***
После Франции Т/и с матерью уехали в Польшу к родственникам, и два года жили в Варшаве. Отец оставался в Петербурге, ибо был в должности министра, и неотложные дела не позволяли ему покинуть службу на долгое время. Он изредка приезжал к ним, привозя из столицы новости, и вместе с тем вёл свою работу в Польше. Пётр Степанович — отец Т/и, был коренным поляком, но уехал в юности сначала во французский пансион, с отличием кончил его, и переехал в Россию, где встретил будущую жену с которой и остался там жить. Но, даже занимая высокий пост в российском обществе, он искренне не любил правительство и императора за их политику в отношении страны и Польши. Мужчина питал патриотическую любовь к родине, ибо та находилась под началом России. И со временем он больше и больше в этом убеждался, а познакомившись в Петербурге с представителем будущих революционеров — Союзом Благоденствия, твёрдо принял решение о борьбе с российской властью. И, связавшись в родной Польше с аналогичными представителями, стал заговорщиком и участником Польской патриотической организации. Он, наперекор матери Т/и, говорившей, что политика — не для женщин, посвящал свою дочь в свои дела. Сама Т/и пробыв во Франции около года, приняла идеи революционеров и решила, что обстановку в России нужно налаживать. И поэтому с энтузиазмом отозвалась на предложение отца помогать ему в налаживании связей между российским Южным обществом и Патриотическим польским. Её работа была не столь важной и опасной, но ответственной. В деле ей помогал дальний родственник, тоже состоявший в организации, — Якуб. Через него отец присылал ей бумаги из Петербурга, и по большей части она занималась с ними. Все переписки между двумя революционными обществами велись анонимно. «Из Петербурга (четвёртого числа сего месяца) должен приехать переговорщик и привезти документы, которые нужно передать нашей организации за подписью. Это будет документ, прописывающий взаимные обязанности Польши и России в случае победы Союза. В столице я нахожусь под большим надзором и наблюдением государственных органов: полагаю, кто-то успел доложить об моей деятельности… Посему приехать в Польшу не могу, не вызвав лишних подозрений. Ты должна будешь встретить посла Союза и принять от него бумаги. Сие письмо, в целях своей безопасности, сожги. Приеду в Варшаву, когда в столице станет немного покойней. Не переживайте за меня с матерью. Люблю вас и скучаю по вас, отец.» Якуб вошёл в отведенный для Т/и кабинет и, выглянув сначала в коридор, закрыл за собою дверь. Т/и сидела за столом и разговаривала с матерью: та уже в который раз просила дочь завязать с политической деятельностью. — Якуб, какие новости? — воскликнула Т/и, заметив юношу и с радостью прекращая тяжёлый разговор с матерью. — Известно что-то об отце? Он прислал мне недавно письмо. — Его арестовали российские власти, — угрюмо сказал на ломаном русском Якуб, снимая фуражку и с досадой бросая её на стул у входа. — Забрали прямо со службы. Сейчас допрашивают. Он попросил меня больше не приезжать в Петербург и помочь тебе довести дело здесь. Т/и слышала, как сидящая рядом мать вздрогнула и всхлипнула, прикрыв рот рукой. Сама же Т/и не шелохнулась. Ей вдруг стало жарко. Она подняла глаза на родственника, на лбу её пролегла озабоченная морщинка. — Сколько его продержат под арестом? — тихо спросила она, чувствуя, как начинает дрожать её тело. — Не знаю, — резко махнул головой Якуб и подскочил к окну, саданув по раме рукой. После этой новости Т/и не находила себе места и пыталась успокоить мать, которая теперь ещё больше боялась за неё и за будущую судьбу отца. Одно было ясно: сейчас многое зависит от Т/и. Она не знала, были ли посвящены в новость об аресте высшие руководители польского общества, и она не знала их имён и каналов связи, чтобы сообщить об этом. В голове же твёрдо стояла установка — сделать то, о чём просил отец. Ожидая встречи с послом на днях, и прибывая в самых удручающих мыслях и заботах об отце, Т/и днями сидела у фонтана в центре города. Сегодня она ждала Якуба, который направился в главный штаб. Нынче было жарко; мохнатые тучи низко и быстро бежали по небу, и где-то вдалеке раздавались раскаты грома. — Т/И Петровна! — девушка вздрогнула, услышав своё имя на чистом русском языке. Голос явно не принадлежал Якубу. Она обернулась и заметно побледнела. — Мы давно не виделись! Я думал, вы всё во Франции. Перед ней стоял он. Михаил Бестужев-Рюмин. Повзрослевший, возмужавший, одетый по последней французской моде, и, видимо, полностью довольный собой. На его лице застыло удивление и нежность. — Давно, — согласилась Т/и, и посмотрела на него уже спокойными и глубокими глазами, в которых выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрёк. — И переменились с вами оба во многом! Он сел возле неё. Она уже думала, что чувства её к нему за эти годы ушли, растворились, словно никогда и не существовали, но давно забытый трепет пробежал по жилам при звуке его голоса. — Давно ли вы в Варшаве? — спросила она у него, стараясь не высказать своего волнения и оглядываясь вокруг, ожидая Якуба. — Нет, я приехал по делам, скоро снова возвращаюсь в Малороссию, на службу, — он улыбнулся, разглядывая её лицо. Т/и показалось, что рука его дернулась, словно он хотел накрыть её ладонь. — Так вы не женились? — зачем-то спросила Т/и и покрылась румянцем. — Зачем же? — усмехнулся в усы Бестужев и сказал, как что-то обыденное: — Я люблю Вас. Сердце Т/и болезненно сжалось, воспоминания о безжалостном поступке Мишеля всплыли в голове. Но почему же он смотрит на неё с такой же любовью, как когда-то раньше? И какая бы горесть не лежала у Т/и на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, в те минуты всё рассеялось и на душе стало спокойно. Гроза приближалась. — Скажи мне, — прошептала Т/и, собираясь уходить подальше от этого молодого человека, вызывающего в ней столько противоречивых чувств. Лицо её выразило глубокое отчаяние, на глазах появились слёзы, — тебе очень весело было мучить меня, юную девушку тогда, в Петербурге и теперь?.. Я бы должна тебя ненавидеть, Мишель. Ведь ты ничего не дал мне, кроме страданий… Матери, убитой горем из-за ареста мужа, Т/и не рассказала об этой волнующей встрече и надеялась, что больше никогда не встретит Мишеля.***
Само польское общество было организовано с целью восстановления национальной независимости Польши. Членами организации были в основном офицеры, но всё велось анонимно. Радикальные члены Патриотического общества, как и отец Т/и, выступали за социальные реформы, стремились установить контакт с горожанами, интеллигенцией и Южным обществом в России. Через пару дней состоялась встреча с послом. Волнение с самого утра словно парализовало Т/и, она понимала, что документы, переданные послом, будут иметь большую ценность для обеих сторон. И ей нужно было принять ответственность на себя, сохранить бумаги, а после передать центральному польскому руководству. К вечеру Якуб, связавшись где-то с русским переговорщиком, должен был привести его к ним в дом, а затем отнести полученные документы в главное управление. Т/и ждала их в своём кабинете и начинала беспокоиться: Якуб опаздывал, и к назначенному часу их не было. «Что если и их арестовали?» думала она, но тут же прочь отгоняла эти мысли, и ходила по комнате, стараясь переключить своё внимание на что-то ещё. Мысли, как назло, крутились только об отце. — Мы пришли, — уведомил её знакомый голос, когда дверь, наконец, открылась. Т/и застыла посреди комнаты. За спиной у Якуба стоял решительный Бестужев. — Мне нельзя присутствовать при передаче, я буду за дверью. Он оставил их одних. Мишель сжал кулаки и челюсти, по его лицу пробежала тень сомнения, затем он нахмурился и с какой-то отчаянной злобой спросил её: — Вы? — Я, — спокойно ответила Т/и, удивлённо разглядывая его. — Зачем вы ввязываетесь в это дело? — заговорил он по-французски, подойдя к ней ближе и гремя военными ботинками по паркету. Его взгляд был колюч и решителен. — Вы — женщина! — Приятно, что вы видите это, — отвечала ему Т/и, тоже перейдя на французский. — И не ваше дело, посол, думать о том, чем я занимаюсь. — Ваш отец под арестом! — воскликнул Михаил, схватив за руку Т/и и притянув её к себе. Теперь в его взгляде было какое-то отчаяние и то, чего Т/и не могла понять. — Зачем вы подвергаете себя такой опасности? — Именно поэтому. И я занимаюсь тем же, чем и вы, — вскинув подбородок заметила она, но почувствовала как к горлу подступает неприятный комок: напоминание об аресте отца всегда делало её состояние шатким. Она не выдержала его взгляда и отвернулась, тихо сказав: — Просто отдайте бумаги и уходите. Она слышала, как тяжело дышит Бестужев, чувствовала его пытливый взгляд на себе, но не могла понять, почему он так сильно взволнован. — Не бойтесь, Мишель, если меня арестуют, я не выдам вашего имени… — Что вы такое говорите! — горячо зашептал он, поднося её ладонь к своим губам. Его злость мигом исчезла. — Я не этого боюсь… Вам здесь не место, Т/и Петровна. Не смотрите на меня так, я не говорю, что это из-за того, что вы женщина. Я предупреждаю вас и боюсь за вас: и в Польше, и в России идут аресты, императору уже известно многое о нашем обществе. Т/и, тяжело дыша, отстранилась от него, холодно повторив свою просьбу: — Просто отдайте бумаги и уходите. Бестужев вытащил из папки какие-то документы и пренебрежительно скинул их на письменный стол, не сводя глаз с девушки. Банка с чернилами громко звякнула. Юноша переменился и, вытянувшись по-военному, сухо начал изъяснять ей суть документа. Слушая, Т/и подошла к окну, вглядываясь в сумерки ночи. Она чувствовала: дальше будет ещё тяжелее. Когда он кончил, Т/и не поворачиваясь сказала: — Если это всё, нам можно расклиниться. Но он не ушёл. Она слышала его тихие шаги, он подошёл к ней со спины и положил ладонь на её плечо. Т/и вздрогнула и обернулась к нему. Он испугался: на лице её застыло отчаяние, женский страх и нежность. Она склонилась к нему и опустила голову на его грудь. Они простояли так долго; наконец губы их сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; её руки были холодны как лёд, голова горела. — Если всё закончится удачно… — тихо начал Бестужев, но Т/и не дала ему договорить, отчаянно замотав головой и позвав Якуба. — Я люблю вас… — Уходите, — умоляюще сказала Т/и, голова её шла кругом.***
Она написала ему письмо, которое он прочёл почти перед самой своей смертью. И он был рад, что она — его любимая женщина — осталась жива. И он был зол на себя за то, что не смог её тогда осчастливить. «Я пишу к вам в полной уверенности, что нам не суждено больше встретиться. Судьба моя столкнула меня с вами два раза; и моё сердце не вынесло этого испытания. Я была для вас лишь вещью, ничего не стоящим предметом. Но и вы были несчастлив. От того я люблю вас и буду любить, и моя нежность всегда будет с вами. Мне было горько…» На допросе о своих связах с польским обществом он не выдал её имени.