и осознание потери. Слез не было. Но на руках с распятым сыном, я знала, что придет день и я встречу его там, окруженного белым светом, где примет он меня к себе с распростертыми объятиями. Ни звука не сорвалось с моих уст, я не кричала, не умоляла и не желала мести. Я знала свое место – оно было здесь, подле сына, что умер во имя всех, и всем простил их ошибки в надежде на искупление и веру. Веру, что помогала мне сейчас, что не давала упасть рядом. - Он стерпел всю эту боль во имя всех нас, прощая всем то, что мы не могли простить себе. Прощая все…