Путь Жаворонка

ГЛАВА IV У Р А К И Н С К А Я В С Т Р Е Ч А Оставалось еще два часа до рассвета. Близился новый день, но ничего нового он не обещал. Жара, сушь и колониальная скука. Корней сплел пальцы за головой и потянулся. В полутемной палатке он был один. Два часа до рассвета – а он на ногах, выбрит, одет и свеж. Впрочем, здесь, в Западном Уракине, лишь за два часа до рассвета можно ощутить какую-то свежесть. Корней встал, прошел к выходу, откинул парусиновое полотнище и бросил взгляд на спящий лагерь. Квадраты палаток темными рядами выделялись на фоне песка и неба. В нескольких милях к северу виднелся Куандиб – главный город колонии. Взгляд Корнея различал на фоне неба купола дворцов и башни минаретов. Недели, месяцы и годы... Жара, иссушающая тело, как мертвую древесину. И не меняющийся вид от входа в палатку. Корней привалился к столбу и скрестил на груди руки. Единственное, что разнообразило его жизнь – это внезапные, но всегда очень короткие стычки с дикими племенами из южных пустынь и с бедуинами Восточного Пушта. Корней был назначен сюда и стремился хорошо делать свою работу: он защищал ленивый мир Уракина, и в немалой степени благодаря ему метрополия получала свой ежегодный доход. Колония предоставляет много возможностей для того, чтобы скрасить безрадостные дни. Богатый и облеченный властью человек не испытает недостатка в самых изощренных удовольствиях. Однако же Корней любил скучать и никогда не был изощрен. И разве кто-то тут мог заменить ему его Майру... Слух Корнея уловил позвякивание сбруи и негромкие голоса патруля. Прошло несколько минут, затем перед входом в палатку возник заспанный, но одетый по форме адъютант. Корней мысленно пожал плечами: в этой иссушающей жаре он никогда не карал строго за несоответствие формы, однако его ближайшие офицеры держали себя в руках, возможно, утверждая тем самым превосходство имперского шика над колониальной распущенностью. – Доброе утро, съер Корней, – козыряя, сказал адъютант. – Прибыл гонец с пакетом. С... с севера, съер Корней. С севера – это значило, из метрополии. Пакеты шли редко, и ни один из них не прибыл после воцарения Польдека, занятого внутренними неурядицами и бросившего колонию на произвол судьбы. Каждый такой пакет будил у солдат отчаянную надежду: это приказ об отбытии! Корней усмехнулся, прочитав эту надежду на юном румяном лице адъютанта. – Я могу сказать, что вы спите, съер. Гонец может подождать до рассвета. – Глаза адъютанта молили об обратном. – Я не сплю, – сказал Корней. – Давай его сюда. Корней вернулся в палатку, сел за низкий стол и зажег свечи. У входа послышался скрип песка, голос адъютанта произнес «сюда», полотнище откинулось, и гонец вошел в палатку. За его спиной вопросительной тенью нарисовался адъютант. Сперва Корнею показалось, что перед ним стоит подросток. Однако когда тот шагнул на освещенное пространство, он подумал, что юноша, пожалуй, постарше. Он заметил две вертикальные морщинки на щеках, покрасневшие от бессонницы глаза, сильно изношенные и не по-уракински тяжелые сапоги. Гонец коротко, по-военному, поклонился, выхватил из-за пазухи пакет, сделал один четкий шаг вперед, протянул пакет Корнею и с той же четкостью вернулся на свое место. – Пакет от ярла Тронхильда, – сказал он. Корней кивнул, ничем не показав своего разочарования, сломал печать и углубился в чтение, время от времени брезгливо морщась – Берни Вилко был небольшим грамотеем. От нечего делать Лантек рассматривал человека, к которому его послали. Корней склонил над письмом остриженную в кружок голову с волосами цвета стали и машинально постукивал по столу длинными костлявыми пальцами. На веку Лантек повидал людей... Но не таких. Сейчас он видел человека, спаленного трагедией. Или нет. Не спаленного. Не дотла. Лантек был чуток. Корней походил на закопченный клинок. Из лучшей стали. * * * Двадцать три года назад Корней потерял юную жену. Он и Майра, младшая дочь герцога Анколо, были женаты всего лишь полгода, и какими чудесными были эти полгода. Двадцативосьмилетнему Корнею улыбалась жизнь, он был богат и востребован на дипломатической службе. Майра наполнила счастьем его дом, но разве могло быть иначе? Ей сровнялось только восемнадцать, и она была прелестным ребенком, не знавшим ни раздражения, ни дурной минуты. Она носилась по дому как солнечный зайчик, распевала, не смущаясь, во весь голос, по целым дням возилась с нарядами и заставляла его принимать во всех этих важных делах самое активное участие. Холостые друзья не раз намекали Корнею, что со времени женитьбы он изрядно поглупел. Он на самом деле был до сумасшествия счастлив. Он обожал ее до последней шпильки в ее черных кудряшках. Потом его по дипломатическим делам послали за границу. Майра провожала его в порт. Он помнил солнце и блики на воде. Они долго целовались на причале, а потом, когда шлюпка, увозившая его, отвалила к кораблю, она, вся в белых и розовых шелках и оборках, под розовым солнцезащитным зонтиком,, как статуэтка из фарфора, махала ему, пока не превратилась в точку. Больше он никогда ее не видел. Его посольство потребовало длительной задержки. Все, однако же, складывалось хорошо. Поступила почта. Корней заперся у себя в гостинице с пачкой адресованных ему писем. И разумеется, первым вскрыл конверт, надписанный почерком драгоценной Майры. Она сообщала милым своим слогом, с легким оттенком шутки, что ждет, соскучилась, любит. И ждет ребенка. Корней схватил лист бумаги, сто или больше раз написал «Люблю», запечатал и отослал. Потом час...или больше? – мерил шагами комнату. А потом вскрыл письмо от дворецкого. И подумал, что сошел с ума. Ему пришлось прочесть его пять раз, словно он надеялся что оно от того изменит смысл. У него больше не было ни жены, ни ребенка, ни будущего. Все это сгинуло в ночном набеге каких-то северных пиратов. Они обрушились на Валобрю, где было его поместье, разграбили город, сожгли дом, перебили охрану и увезли с собой множество красивых женщин. Среди них оказалась и Майра. В тот день он в первый и в последний раз крепко и от души напился. Наутро он подал в отставку. Он обшарил все невольничьи рынки. По его просьбе были посланы запросы во все дружественные государства, где имела место работорговля. Его агенты, по возможности, проникали даже в Пушт. Он не нашел ее. В сорок лет уже поздно было начинать строить карьеру. Дипломатическая служба не ждала его. Он согласился на Уракин. Он защищал его от бедуинов, конвоировал караваны... вспоминал Майру и представлял себе, как бы сложилась жизнь, если бы она сложилась по-иному. По-своему он даже привязался к Уракину с его жарой, пылью и скукой. Время превратило в его воспоминаниях Майру в ангела, и иногда ему казалось несбыточной мечтой даже ступить на землю страны своей молодости. * * * Лантек почувствовал симпатию к человеку, читавшему письмо. Стояла весна, но Воробью крепко досталось за эту зиму. Военные планы Берни Вилко сорвались. Бои, бои и бои. Ярл Тронхильда не прошел от Гейбла и ста миль, как напоролся на войска короля Польдека, усиленные отрядами наемников. Они гнали его, отжимая от побережья, в глубь страны. Война не стала для новобранцев, набранных Вилко по дороге, чередой безнаказанных грабежей. Ярл более или менее ухитрялся сохранять ядро своих людей, но добровольцы разбегались от него со скоростью спешащих в убежище тараканов. В этих непрерывных изматывающих боях Лантек метался как зайчонок под ногами дерущихся лосей. Наконец, потеряв две трети людей и получив серьезную рану, Вилко осознал, что затея провалилась. Теперь он стал опасен, как раненый слон. Он собрал людей и ударил на прорыв, вложив в это все оставшиеся силы. Потеряв половину, он вышел-таки на побережье и встал лагерем в расхлябанной рыбацкой деревушке, таившейся среди скал. Вилко решился на отступление и послал гонца к своим кораблям. И сейчас все зависело от того, кто подоспеет раньше: его корабли или королевская армия. Много дней шел сильный дождь, как будто кары, обрушившейся на незадачливых завоевателей, было недостаточно. Костров не разжигали, угрюмо мокли и жались к скалам, пытаясь хоть как-то укрыться от секущих струй. Вилко вызвал к себе Лантека. Воробей был бы удивлен, если бы не так устал. Со времени их последней стычки в Гейбле Вилко, казалось, забыл о нем, а сам он благоразумно старался не попадаться ярлу на глаза. Берни Вилко без рубашки сидел за столом в одной из хижин. Хозяйка меняла ему бинты на раненом плече. Ярл терпел эту болезненную процедуру и выругался сквозь зубы лишь однажды – когда женщина самогоном промывала рану, в остальном же испытываемая им боль сказывалась только в подергивании мышц. При экономном расходовании материала из Берни Вилко можно было сделать трех Воробьев. – Мы влипли, Лантек, – сказал ярл. – Я собираюсь вернуться во Фрайгорн, зализать там раны и тем временем связаться с Корнеем в Уракине. Сейчас мне дорог каждый меч, а поскольку ты самая никчемная личность в моем отряде, то в Уракин поедешь ты. Воробей кивнул. – Письмо я сейчас напишу, – продолжил Вилко. – И грамоту, – добавил Воробей. – Чего? – Грамоту, удостоверяющую мой статус как гонца. Чтобы потом меня невзначай не объявили дезертиром. Вилко сидел,а Воробей стоял – глаза их были на одном уровне, и они переглянулись так, будто молния меж ними ударила. – Ладно, – рявкнул Вилко, – и не забудь, я не горю желанием вновь увидеть твою физиономию. Можешь остаться у Корнея. Это я тоже отмечу в грамоте. Может, у него будет охота с тобой возиться. Воробей еще раз кивнул: доставить послание и остаться у Корнея. Вилко пошарил за поясом и бросил Лантеку кошелек. – На эти деньги ты доберешься до Уракина. А если надумаешь с ними сбежать... Так это небольшая цена за избавление от тебя. За пакетом зайдешь позже. – Я не сбегу, – сказал Лантек вполголоса, но зная, что Вилко услышит. – Я еще возникну. Я отчитываюсь о службе перед принцессой. Вилко не остался в долгу в этом обмене любезностями. – Я потерял столько отличных парней, – заметил он с сожалением. – А такая дрянь, как ты, жива и невредима. Спорим, я с одного удара вышибу тебе мозги? – Считай, что выиграл, – хмыкнул Лантек, выходя. У него были две легкие раны, но он счел ниже своего достоинства упоминать о них. * * * Вот все, что случилось до сих пор, а теперь Корней знакомился с образчиком эпистолярного творчества Берни Вилко, а Лантек стоял перед ним. При первом прочтении письмо Вилко вызвало только недоумение Корнея: неужто он это всерьез? При втором он решил, что в этом безумии есть что-то заразительное. Корней недолюбливал ярла Тронхильда, хотя они и не встречались лично. Что еще может испытывать не первой молодости вельможа-неудачник к юному и жадному варвару-наглецу? Однако дерзкое обаяние Вилко все-таки подействовало на Корнея, а кроме того, в письме нашлось кое-что интересное. Испокон веков Уракин враждовал с Пуштом. Пушт был главным противником Корнея: это его бедуины терзали караваны, которые гарнизон метрополии под командованием Корнея обязан был защищать. И вот Вилко сообщает, что Польдек использует в гражданской войне наемников-бедуинов. Это о многом говорило бывшему дипломату. Польдек заключил сепаратный мир и получил солдат, сокрушивших армию Вилко. Какая выгода будет от этого султану Пушта? Очевидно, в сфере его интересов находится Уракин. Со сдачей позиции метрополии или даже с ослаблением влияния в Уракине Корней был категорически не согласен – он потратил на эту страну много лет и сил. А кроме того, Польдек начисто забыл об уракинском гарнизоне – финансирование армии, и так-то никогда не регулярное, задерживалось уже почти на год. А Вилко так соблазнительно стоял на стороне законного претендента! Собственно говоря, Корней Польдеку не присягал, однако участие в гражданской войне тоже полагал делом предосудительным. Хотя прямо Вилко ничего не предлагал. Он всего лишь просил о встрече. Отложив письмо, Корней задумался. Несмотря на ошибки в орфографии, оно было располагающим и умным. Никакого давления, и обращение только к доброй воле. Осторожное наведение мостов. Этот северянин определенно разбирался в людях. Что ж, встретиться можно, а там уже определимся, стоит ли эта игра своих свеч. Корней перечитал письмо в третий раз, и только сейчас обратил внимание на постскриптум. «Прошу Вас также найти при своем гарнизоне место моему посланнику Лантеку и позаботиться, чтобы он непременно был там, где станет горячо». Тон этой пары строк шел настолько вразрез с серьезным деловым тоном письма, что Корней не понял, что ему думать. Это походило на сведение личных счетов, но какие счеты могли быть у ярла Тронхильда с этим едва ли не заморышем? Никто и звать никак. Собственно говоря, это был смертный приговор, дипломат Корней умел читать подобные вещи. И это так легко сделать! Вызвать ротного командира, чтобы отвел парня за палатку и тихо прикончил. Мелкая услуга между союзниками, ничего не стоящая жизнь... за исключением одной мелочи. Таких вещей Корней не делал. И не собирался на старости лет начинать. Он, не поднимая головы, внимательно и долго посмотрел на юношу. Его сын был бы, пожалуй, повыше и постарше – этому мальчику больше семнадцати не дашь. Свечи горели неровно, пламя дрожало. – Ты хочешь остаться в моем гарнизоне, Лантек? Вопрос прозвучал неожиданно, Лантек быстро вскинул голову. – Я хотел бы служить вам, съер Корней. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. До сих пор они исправно играли свои роли – гонца и гарнизонного командира. Теперь же игра – игрой, только два человека смотрели друг другу в глаза. Потом Корней усмехнулся: – У тебя уракинская фамилия. Ты знаешь, как она переводится? Юноша ответил охотной открытой улыбкой. – Нет. Наверное, какое-то прозвище. У Фрайна, барона, которому я служил много лет, полно было людей из разных стран. Возможно, кто-то из них прозвал меня так. – Лантек – уракинская певчая птичка, вроде жаворонка. Лантек кивнул. – Пираты Фрайна звали меня Воробьем, – признался он. – Ты был в гуще событий, Воробышек, – сказал Корней. – Надеюсь, ты, когда отдохнешь, расскажешь мне человеческим языком, что все-таки происходит в метрополии. Я прикажу, чтобы тебя накормили и дали отдохнуть. Потом ты присягнешь мне, тебя припишут к роте и поставят на довольствие. Пока говорил, он понял, что сказал что-то, не устраивающее Лантека. – Я не смогу вам присягнуть, – ответил тот, – как бы мне этого ни хотелось. Я уже связан присягой. – Но Вилко... – возмущенно начал Кoрней и остановился, не желая выдавать грязный секрет письма. – О нет, – усмехнулся юноша, – не Вилко. Я присягал принцессе Аргире Монгро. – Маленькой дочке герцога Монгро? В самом деле, прошло столько лет! Эта кроха уже покоряет сердца? Мне остается надеяться, что когда-нибудь я узнаю от тебя обо всем подробнее. «Может быть, я действительно все расскажу вам», – мелькнуло в голове Воробья. От Корнея шло добро, а он такие вещи улавливал. – Если это так важно для тебя, ты можешь служить мне без присяги. Я не против. – Я оставлю службу в тот момент, когда этого потребует принцесса. Или когда ваши интересы войдут в противоречие с интересами принцессы, – извиняющимся тоном сказал Воробей. Корней кивнул. – А теперь иди. Я распоряжусь, чтобы о тебе позаботились. – Благодарю вас, съер Корней. Лантек опять коротко и официально поклонился и пошел к двери. Там он нагнулся, чтобы подобрать брошенный узел с торчащими из него ножнами длинного тонкого меча и грифом какого-то струнного инструмента. – Еще один вопрос, – сказал за его спиной Корней, и Воробей резко обернулся. Свечи на мгновение выхватили его профиль. Взъерошенные черные, чуть вьющиеся волосы, тонкие брови, небольшой острый нос и нежный подбородок, все обрисованное так нервно и прихотливо, будто специально, как на портрете... Портрете? И это характерное движение, поворот головы снизу и направо. «Он с севера и служил у Фрайна. Я не вижу в нем ничего от себя, но... но это же... Небеса, как он похож на Майру! Не может ли он, случайно, быть ее сыном? Может быть, другим? Сколько раз я видел, как она этим движением поворачивает голову.» – Кто твои родители? – Корней хотел спросить о чем-то другом, но другое сейчас уже не играло роли. – Мать, я думаю, умерла задолго до того, как я осознал, что она мне мать. Об отце в условиях Фрайгорна, сами понимаете, трудно сказать что-то определенное. Сколько я помню, вокруг всегда был Фрайгорн. Лантек и не подозревал, насколько жестоки его слова: если бы Корней продолжал придерживаться своей безумной версии, они подтверждали страшную судьбу Майры, а если бы он со вздохом отказался от нее, то опять остался бы ни с чем. – Сколько тебе лет? Воробей вздохнул, видимо, ему в этом вопросе не верили. – Я помню двадцать зим. Корней кивком отпустил его. Вздор, бред, чепуха и белая горячка. Он уподоблялся истеричной бабе. Во всем этом кошмаре Майра не смогла бы сохранить ребенка. И даже если бы смогла, вероятность встречи настолько пренебрежимо мала, что ее никоим образом не стоит брать во внимание. Однако... двадцать зим? Это значит, ему двадцать два – двадцать три года. Запрещая себе думать о Лантеке как о возможном сыне, Корней уже знал, что его отношение к этому парнишке будет особым. Он вызвал адъютанта. – Припиши Лантека ко второй роте, – сказал он. – Поставь его на довольствие. И скажи ротному, пусть позаботится, чтобы парень умел за себя постоять. ГЛАВА V К О Л О Н И А Л Ь Н Ы Е Б У Д Н И – Да нет же! Cилой силе не перечь, все одно сила не твой козырь. Вот ты парируешь мой удар, и рука твоя натянута, как струна. Это притом, что ударил я вполсилы. А если я хоть чуточку прибавлю, твоя цыплячья косточка попросту переломится. Так что в состязании сил ты непременно проиграешь. А ты оберни мою силу против меня, поставь мне скользящий блок, заставь меня потерять равновесие. Единственное, чем ты можешь обыграть меня, так это точностью глаза и быстротой руки. Фехтование – это же не драка, где побеждает сильный. Это танец! Корней, выйдя из своей палатки, с улыбкой наблюдал, как кружат на истоптанном песке Лантек и командир второй роты Фоско. Фоско заметил, что гарнизонный командир следит за ним, и разливался соловьем, стремясь демонстрировать рвение. – Ты не агрессивен! – втолковывал он Воробью. – У тебя есть кураж, но ты не стремишься одолеть. Ты фехтуешь словно бы ради удовольствия. Да ты за последнюю минуту мог меня пять раз зацепить. Почему ты этого не сделал? Твои противники в бою будут драться не забавы ради. А потому не валяй дурака и возьмись за дело! Лантек взялся за дело, выскользнул из-под рубящего удара Фоско, тут же умело погасившего замах, присел (меч свистнул над самой его макушкой), и обмотанный тряпкой кончик его клинка коснулся яремной вены на шее учителя. На всю схватку ушло около пары секунд. Корней легонько поаплодировал. Фоско принял это выражение одобрения на свой счет и поспешил к начальству. – В этом куцехвостике сердце льва, – сказал он. Фоско был уракинец и делал вид, будто не может обойтись без цветистых выражений. Лантек в ответ на комплимент согласно кивнул, словно бы говоря «а как же иначе», и воткнул меч в песок перед собой. – У парня хороший глаз, и рука не дрожит. Я полагаю, я не первый учу его. О да, ему доводилось драться на уходящих из-под ног палубах, на досках, скользких от крови. Наука эта была, мягко говоря, не систематической, всерьез с Воробьем никто не возился – пираты Фрайна считали, что как фехтование Воробью, так и Воробей фехтованию равно бесполезны, однако в критические моменты всегда находился кто-то, отражавший удар, направленный непосредственно на его бедовую голову. Момент, когда Корней увидел в Лантеке сходство со сгинувшей женой, миновал – и ладно. Теперь он склонен был приписать свое внезапное помешательство дурному освещению и тому, что в то утро мысли о Майре одолевали его особенно сильно. Просто у них был одинаковый тип лица. Сходство было на другом, более глубоком уровне. В Лантеке была та же душевная теплота. Это было то же открытое дружелюбие, похожее на бесхитростно протянутую руку. «Вот это – я, и я желаю вам добра» – такой девиз могла бы выбрать для себя и Майра. Корней твердо решил не выдумывать себе химер... но, в сущности, какая разница, чей он на самом деле сын, если он таков, каков есть. Какая разница сердцу, кто ты и откуда взялся, раз уж оно к тебе лежит. – Но он будет фехтовать? – спросил Корней у Фоско. – Он уже фехтует, съер Корней. Вы сами видели. Когда этот котенок наберется опыта, он превратится в леопарда. Лантек, изо всех сил старавшийся не рассмеяться, попытался придать себе хищное выражение лица. Получилось, надо сказать, не очень. Он чувствовал, что Корней хорошо к нему относится, но для него это было естественно – ведь и сам он хорошо относился к Корнею. Он ко всем на свете изначально был доброжелателен. Он послужил Фрайну, послужил Вилко, служил теперь Корнею. Но Корней – Воробей это чувствовал – был особенный. Это был человек, для которого существовали вещи, каких он никогда бы не сделал. Корней был благородным человеком. Это был закопченный булат, как определил его Лантек в первую же минуту. И если бы Корней и Лантек сказали друг другу о том, что было у них на сердце, то у одного из них вышло бы: «Ты мне как сын», а у другого: «Ты мне как отец». * * * А золотой голос Лантека Корней услышал через много дней и совершенно случайно. Он шел по лагерю по каким-то неважным делам и заметил сидящего в тени палатки местного старичка-ашуга с его ковриком, который пытался здесь заработать, развлекая праздных солдат. Его сморщенное личико с кисточкой козлиной бородки и жидкими усами,с текающими к ней, уже примелькалось в лагере, и сам по себе он не привлек бы внимания – Корней не был поклонником горлового уракинского пения. Однако напротив старичка, ловко скрестив ноги, устроился Лантек, склонивший свой острый нос над палиардом. Старик был вооружен дутаром – инструментом с двумя струнами, длинным грифом и корпусом, похожим на продолговатую дыню в разрезе. Оба они выглядели сущими заговорщиками, и Корнею захотелось понаблюдать за ними. Старик неважно говорил на языке метрополии, а Лантек, тот по-уракински знал пару слов, не имевших к музыке никакого отношения. – Так можешь? – спрашивал старик, и из-под его пальцев вырывалась длинная пронзительная трель, поднимавшаяся куда-то вверх, в выцветшее небо и надолго повисавшая в воздухе. Лантек вежливо поджидал, пока звук исчезнет, и добросовестно принимался терзать свой палиард. На немузыкальный корнеев слух, по неблагозвучию подобие в совершенстве достигало оригинала, однако юноша остался недоволен. – Гриф, – он объяснял с помощью жестов, а старик безостановочно кивал головой, – короткий, и слишком широкий корпус. Лантек для убедительности промерил расстояние пальцами. – Кроме того, и это мне крайне неприятно признавать, – добавил он сам для себя, ибо жестами фраза не выражалась, – я путаюсь в струнах. А мы играем вот так. Его лицо смягчилось, когда он поменял захват на более привычный и взял широкий аккорд, подождал, пока звучание его чуть ослабло и повторил его, сменив лад на одной струне, и так далее, с равным промежутком, в ритме накатывающих на берег волн. Сады Молинэри в майском цветении яблонь вдруг поднялись перед мысленным взором Корнея, шапки благоухающих цветов, как пригоршни мыльной пены, и как будто пахнуло влажным медвяным покоем... Корней встряхнул головой. Откуда бы мальчику с севера помнить грезы минувшей юности нынешних стариков. – Эта музыка другой мир, – сказал старик, качая головой. – Я не знать, что ты играть. Никогда не видел. Но ты делать хорошо. Ты ашуг? – Я трубадур, – согласился Лантек. – Я пою. – Пой, – сказал ашуг. И Лантек запел. Он начал тихо, и его голос, обволакивающий и завораживающий слух, опять увлек Корнея вдаль, куда-то, где над золотыми шпилями вьются стаи белых голубей, вспугнутых колокольным звоном, и где взгляд, следуя самому высокому шпилю, вдруг опрокидывается в небо. В другое небо, голубое до синевы, в райское небо, а не в адское, серое, безоблачное, с белым диском раскаленного солнца. Увлек туда, где вода течет по земле и обрушивается водопадом на скалы, где ручейками, словно частой водяной сеткой, покрыта вся земля, где стеной стоят благодатные летние ливни. Нас насыщают странствия, Нам приедаются мили. Почему мы уходим из дома? Потому, что хотим вернуться. Корней, как оказалось, был не единственным затаившим дыхание слушателем маленького концерта – на голос постепенно стянулось человек пятьдесят. Откуда всплыли эти слова, Корней сказать не мог, но, раз возникнув, они встали непререкаемей пирамид – ЗОЛОТОЙ ГОЛОС. У Лантека был талант, а талант выше власти, кто бы у власти ни стоял. И прежнее «я позабочусь о нем» само собой переросло в «я сохраню его». Ашуг, закрыв глаза и подергивая кадыком, внимал песне чужого мира. Он не понимал смысла, потому что никогда не видел ни того неба, ни той воды, не вдыхал влажного воздуха, но он тоже видел бесспорный талант. – Есть такие песни... – он взмахнул в воздухе костлявой кистью. – Слово не знать. Когда женщина...одна. – Любовь, – сказал Лантек. – Да? И, чуточку усмехнувшись, повторил и продолжил последний куплет. Итак, почему мы уходим? Потому, что хотим вернуться, С грязью подвигов на сапогах И пылью славы на коже, И мечтаем смыть все это любовью. Глаза его с грустной улыбкой встретились с глазами Корнея, он замолк и встал перед командиром, словно только сейчас заметил свою аудиторию. – Ну зачем же, – сказал Корней. – Продолжай. Лантек покачал головой. – Когда произнесено слово «любовь», требуется встать пред ним в почтительном молчании, – попробовал он пошутить. – Я устал, съер Корней. Это отнимает довольно много сердца. Слушатели уразумели, что песен больше не будет, и медленно разошлись. Ашуг поглядел на Корнея снизу вверх. – С таким даром не шутят, белый эмир, – сказал он по-уракински. – Если в бедной семье родится мальчик с таким голосом, родители ветру на него дунуть не позволят, солнцу его обжечь не дадут. Он поет для самого султана и ест на золоте. – Другой мир – другие дороги, – ответил Корней на том же языке. – Есть вещи поважнее золотых тарелок. * * * Вилко высадился в гавани Куандиба на исходе лета. Пыльное уракинское лето сменилось сезоном ветров, и как раньше гарнизон прятался в палатках от солнца, так теперь он затыкал все щели от пыли – но тщетно. Ярл Тронхильда и командир уракинского гарнизона сидели в палатке последнего и беседовали наедине. Растяжки пели под ветром, как шкоты, и барабанил по парусине мелкий песок. – Вот такие дела, – закончил свои выкладки Берни Вилко. Корней с интересом смотрел на своего собеседника. Очевидно, Вилко взялся за дело всерьез, и первая неудача только раззадорила его. Лично они встречались впервые, хотя были наслышаны друг о друге. – Это все-таки гражданская война, – сказал Корней, – и каждый, кто присоединяется к ней, берет на себя большую ответственность. Потому что не обойтись без жертв... и немалых. – Чем быстрее и умнее мы будем действовать, тем меньше будет жертв, – горячо возразил Вилко. Корней раздражал его – меньше всего нужны были ему щепетильные союзники – но он был ему нужен, а потому ярл Тронхильда держал себя в руках. – Польдек разбазаривает то, что накоплено большими трудами, – продолжал Корней. –И союз с Пуштом свидетельствует не в его пользу – мы можем потерять Уракин... или его часть. – Кроме того, сепаратный мир с Пуштом свидетельствует о его непопулярности, – подхватил Вилко, – он предпочел иностранных наемников гражданскому ополчению собственной страны. «Да сам-то ты кто?» – усмехнулся про себя Корней, но вслух сказал: – Какое же место в этой войне ты отводишь мне? Мне нужны веские основания для того,чтобы оставить Уракин без защиты и присоединиться к вам. – Тебе нет нужды возвращаться в метрополию. Я хочу, чтобы ты нейтрализовал наемников Пушта здесь. Чтобы ты перерезал им караванную тропу и оставил Польдека без подкрепления. – Прекрасно, – Корней посмотрел на свои сапоги и улыбнулся. – Что я выигрываю на всем этом? Кроме чувства удовлетворения? – Что ты хочешь? – Ты уполномочен вести подобные переговоры? – Уполномочен, – не моргнув глазом отвечал Вилко. Он давно уже сам себя уполномочивал. – Я хочу, чтобы уракинский гарнизон по окончании военных действий немедленно был заменен на равноценный или более сильный. Мои люди находятся здесь без смены много лет. Я требую также, чтобы были выплачены все задолженности моим людям. А также я считаю совершенно необходимым поддержание постоянной связи между руководителями действующих подразделений, такими, как ты и я, с соответствующим информированием обо всех предпринимаемых действиях. Это не потому, что я не доверяю тебе. Мне нужна не только свобода маневра, но и уверенность, что в результате этого маневра я не останусь один. Неожиданное легко может стать роковым. Вилко кивнул. Запросы Корнея были смехотворно малы по сравнению с тем, как они в замке Фрайгорн делили страну, не сдерживая своих аппетитов. Корней, должно быть, и впрямь глуп. – Я думаю, ты все это получишь. Корней покачал головой. Он был совсем не уверен в этом. Он-то знал, как трудно выполнить обязательства перед окраинами, когда страну выворачивают наизнанку, перелицовывают и пытаются сделать лучше, чем было. Немногие выигрывают за счет всех. Корнею, однако, нравился герцог Монгро, и он соглашался, что тот будет вполне неплохим королем. – И еще, – добавил он вслух. – В твоем письме был постскриптум. Мне хотелось бы уточнить, что он означает. Это так, к слову. На мельчайшую долю секунды в лице Берни Вилко мелькнуло разочарование, но Корней успел его уловить. – Мальчишка мечтает совершать подвиги, только и всего, – ответил он совершенно спокойно. – Если в письме вышло что-то не так, и оно допускает двойственное толкование, то это моя вина. Я, разумеется, не имел в виду ничего плохого. Грамота не мой конек. – Я так и подумал, – улыбнулся Корней, решив до конца играть идиота. – Разумеется, я позабочусь о нем. Такой голос – это просто национальное достояние. – Нам было не до песен, – отозвался ярл чуть-чуть более добродушно, чем Корней бы ему поверил. – Мы шли с боями, прорывались. Смерть была со всех сторон. Он не бог весть какой воин, поэтому я счел разумным отправить его в Уракин. « А ты, значит, о нем еще и заботился?» – Но в общем-то в наших делах Лантек птичка не самая крупная, – продолжил Вилко, – а потому не обсудить ли нам детали нашей операции? ГЛАВА VI С Ъ Е Р Л А Н Т Е К Вилко и Корней договорились между собой о следующем. Караванные тропы в пустыне священны, они для совокупного организма местных государств все равно что кровеносные сосуды в теле человека. Армия Корнея должна была стать своего рода тромбом на одной из них. На границе Уракина и Пушта, однако, лежала зона мертвых песков – там не было городов, ее не пересекали караваны, говорили также, что жизни там нет вообще. Для того, чтобы проникнуть на территорию Пушта и перерезать путь, ведущий из столицы, где формировались войска наемников, в порт, откуда они отправлялись к Польдеку, Корнею пришлось бы далеко огибать этот участок, таща к тому же за собой огромный обоз, и такой марш-бросок не обошелся бы без широкой огласки. Вилко предложил иной вариант. Он брался перебросить армию Корнея на своих кораблях на восточное побережье – без лошадей, с минимумом провианта. Корней решил занять долину Ситха, где было в достатке воды, и которая была достаточно выгодна, если бы ему пришлось там обороняться. Через несколько месяцев Вилко должен был вернуться и переправить Кoрнея либо обратно в Куандиб, либо непосредственно в метрополию – в зависимости от ситуации. Сам Вилко собирался вести в метрополии изматывающую партизанскую войну, направленную на планомерное уничтожение живой силы противника. Эту тему он обсуждал с Корнеем осторожно, ведь «живая сила» – это те же граждане той же страны. Самому-то Вилко было решительно все равно, с кем воевать, но ему пока еще хотелось выглядеть в глазах Корнея беленьким. На переправу пятитысячной армии Корнея ушло около трех недель – кораблям Тронхильда пришлось сделать несколько рейсов при максимальной перегрузке. Прощаясь, командиры не выказали особой сердечности, однако не преминули сказать друг другу, как сильна их взаимозависимость. – От души надеюсь, что ты вернешься, –сказал Корней. – Без лошадей и воды в Уракин нам обратно не дойти. – Конечно, я вернусь, – пообещал Вилко. – Мне еще нужна твоя армия. * * * Корней встал лагерем на лесистых склонах долины Ситха, установив в армии режим особой секретности. Через долину проходил торный караванный путь, но мирные купцы не интересовали бывший уракинский гарнизон. Караваны приходили, запасались водой, иногда устраивали дневки – и ни один человек не заметил присутствия посторонних, настороженно следящих с поросших лесом откосов. О приближении вооруженных отрядов особые разведчики – «песчаные люди», как называли их в лагере – извещали заранее. Корней встречал эти отряды в пустыне, подальше от своей гостеприимной долины, и уничтожал. Пленных не брали, и строго следили, чтобы никто не ушел живым. От секретности зависела их жизнь. Нельзя сказать, что Корнею нравилось все это – он не был жесток, но еще менее он был глуп. Отряды наемников Пушта – он хорошо их знал – пользовались дурной славой, и они отправлялись бесчинствовать на его родную землю. Потому он считал, что выполняет свой долг. * * * Стояла зима – душная, сухая, похожая на засушливое лето в умеренных широтах. Партизанская война оказалась делом скучным. Прошло уже четыре месяца с начала действий в Восточном Пуште. Корней за это время уничтожил пять или шесть приличных военных подразделений и только удивлялся, почему его до сих пор не обнаружили. Ведь на побережье наемников ждали зафрахтованные суда, а систематически срывавшиеся рейсы – достойный повод для государственного расследования. Сам Корней на месте правителя области перелопатил бы вю пустыню на штык, не дожидаясь, пока пустынные твари оставят от трупов одни черепа, которые везде одинаковы. Случалось и комичное: после первой же стычки возникла серьезная проблема с трофейными лошадьми. Забрать их себе было невозможно – они демаскировали бы лагерь, разогнать – немыслимо, они вернулись бы откуда пришли, и возникли бы вопросы, ответы на которые быстро сыскались бы на караванной тропе. Перебить? Так еще и их закапывать! В конце концов догадались сбить растерянных коней в табун и отогнать их на скотный рынок, где Фоско продал их оптом, возможно, тому же самому вербовщику, который уже однажды их сюда отправил. Со дня на день должен был вернуться Берни Вилко. Дозорные день и ночь дежурили в той укромной бухточке, где швартовались его корабли при высадке. Корней ждал его на этой неделе, потом прошла еще и еще одна. И вот когда опоздание составило три недели, Корней понял – Вилко не придет. А если даже придет – будет слишком поздно. Провиант был на исходе. Конечно, оставался еще аварийный запас, но его хватило бы самое большее недели на три, да и то впроголодь. Корней созвал офицерский совет. Обычно необходимости в нем не было, обязанности были распределены, каждый знал, за что отвечает, а сверх того все решалось Корнеем единовластно.. Но сейчас командир не был уверен том, что его люди готовы к беде: слишком уж гладко все шло до сих пор. Корней полагал, что Вилко не предавал его сознательно. Изменились какие-то обстоятельства. Вилко не смог прийти и предоставил Корнею выпутываться самому. Пять тысяч человек угодили в западню, и ему предстояло им это объяснить. Пока они оставались на месте, у них была вода, но они бесполезно подъедали провиант и подвергались постоянному риску быть обнаруженными и уничтоженными частями регулярной армии Пушта. Уйти морем они не могли – у них не было кораблей. На двух концах караванной тропы, на которой они стояли, были крупные вражеские города. Там их ждала только смерть во славу джихада, который вели бедуины. Уракин спал и видел Пушт в своем составе, а султанат Пушта лелеял совершенно симметричные мечты. Корней видел только один выход, но и тот мог завести в западню. Им оставались восемьсот миль мертвого песка. Пешком. С той водой, что они смогут унести на себе. – Если мы будем делать по сорок миль в день, нам понадобится всего двадцать дней, –подытожил он будничным голосом. – Но по сорок миль в день мы делать не сможем. Все молчали, осознавая, в какой переплет они попали. – Я виноват, – сказал Корней. – Я ввязался в эту авантюру. Но если мы выберемся, никто из живых не пожалеет. Я обещаю. Другому человеку рассмеялись бы если не в лицо, то за спиной-то уж непременно. Однако Корнея знали хорошо и к словам его относились с уважением. – Передайте решение людям, – продолжил Корней. – Мы ждем еще один день и выходим. Приготовьте мехи для воды и проследите за обувью людей. Чем быстрее мы пойдем в первые дни, тем больше у нас шансов. За этот день ничего не изменилось. Суматохи не было, был шок, но командиры увлекли людей подготовкой емкостей для воды, которых, как выяснилось, катастрофически не хватало, заботой об обуви – у многих, разумеется, тут же обнаружилось, что сапоги разваливаются или трут. Груз распределили так: двадцать пинт воды, двадцать пять фунтов сухого пайка и свое оружие – на одного человека. Свою пищу и свою воду каждый должен был нести сам. Корней никогда не делал исключений для себя. Пожалели о проданных лошадях, однако лошади стали бы только обузой там, где их нечем поить и кормить. В последний день по лагерю стремительно разошлась «черная» шутка – мол, через десять дней станет значительно легче. Да, думал Корней, гораздо легче. Потому что воды на пути не будет. И все же, если не случится ничего непредвиденного, переход мог получиться. * * * Предвидеть непредвиденное невозможно, однако следует. На утро второго дня, когда за спиной осталось уже около пятидесяти миль, и все еще были полны энтузиазма, кто-то обернулся и увидел позади облако пыли. Земля под ногами глухо вздрагивала. Корней из-под руки посмотрел на восток, где белое небо сливалось с белым песком. – Ну, вот и войска султаната пожаловали, – сказал он очень спокойным голосом, который прорезался у него в самые отчаянные моменты жизни. Это было настолько неудачно! Уйди они в пески еще хотя бы дня на два, бедуины не рискнули бы преследовать их, да и пески, возможно, скрыли бы их след, ибо пески не стоят на месте: мельчайшая песчаная пыль постоянно припорошивает все кругом, и, возможно, через два дня от перехода пятитысячной армии не осталось бы ни малейшего следа. А битва, когда все у них было рассчитано до капли... И даже если победим – усталость и раненые, которые не смогут идти и нести на себе поклажу – их куда девать? Тащить с собой, рискуя жизнями всех? Оставить тут на произвол судьбы, отдав им воду погибших? Пересохшими губами Корней отдал приказ построиться. И когда пыль осела, и из ее облака вынырнули всадники в белых одеждах, бьющихся на сухом ветру, их встретило ощетинившееся пиками каре. Начальник конницы сделал знак остановиться. Ровная шеренга прекрасных, нервно переступающих лошадей вытянулась на расстоянии каких-нибудь трехсот футов от напряженно ждавшихх солдат Корнея, а сам их командир выехал вперед. – Хит та эмир ма? – крикнул он. – Что он сказал? – спросил Лантек у Фоско. – Спрашивает, кто командир, – ответил ротный, не поворачивая головы. – Мне кажется, мы знакомы, Шадизар-мирза! – крикнул в ответ Корней. Шадизар взмахнул руками и рассиялся в улыбке. Он легко перешел на язык Корнея, демонстрируя свою образованность, но сделал это так, что противники почувствовали себя уязвленными. – Не верю глазам своим, – воскликнул молодой эмир, – благородный Корней мародерствует на законной территории Пушта! – Шадизар – младший сын султана Пушта, – пояснил Фоско для Лантека. – Они с Корнеем давние знакомые. – У слова «мародер» есть точный смысл, Шадизар, – откликнулся Корней. – Это тот, кто отбирает у слабого. Я закрываю доступ в свою страну мародерам Пушта. – В наших наемниках нуждается ваш король, – юный эмир, казалось, просто лучился от счастья. – Разве это не повод для мира и дружбы? Но как можно говорить о мире, если вы его грубо нарушили и пойманы? – Наша политика не является сферой жизненных интересов Пушта, и я не буду ее с тобой обсуждать. Ты послан уничтожить нас. Вот и попробуй. Шадизар окинул взглядом гранитное каре уракинского гарнизона. Его белоснежные зубы сверкали из черной шелковистой бородки. Людей у него было поменьше, но были они посвежее и все – верхами. Улыбка его стала презрительной. Он был очень молод и очень красив, ослепительно-белый шелк его одежд не оскверняло ни единое пятнышко, халат грациозными складками ниспадал на круп его вороного коня. Он жаждал личной славы и почти уже ухватил ее за стремя. А перед ним стояли ряды врагов, обожженных солнцем, с облупившейся кожей, в одежде, выгоревшей от пустынного жара и пыли, сравнявших все цвета до серого. Стояли они, однако, так, что стоптать их не удастся. – Корней, что ты скажешь о поединке? – спросил Шадизар. – Если победишь ты, я дам вам уйти. Если выиграю я – твоя армия сложит оружие и пойдет за мной в Пушт. – Поединок на смерть? – спросил Корней. – Разумеется. Иначе в нем нет ни смысла, ни интереса. Мы не дети, чтобы драться до первой крови. Представляешь, какой почет мне окажут в столице, когда я въеду в главные ворота с твоею головой на пике? Корней на секунду задумался. Появлялся шанс. Раненые... Он все время думал о раненых. Ну не мог он оставить беспомощных людей на смерть. Драться с Шадизаром ему совсем не хотелось, но в его кодексе чести была еще одна заповедь – не отказываться от поединков. – Я, разумеется, не усомнюсь в твоем слове, – сказал Кoрней, угрюмо усмехаясь и делая шаг вперед. Шадизар изящно соскользнул с седла, перекинув ногу не через заднюю, а через переднюю луку. Он сбросил бурнус и халат, и остался в белых шелковых шароварах и голубой рубахе, богато вышитой серебром. Из его ножен появился на свет длинный кривой меч. Корнею не надо было готовиться – он остался, как был, в холщовых брюках, заправленных в сапоги с только что не отлетающими подметками, и такой же рубахе, распахнутой на груди, с закатанными до локтей рукавами. Его меч был длиннее, шире и гораздо тяжелее. Две армии напряженно следили за своими полководцами. Шадизар двигался легко и изящно, как кот, даже пританцовывал. Он был на голову ниже Корнея, но, совершенно очевидно, быстрее и легче. И почти в два раза моложе. Кроме того, он был, что называется, легко наcтроен. Корней выглядел значительно сильнее, но движениям его не хватало грации. – Проклятье! – пробормотал Фоско. – Не нравятся мне эти игры. От Шадизара только и жди какой-нибудь пакости. – Нелепо стоять и смотреть, как кто-то решает твою судьбу, – прошептал Лантек. – Неужели, если эмир убьет Корнея, мы так вот и пойдем за ними? – И не подумаем! – фыркнул Фоско. – По мне так пусть лучше меня прикончат, чем в их поганый Пушт. Поединщики сошлись. Бедуин наскакивал и уходил, кружа и пританцовывая на песке. Его клинок змеился вокруг неуклюжей фигуры Корнея, отвечавшего безукоризненно правильными блоками, но дальше того не шедшего. Корней понимал, что его изматывают. На него слишком давила ответственность, это чувствовали заинтересованные зрители, это чувствовал, разумеется, и Шадизар, чья улыбка становилась все шире. Неподалеку от арены схватки лежала обломившаяся невесть когда развесистая ветка саксаула. Пожалуй, один лишь Корней не замечал, что все эти танцы и повороты с каждым шагом, очень медленно, приближают его к ней. Ветка была уже под ногами. Вот они уже кружат над ней, Шадизар – с легкостью перепрыгивая, Корней – осторожно переступая и ни на миг не забывая о защите. – Вот что задумал этот чертов кот, – пробормотал Фоско. – Убрать бы эту проклятую ветку. – Понял, – отозвался Воробей, выныривая из строя. Разумеется, это вмешательство было не вполне корректным – он ведь вмешивался! – но никто с противоположной стороны не подал и звука, раз сам эмир не возмутился. Да и неуместно было эмиру Шадизару возмущаться этой мелочью, как не стал бы он упрекать в помехе муху или ветер. В конце концов пацан вполне уравновешивал ветку: та с пуштусской стороны, а тот – с уракинской. Лантек, припав к земле, внимательно следил за ногами фехтующих, надеясь улучить момент и убрать помеху. И вот, казалось, он нашел его, но только он ринулся вперед и вниз, как нога Корнея зацепилась за этот проклятый сук, и он полетел носом в песок, а Воробей оказался между своим командиром, находящимся в самом беспомощном положении, и Шадизаром, который уже, считай, победил. Даже если бы на поясе Лантека висел меч – а он оставил его на своем месте, в строю –он не успел бы его вытащить. Шадизар презрительно усмехнулся, очерчивая над головой сверкающую дугу и собираясь развалить надвое это худосочное препятствие... или обрушить удар на барахтающегося в песке Корнея, торопящегося встать, но все еще слегка оглушенного, если мальчишке повезет отскочить. Шадизар не знал, что для воспитанника пиратов, недавно вышедшего из детского возраста, палка была оружием более привычным, чем меч. Вместо костей и плоти серебряная молния меча поразила саксауловый сук. Крак! Сук развалился на две части, и дубинка Воробья стала вдвое короче. Шадизар был безмерно удивлен и разгневан тем, что его удар отразили. Тут бы и отскочить этому замухрышке, так нет. Он все еще стоял на дороге, сжимая дубинку – живой щит своего командира – и лучился какой-то безумной отвагой. Шадизар сделал быстрый выпад, но и опять его меч наткнулся на дерево, и теперь в руках у Лантека остался только бесполезный обрубок. Воробей судорожно сглотнул, но остался на месте. Шадизар, широко замахнувшись, ударил в третий раз... Но на этот раз его клинок пришелся в сталь – Корней вскочил наконец, отшвырнул с дороги Воробья и тяжелыми ударами пошел теснить Шадизара. В нем разгорелся неистовый гнев, он позабыл про ответственность, и это помогло ему переломить поединок. Через несколько минут Шадизар стоял на одном колене, из рассеченного плеча его обильно шла кровь. Корней опустил меч. – Нет! – бешено крикнул эмир, пылая от унижения. – Мы деремся насмерть! Иначе уговор теряет силу! Корней вздохнул и обрушил сокрушительный удар на его голову. В тот же миг двое уракинцев подскочили к нему и закрыли своими телами. Каре вновь ощетинилось пиками – на случай, если армия Шадизара вздумает нарушить уговор. Бедуины, однако, стояли неподвижно. Потом двое подошли к месту схватки и унесли труп своего эмира. – Вы дадите нам уйти? – спросил Корней. – О да, – ответил помощник Шадизара. – Скорбь наша велика, но эмир не останется неотомщенным. Идите. Пустыня возьмет ваши жизни. Еще через несколько минут на месте поединка осталась только одна армия. Бедуины умчались так же легко, как перед этим появились. Счастливый галдеж смешал всю субординацию. – Лантек! – крикнул Корней. – Я здесь, съер Корней. – Я твой должник, Воробышек. Я этого не забуду. Ты мог отскочить. – Я... не мог, – сказал Лантек, уставившись в песок и вытирая о штаны окровавленную руку. – Что это? Он все-таки зацепил тебя? – Неделю не смогу держать палиард, – неохотно отозвался юноша. – Рассадил костяшки. Корней рассмеялся. – Все бы наши раны были такими. Преклони колено, Воробышек. Лантек встал на одно колено. На лице его мелькнуло и исчезло радостное изумление, и сменилось строгой сосредоточенностью. Корней вытащил меч, только что лишивший жизни эмира Шадизара, и хлопнул им юношу по плечу. – Теперь ты рыцарь. Если мы дойдем, ты получишь шпоры и герб. А пока… поднимитесь, съер Лантек. – Вероятно, немного на свете рыцарей, – пошутил Фоско, – завоевавших себе шпоры дубинкой. Новоиспеченный рыцарь прыснул вместе со всеми. Чтобы снять напряжение, Корней объявил привал. Люди отдыхали несколько часов и выпили много воды. ГЛАВА VII Р А В Н Ы Й Б Р А К Жизнь во Фрайгорне как будто вовсе не текла. Месяцами одинаковые дни следовали один за другим, ничего не происходило, и принцессы томились в безделии и безвестности. Здесь даже заинтересоваться было нечем: разве только за птицами наблюдай. Иногда появлялся Берни Вилко, возбужденный, многословный, или наоборот, молчаливый и хмурый: зависело от того, как продвигалась кампания. Он слишком увяз в этой войне, обзавелся в ней личными целями и личными врагами: то, что прежде выглядело как работа, на которую он подрядился, стало смыслом его жизни и смерти, и он теперь прикладывался что было духу, и не думая соскочить и отойти в сторонку. Принцессы прислушивались к бурным разговорам, что велись за закрытыми дверями, и передавали друг другу услышанное. Поначалу эти беседы были трехголосыми, с явным преобладанием мощного баритона ярла Тронхильда, и в них была хотя бы видимость обсуждения ситуации и планов. А потом, когда во дворе замка Фрайгорн появился гранитный валун с криво нацарапанным именем «Карл Густав Евгений Фрайн, барон», споры кончились. Вилко диктовал, герцог Монгро слушал и кивал... и все. Мнение его уже ничего не решало. Да и не было у него больше никакого мнения. Было видно, что Аргира по-прежнему много значит для молодого ярла. Он с удовольствием проводил время в обществе принцесс, и даже был куртуазен, насколько мог, наслаждаясь вниманием девушек. Анна тоже нравилась ему, она выглядела аристократично и дорого, как роскошный трофей, выставляемый напоказ, но она была просто очень красивой женщиной, каких у него всегда было много, а вот в ее сестре чувствовалась скрытая сила. Она была спокойна и молчалива, и держалась с большим достоинством, словно не было в ней ни смятения, ни страха, не тщилась привлекать его внимание, и как будто вовсе не боялась его потерять. Вилко считал себя знатоком женщин, хотя на самом деле лишь беспорядочно ими пользовался. Он не без удовольствия продолжал свою игру в ухаживание. Ему не доводилось прежде ухаживать с намерением жениться, и медлительное развитие отношений интриговало его. Он чувствовал себя охотником в засаде. Эта девушка была совсем не такой, как прочие, падавшие в его руки, каждая со своими надеждами. С теми он привык. А эта была его надеждой, и порой он не знал, о чем с ней говорить. Будь она уже его женой, насколько все было бы проще. Жена есть жена, с нею делят постель и стол, и иногда он ловил себя на мысли, что, овладей он ее телом, путь к ее душе стал бы короче, но, скорее всего, это было иллюзией, попыткой навязать ей свои правила, низвести ее до себя, лишить ее права оценивать его, Берни Вилко, оставив единственную возможность – Боготворить! А еще она внимала отголоскам собственной славы. Тот, другой, присвоивший себе право говорить о своей любви к ней, рассыпал слова бездумно и легко, как бриллианты, не задумываясь о их ценности. И временами до нее доносились пара-другая строк, брошенных певцом на ветер. С некоторых пор, однако, песни Лантека стали доставлять Вилко особое угрюмое удовольствие. «Пусть он поет, – думал он. – Принадлежать-то она будет мне. Мне даже приятно сознавать, что мою женщину кто-то считает совершенством и навязывает свое мнение всему миру.» Поэтому он улыбался туманящемуся взгляду Аргиры и усмирял неистовое желание ее тела, спокойно и лениво повторяя про себя: «Она будет моей». Песни Лантека казались ярлу Тронхильда смешными. Это были вздохи, тогда как он точно знал, что женщины уважают силу. И он не думал, будто что-то может стоять на его пути. Пусть она со странной улыбкой слушает песни, или обрывки песен, или их жалкие подобия, повторяемые по мере скромных способностей разным заезжим людом. Пусть тешится, потому что это не любовь. Она будет любить его... Потому что не дура же она, чтобы выбирать между мужчиной, способным швырять короны к ее ногам, и жалким трубадуром, влачащимся где-то далеко. А Аргира молча шла меж расставленными ей силками. Берни Вилко постепенно становился частью ее жизни. Ее пугала и ей льстила его репутация сердцееда, и, хотя ей все еще было немного дико думать о том, что придется делить ложе с этим большим и опасным хищником, мысль о браке все основательнее укладывалась в ее голове. Она свыклась с тем, что быть ей леди Тронхильда, и полагала, что станет хорошей леди. Во всяком случае, браку ничего не препятствовало. Было ли это любовью? Еще нет, но это уже было внутренним согласием. Чего-то не хватало? Полного доверия? Доверие требует зрелой силы духа – странно ли, что юная Аргира не была готова доверять? Где-то вдалеке трубадур щедро рассыпал алмазы своей души, и она собирала их и повторяла их шепотом не ради певца, который и виден-то из-за своих слов не был, но ради себя, ради воспитания чувств и установления правил жизни. «Ты тоже так чувствуешь? – молча спрашивала она, встречая ищущий взгляд Берни Вилко. – Может, ты не находишь слов? Или ты выше слов?» Что настораживало ее, что заставляло ускользать, уклоняться от прямого согласия, когда Вилко намекал, что уже достаточно продемонстрировал свою верность дому Монгро и ходу назад не даст? Все было так, но как будто чего-то не хватало. Быть может, решительного толчка? Принцессы жили теперь врозь, в разных комнатах, потому что рассорились. Аргира подозревала, что истинной причиной ссоры были ревность и зависть ее сестры, чувствовавшей себя обойденной. Она знала, что Анна в отчаянии, но отнестись к ней с пониманием не могла. Анна всегда была голосом разума, ее цинизм лежал в основе их девичьего мира, и Аргира терялась, видя, как терзается неразделенной страстью ее сестра. Таким образом, Аргира осталась одна. Никто не знал, что у нее на душе. Вначале ей было отчаянно тяжело – никто не мог дать ей совета, идущего от сердца. А потом она привыкла и пошла в этой тьме на любовь, как на свет. * * * – Мне очень жаль, Аргира, – сказал Вилко. – Мне правда, жаль, что я приношу вам такие новости. Кажется, вы знали Корнея: герцог говорил, он бывал в вашем доме. Мы потеряли его армию, в этом нет теперь никаких сомнений. Аргира опустила голову. Она помнила Корнея, хоть и не знала, что он за человек. Память накладывала на нее скорбные обязательства, даже если бы Корней не был ее сильным союзником. – Как это могло случиться? Вилко помолчал. Не по его вине пришлось ему играть в этом деле некрасивую роль. – Вы же знаете... Я не смог за ними вернуться. Она знала – это было правдой. Он потерял две трети своих кораблей; самого его, тяжелораненого, едва вытащили из боя верные люди. Он потерял три четверти своей ватаги, но самое главное – он потерял корабли. «Лучше бы меня убили!» – вырвалось у него. Его корабли, его гордые лебеди, его свирепые драконы. Он видел, как они горели, подожженные солдатами Польдека, и его сердце разорвалось на кусочки и сгорело там же, в черном смолистом дыму. «Теперь он мой личный враг!» – заявил он герцогу Монгро. – Их поглотила пустыня, – сказал Вилко Аргире, глядя на пробор ее склоненной головы. – Это нехорошая смерть, и никому бы я ее не желал. Песок и солнце. Без воды. Меньше всего я хотел потерять армию Корнея. Без Корнея... в общем, у нас нет шансов свалить Польдека. – Могло ли произойти чудо? – спросила Аргира. – Чудом они могли выжить? Вилко покачал головой: – Я не верю в чудеса, когда дело касается жизни и смерти. Чудо может спасти человека. Но – армию?! Аргира встала, сжав руки, прошла по комнате, чувствуя себя как на привязи из-за неотрывно следящих за ней глаз Берни Вилко. – Да вот еще что, – добавил тот после благопристойной паузы. – С Корнеем был этот ваш трубадур, Лантек. Я ведь говорил, что отослал его в Уракин с пакетом? Аргира кивком головы дала понять, что и эта весть принята ею. – Мне жаль, что вы лишились ваших песен. Принцесса остановилась у окна, отдавая дань скорби и чувствуя за спиной Вилко – воплощенное сочувствие. – Мне никогда не нравился этот парень, – сказал Вилко с подкупающей искренностью, – но он что-то значил для вас? – Он присягал мне, – ответила Аргира голосом сухим, как пепел. – Он мечтал совершать подвиги. Он служил мне всем сердцем. Вилко подозрительно посмотрел на ее ресницы, но слез там определенно не было. Тогда он решился. – Аргира, – сказал он. – Вокруг стало все шатко, но Тронхильд стоит и стоять будет. Я люблю вас, выходите за меня. Нет от вас сейчас никаких политических выгод – да и черт с ними. Я не стал бы свататься, если бы не любил вас. – Да, – ответила Аргира. – Может быть. Наверное. * * * Никто не мог предположить, что известие о поражении Вилко свалит старого Монгро, однако так и случилось. Как будто его здоровье держалось одной надеждой на возвращение домой, и когда рухнула эта надежда, жизнь вытекла из него, как из дырявой бочки. Принцессы всхлипывали у его постели. Вилко слонялся неподалеку, возле окна, неназойливо напоминая о своем присутствии. – Фрайна больше нет, - с трудом произнес Монгро. – Здесь нельзя оставаться. Я ухожу. Умираю. Иди замуж, дочка. Вилко позаботится о тебе и об Анне. Вилко у окна не расслышал, что ответила Аргира, но, рассудив логически, решил, что решение принято в его пользу. * * * Церемония похорон во Фрайгорне была скромной. Потрепанный священник, обретавшийся здесь еще с бароновых времен, прочитал над телом молитву, и герцога опустили в яму рядом с его другом бароном Фрайном, напоровшимся в походе на шальную стрелу. Могила вышла неглубокой: сплошной мукой было долбить этот каменистый грунт. Анна плакала, закусывая тонкие белые пальцы, чтобы сдержать слезы. Но сестра ее стояла рядом прямая, как клинок, холодная, как лед, и многие взгляды, миновав ее, возвращались к ней снова и снова. «Это – хозяйка», – решили для себя многие, кому с утратой господ и предводителей некуда было идти. И когда тяжелый валун отметил место захоронения ее отца, кто-то первый подошел и положил свой меч к ее ногам. «Благодарю», – сказала она, и ничего больше, как будто одела ее ледяная броня. И тогда все люди Монгро поступили так же, хотя кому-то и суждено было об этом пожалеть. Вилко слегка растерялся. Он возлагал большие надежды на ее беззащитность и отчаяние, и рассчитывал, что она примет единственно верное решение – быстро выйдет за него замуж. * * * Аргира уединилась у себя. Ей необходимо было здраво все обдумать и сделать верный шаг. Ни отца, ни Фрайна больше не было. На Анну надежды никакой, о ней самой бы кто-нибудь позаботился. Все, на кого она могла рассчитывать, не платя ничем, умерли, и она приняла присягу тех, кто искони служил дому Монгро, а также пиратов Фрайна. Но присяга эта была принесена на похоронах под влиянием минуты. Она усмехнулась: вот как действует на людей смерть значительного лица. Они стремятся как можно скорее хоть кем-то заменить его. Она приняла присягу, а значит, взяла на себя ответственность. Но Аргира сомневалась, что сумеет удержать в повиновении эту ораву. Они скоро припомнят ей, что она женщина, и обвинят ее в этом. Либо гибель... либо... ей припомнилась та женщина, что в первый вечер принесла им чистые платья. За окном темнело. Она стояла возле его амбразуры, зябко обхватив себя за плечи. «Пожалуй, – решила она, – я выйду замуж за Вилко». Она произнесла это вслух, но почему-то фраза ей не понравилась. Возможно, она и хотела бы выйти за Вилко, но не так. Она не хотела, чтобы ее заставляли обстоятельства. Ей впервые приходилось принимать настолько серьезное решение. Вероятно, ей было бы легче, если бы Вилко сватался к Анне. Та вышла бы за него, и он увез бы их обеих в свой могучий Тронхильд, где их ждала спокойная жизнь. Как ей необходим был чей-то совет! «Нас, в конце концов, двое!» – подумала он и направилась к Анне. Ей нужен был толчок, чтобы решиться направить свою судьбу, как будто судьба была норовистой лошадью. Но, открывая дверь, она и предположить не могла, куда через секунду свернет ее судьба. А когда дверь распахнулась, она увидела Анну в объятиях Берни Вилко. Она громко и беззлобно рассмеялась и, хлопнув дверью, ушла. Цена любви вышла невысока. * * * Вилко думал, что ему часами придется ждать возможности объясниться с Аргирой, и был поражен тем, что она приняла его сразу же. Он был в бешенстве, потому что Анна учинила ему истерику, и потому, что все получилось так глупо. Однако Аргира обошлась без истерик, а Вилко не был наблюдателен настолько, чтобы догадаться, насколько все на самом деле хуже. Он твердо усвоил, что лучшая защита – это нападение, и был готов встретить любые ее упреки ощетинившись, но она... что, улыбалась? Похоже было, что он оставил девушку из шелка, а она в одну ночь стала женщиной из стали. – Может, съер Вилко, вам следовало сделать предложение моей сестре? Он помялся для виду, а затем заговорил горячо и быстро, надеясь, что это звучит искренне. Женщины ведутся на искренность. – Аргира, принцесса Анна мне не нужна. Вы слишком благородны, вам не понять. Иногда мужчина и женщина дают друг другу то, в чем оба нуждаются, и обходятся при этом без клятв. – О нет, – сказала Аргира, легко прерывая его речь, чего прежде себе не позволяла. – Я все понимаю. Вы что же, все еще просите моей руки? – Да! – рявкнул Вилко. – И настойчивее, чем когда-либо. – Забавно... – она помолчала. – Вы поклянетесь защищать меня и обеспечить меня, умереть в моих интересах, но не быть мне верным? Всегда найдется какая-нибудь Анна? – Жениться на Анне вы меня все равно не заставите, – храбро заявил он. – Мне нужны только вы. Другие... верно, всегда найдутся. Она сидела перед ним в деревянном кресле с прямой спинкой, вызывающе желанная, цветущая, сильная, и как будто бы в броне и в шлеме. Вилко подумал, что сейчас самое время перейти на мягкий вкрадчивый тон. – Подумайте о себе, Аргира, – сказал он вполголоса. – Все, чему с вами быть, решается сейчас. – Отныне и навсегда я буду думать только о себе, – отозвалась она. – Больше не о ком. – Вы совершите большую ошибку, – в голосе его зазвучала безнадежность, – если откажете мне из-за этой сиюминутной глупости. У меня были сотни женщин, и я никогда не скрывал этого, но женой на всю мою жизнь я желаю назвать только вас. – Я польщена, – ответила Аргира. – Тем более, что я и не собиралась вам отказывать. Смысл этих слов должен был осчастливить его, но что-то тут было не так. – Мы можем обвенчаться хоть сегодня, – продолжила она. – За одним «но». Брак будет фиктивным. Меня от вас тошнит. – На кой мне черт тогда... – он осекся и замолчал, увидев, как она на него смотрит. Он понял. Коса нашла на камень. Ни одна другая женщина на свете не позволила бы себе вытирать о него ноги. В какой-то миг ему нестерпимо захотелось схватить ее за волосы, опрокинуть на пол, тут же, по-звериному, овладеть ей, показать ей, кто здесь хозяин, и уйти, оставив ее, плачущую и растерзанную. Но он тут же понял, что ни слезинки он так у нее не вырвет, что она просто встанет и шагнет в окно. А смерти ее он не хотел. Он бы умер, вырывая ее у смерти. Он продолжал смотреть на нее, и бешенство сменялось восхищением. Равная. Ему еще предстояло узнавать ее. – Вы не согласны? – Ну почему же... – медленно сказал он. – Вы имеете за собой военную силу и кое-какие претензии на земли метрополии. Как моя жена, вы обязаны поддерживать меня мечами ваших людей. Этот брак мне выгоден. Глаза его сузились, и та часть натуры, что бушевала, вырвалась вперед. – А что касается постели, так не обольщайтесь мыслью, что сумели мне досадить. Я легко найду любых женщин, способных доставить мне такие удовольствия, какие вы по невинности и представить себе не можете. – Он наклонился к ней так низко, что она почувствовала его дыхание, и отчетливо и тихо сказал: – Приползешь. Они обменялись улыбками, словно пощечинами. За дверью он остановился поразмыслить. Все складывалось не так уж безнадежно. Она поедет с ним в Тронхильд, где он сам – закон. Она будет в полной его власти. И он ее сломает. Она выбрала его во враги? Она узнает, что такое война. Он ей покажет. * * * Священник обвенчал их в тот же день, а брачную ночь Вилко провел с Анной.