Ain't together

So I'll use my voice, I'll be so fucking rude Words they always win, but I know I'll lose

      − Что, жалко плеснуть еще? – рот искажает усмешка, палец лениво проезжается по ободку стеклянного бокала, бокал – заваливается, Николас тоже. Он смотрит рядом с собой, на пустой стул, и кривит рот, Дориан, сделавший вид, что ему никакого дела, спускает со стойки бутылку, впервые за долгое время решив за посетителя молча, а в ответном взгляде пустых, бездушных глаз читается: «С тебя, пожалуй, хватит». Ник снова усмехается, пока в мыслях мелькает: «Подумаешь, будто впервые что-то чудится».       Паршивейшая особенность без пяти минут бессмертного тела (честно говоря, теперь Николас не знает, он много в чем отныне не уверен, и в этом, к слову, тоже) – его как всякого смертного начинает мутить, пусть позже, чем какого-нибудь фермера, припавшего к бокалу, но все равно. Он трет глаза, упираясь обоими локтями в полированную стойку, и продолжает улыбаться, болезненно и по инерции. От абсента на корне языка першит травянистой горечью.       Это всегда был Он, Сабрина или сам Ник?       − С меня, пожалуй, хватит, − Скрэтч заканчивает вечер намного раньше прежнего, но, неуверенно поднимаясь из-за стойки, говорит вовсе не про абсент или потайную комнату утех Дориана. – Серьезно, хватит.       Что, Спеллман, у тебя тоже нет ответа?       Они сталкиваются в коридорах Академии: Спеллман – это атласный ободок, блестящий в тусклом свете коридоров подземелья, взметнувшаяся клетчатая юбка и растеряно-потухший взгляд, словно она не знает. Ник молча ведет бровью, но не раскошеливается на приветствие; голос у него сипит и ломается, стоит открыть рот, как тайное станет явным. Девчонке лучше не ведать и дальше о том, что он, истерзанный фантомной болью, откликающейся в костях по ночам, вгрызается в жизнь и призрачный шанс остаться самим собой, на деле страдает от одного известного недуга – это разбитое сердце, вдруг обнаруженное у кого-то, кто по факту рождения таким обладать не может.       Не имеет права.       − Ник? – ее голос взмывает вверх, о, эта самая интонация, помилуй, Владыка (или отныне стоит молиться самой нечестивой Спеллман? Морнингстар?), словно за время их дружбы он мог сменить имя, а она обознаться. – Как ты?       У нее, наполовину смертной, той самой половиной, которую Ник когда-то считал очаровательной, удивительной и одновременно несовершенной, примерно миллион способов спросить «как твои дела» в запасе, только вот от всяких светских бесед лучше всего спасает открытый взгляд глаза в глаза. Сабрина смотрит точно перед собой, немного снизу вверх, не ощущая ни превосходства, ни преимущества, ничего, кроме тупой боли, сосредоточенной под ребрами слева, и действует уже по инерции, срезая расстояние между ними до пары десятков сантиметров. Только бы знак, намек, его совершенно особенный взгляд в ответ, который всегда предназначался ей, Спеллман, словом, что угодно, что даст ей позволение, высвободит из ограничений собственных никчемных обещаний защитить Николаса от всего, включая саму себя…       Ничего. Сабрина осекается и первой делает шаг назад.

***

      Кажется, глаза Сабрины влажно блестят, когда они встречаются взглядами: его – это глухая неизвестность черных дыр и тени, пролегшие под глазами, ее – подвижный жидкий янтарь и жженый сахар. От Сабрины Спеллман и ее платиновых кудрей, взметнувшихся, стоило ей пугливо-нервно дернуть головой, прежде пахло осенью, от розово-белой кожи, очаровательно краснеющей в тепле от камина в общей комнате старост – прямолинейной ванилью сладких духов.       Одно в ней, по его мнению, точно изменилось существенно – взгляд, лишенный прежней зефирной нежности, преумноженной трепетом вовсе не первой любви, отданной мальчику-фермеру, чье имя Николас запомнил едва ли надолго, но любви настоящей, почти по-взрослому осознанной, жертвенной и всепрощающей. От взгляда веет холодом, в игольном ушке зрачка – застывший ответ: «Это действительно все». Если бы Скрэтч знал, что делать, а главное как, хотя всего-то стоило спросить всесведущую Пруденс, то все равно бы не жег никаких свечей – ему не надо, у Ника то, что считалось за способное любить сердце, теперь уголек размером со сжатый кулак. Ведь удивительное уже случилось: Сабрине Спеллман, чьи слова о любви стоили чуть меньше, чем ровное ничего, до него нет дела.       Когда он засыпает, падая в цветное марево снов, раскрашенных во все оттенки красного, всполохи оранжевого и черного, то нередко оказывается там, где с трона на него, прикованного у подножья цепями, смотрят вовсе не глаза-льдинки матери демонов – на него взглядом пустым и обрекающим в безразличии смотрит Королева. Выбеленное лицо и безжалостно поджатые губы; его Спеллман, всегда улыбающаяся широко, была подобна мартовскому солнцу – ничего дороже этого нет и не найдется.       В апреле день, сделавшийся длиннее, подбрасывает Нику шанс, ночь ему теперь в мучение, поэтому он бодрствует так долго, как только может. Перебирается к Эмброузу в библиотеку, и тот, словно понимающий больше остальных, наверное, из-за того, что с ним тоже не раз обошлись прескверно, гостеприимно открывает перед ним двери и освобождает половину стола для работы. О том, как именно выглядит приглашение присоединиться к поискам чего-то, и неважно, чего, Николасу рассказывать было не нужно – чудеса забытья на страницах пыльных фолиантов были ему известны задолго до первого сердечного недуга.       − Знаешь что-нибудь о том, что принято у смертных женщин? – он спрашивает у Эмброуза совсем между делом, и тогда-то Спеллман окончательно понимает, что Ник, сам того не подозревая, в библиотеке искал. Ни истины чистого знания, притупляющего боль и страх, и не ответы на собственные вопросы – нет. Николас Скрэтч, упорно уверявший себя самого в обратном, рвался в библиотеку ради Эмброуза, способного стать надежным проводником в удивительный мир Сабрины Спеллман, отныне для него, Ника, закрытый.       − Цветы, − ему не жалко никаких ответов. – Смертный парень дарил ей цветы.       − Даже не говори ничего о смертном парне, − он усмехается приличия ради, но эта усмешка ощутимо горчит на корне языка.

***

      В Вальпургиеву ночь, посвященную, как и каждый второй праздник нечестивых, любви, плодородию, слиянию и, как ни странно, мертвым, Скрэтч, сдавшийся почти с концами, принявший ее безразличие за новую форму не-дружелюбия настоящих не-друзей, ставит на заранее проигрышный вариант. В огнях разожженных костров Брина, дикая и распаленная весельем, для него недосягаема, и он нервничает так, как не случалось никогда в жизни знающего себе цену. Нервничает, но подмечает с небывалой тревогой: что-то, что давно притупилось в перевернутом восприятии буквально всего на свете, надуло первым весенним ветром, внутри вновь несмело проклюнулось, взмыло вверх и резко оборвалось, оставив при нем сладостную путаницу мыслей и лихорадочное биение неугомонного сердца в груди.       Она берет его за обе ладони, поднимая с насиженного места, и руки ее привычно маленькие и теплые, тянут на себя; на щеках от близости разведенных костров, устремленных в небо, у Брины пылает кармином румянца, под измазанными в земле босыми ступнями хрустят ветки и прошлогодняя пожухлая трава. «Безумная», − восхищенно выпаливает Скрэтч, опьяненный и больше ничего перед собой не видящий.       Его движения, вторящие ее – плохая попытка попасть в такт звонкой музыкальной какофонии лиры и цитры. Они кружатся под локоть вместе со всеми в неровно выстроенном хороводе, расходятся для того, чтобы, пройдя весь круг-цикл, меняя партнеров по ходу, найти друг друга снова, приложить ладонь к ладони в незамысловатом па и, поклонившись, приблизиться к жару трескучего огня. Ему больно, чертовски больно улыбаться.       Ник сам полыхает лицом до самых кончиков ушей и тяжело дышит, хватая ртом воздух, когда его несет поперек всего рационального, покинувшего мысли:       − Хочешь, вместе пройдем костер?       Пройти костер – значит, довериться, совершить переиначенный ритуал, воздав должное огню как стихии: пожирающее пламя – огонь инквизиции, дикая пляска ведьмовского пламени – приумножение силы. Спеллман слишком долго отмалчивается, прикладывая к щекам ладони тыльной стороной, сдерживая рвущийся смех, и кивает, снова хватая Ника под руку.       Пальцы стискивают сильнее, стоит им оттолкнуться босыми ступнями от земли, не обговаривая заранее, когда взмыть выше, но подав друг другу сигнал беззвучно, секунда – и кульминация, они, не тронутые жаром, оказываются по ту сторону. Задержав его ладонь в своей на мгновение дольше необходимого, Сабрина пытается сбросить с себя экстатическое наваждение главной ночи лета, только так и не справившись, больше не жжет в ответ холодом, щедро отогретая и разморенная жаром, смотрит на него и не прячет взгляд. В его глазах для нее отражается непроглядная чернота самой звездной ночи, Нику же видятся танцующие блики пламени.       − С праздником, Спеллман.       Когда Ник наклоняется к Брине, чтобы полушутливо заложить ей за ухо пожухлый цветок сердечника, а она по инерции сокращает между ними и без того ничтожную дистанцию, то ему удается уловить еще одну разительную перемену, которую и не сразу объяснишь – он не узнает вкус ее губ.