Но грош всему цена

Шелест купюр вызывает в нём желание сдурить и пойти пешком, не взирая на грязную, от нечищенных с прошлой зимы ботинок слякоть, утопать в которой придётся всем любителям экстремального времяпровождения или странно презгующим, что с достоинством могут месить грязь, но сразу теряют своё надменное изящество при одном взгляде на переполненную людьми маршрутку. Сергей Евгеньевич себе ни к тем, ни к другим относить не решался, для первого не хватало сил для высказывания своего весёлого пренебрежения к такому роду облегчения жизни, а для второго было мучительно мало столь необходимых сейчас средств, с лихвой могущих окупить испорченные вещи, отданные в жертву надменному комментарию, который услышит только спешащий на работу прохожий, что скрипнет сквозь сжатые зубы: " Буржуй". Он вдохнул воздух, пропахший ароматом пропитых и усталых от жизни тел, и вступил на ,исцарапанный льдинками с краёв ботинок , проржавелую паперть холодной машины. Его встречают узкие, как дверные щёлки, глаза старухи с морщинками-лучиками, странно и отталкивающе морщившиеся у уголков глаз, создавая ощущение, будто он смотрит на простой до нелепости карандашный набросок. Макрушин медленно, еле заметно отводит глаза, ведь показать ей свою неприязнь совсем не хочется, знает он характер данных особ, если уж им покажется, что ты невежлив или, не дай Боже, из "нынешней молодёжи", то пусть вся маршрутка будет пустая весь путь, на место ты никак не сядешь, эти волшебницы в мгновение ока достанут из себя униженных и оскорблённых из каждого уголка нашей необъятной страны, что потому и не объятна, поскольку несчастья на ней никогда не кончаются, и застыдит тебя даже не перед всем честным людом, что есть народ, перед самим собой, лучше совести, наповал сразит. Самое обидное, что и не отвертишься, никуда не сбежишь от знающих твою мелочную натуру глаз, разве что в окно прыгать. Он тихо, еле слышно выдохнул, увидев, как старуха неторопливо смогнула невидимые пылинки, верный признак, что он прошёл первый этап знакомой всем проверки, потому садиться можно хоть и с нарочитым сомнением, но без прежней опаски. Вооружившись этим убеждением, он аккуратно присел на край сидения, зиявшего белой проплешиной, молью оставленной, и попросил передать за проезд хорошенькую женщину, чьи маленькие, быстро бегающие глазки кокетливо стрельнули в его сторону, с малой долей любопытства осмотрели и тут же переметнулись на другую мишень. Женщины такой породы всегда достаточно умны и прозорливы, чтобы сразу отмести ненадёжные или занятые варианты, не тешить себя бесплотными надеждами, которых изведали в этой жизни немало. Впрочем, столь знаменательной детали Сергей Евгеньевич не знал и знать не хотел, а потому этот быстрый взгляд предоставил ему основательную причину для самолюбивого удовольствия, насколько вообще может быть доволен человек в его сколь унизительном положении. Весьма невесёлые мысли молодого человека были прерваны надломленным, слабым, но едким до раствора щёлочи в грязной склянке, голосом старухи: - Скажи-ка мне, милый, вот что .... , прошамкала она, суживая маленькие глазки в продолговатые изюминки, что так неприятно выбирать из кучки сухофруктов, протянутые нечистым на руку торговцем. - Вот что мне скажи...Ты в Бога веришь? - с пришёптыванием сказала она, растягивая гласные звуки и по-смешному ставя ударение на Богá. Его словно током прошибло, руки начали, словно в истерическом припадке, бродить по краям потёртого плаща, давно покрывшегося несмываемыми пятнами от последствия пьянок настолько, что было трудно даже понять прежний цвет. Этот простой вопрос снова сломил его, как тогда, когда о н а его задавала, смотрела на него не так, как эта, а наивно до ужаса, что рассмеяться хотелось, а после тут же расплакаться. Он заглянул в злые, до страшного надменные глаза и вдруг ему показалось, что не она смотрит, но другая, может, не такая же, изменённая, но чем-то родная. Так же смотрела на него выжидающе, будто от ответа его жизнь зависела, будто если он правильно ответит, то всё вдруг станет хорошо и правильно, не будет больше вопросов, ответов, не будет Алины и е ё тоже не будет, будет только правда. Да только правду не ему говорить, да и нет той правды. И снова он сказал тоже, что и тогда: - Кто в наш век верит в Бога?, - сказал он специально насмешливо проговорил он скороговоркой, смотря с нахальной усмешной, неприятно оттягивающей уголки рта так, что лицо становилось похоже на глупую карикатуры с глуповатыми, ничего не выражающими глазами. Лицо старухи вдруг неожиданно разгладилось, вытянулось и приняло несвойственную её обычной смешной оболочке горделивость. Казалось, что она вдруг неожиданно для себя приобрела какой-то неощутимый ранее стержень, что уж точно не мог сломить чужой судорожный, почти взбешённый выкрик из конца маршрутки: " Ну, начинается!". Окинув его взглядом, вдруг она протянула ему неожиданно мягкую и молодую руку. - А ведь ты ошибаешься, милый, знаешь ли ты, как ты жестоко ошибаешься? И поймёшь же поздно, когда и не надо будет, что ты без веры пустой, не стоишь ни копейки, хоть и купи ты себе самую дорогую твоему сердцу вещь, а всё равно стоить не будешь ничего! Иному вера и не нужна, так, предрассудок, а у тебя ничего же внутри нет, пустота и слепое себя обожание! Нет так я говорю? Разве лгу я? - лицо её вдруг сморщилось, в миг состарилось, а черты лица стали ещё мельче и тоньше. Прследнюю фразу она не произнесла на одном дыхании, лишь бросила ему, как нищему копейку в насмешку на паперть позеленевших булыжников. - Ты вошь, хоть сам про себя этого и не знаешь, глядишь на меня сверху вниз, презираешь, может, даже за безумную принимаешь....Ну и пусть, а всё же вошь ты! Она отвернулась и больше не проронила ни одного слова, но фразы её эхом отдавались у него в ушах, сдавливали барабанные перепонки и перемалывали разум в пыль, пока та жеманная кокетка шептала ему уши какую-то надменную дрянь про старухиного незаконного сына, что она умом после смерти его пошла и прочее, прочее, прочее....Всё это было сейчас так неважно, пусто, но сил спорить не было, даже с э т о й сил спорить не было. Да что может сказать вошь?