Дети бабочек

      Из монастыря Марфа выходит пустая, вся в трещинах, из осколков, наспех собранных. Лебядкиной больше нет, ни лица её детского, ни ласковых серых глаз, ни смеха в сотню колокольчиков, ни пророчеств странных. Марфе без неё на свете одиноко, ей бы на Ставрогина злиться, с пеной у рта кричать, что проклинает, безбожного, но она не может найти слов. Маки на сердце к земле клонятся, чёрной, сочащейся, червяков полной. Ставрогин в ней застрял, смолой затёк в сосуды, склеил их намертво между стенками, а кровь всю испоганил. Марфа ещё слышит его исповедь голосом Тихона, в груди щемит, пластами неровно стелется праведный гнев, всё выстилает перед ней, только напрасно — дороги не видит, по ней не пойдёт, коль не ходила ни разу. Марфа к монастырю стоит спиной, колокольный звон трогает плечи, иглами утыканные, ласково, по-отечески. Слова обещанные на языке наливаются спелостью, вниз сорваться готовые. Марфа сжимает трость и платье, то самое, кровью напитанное, и шагает куда-то в сторону, за острый, зубчатый мира скол.       Вороний край, безымянный город, пеплом засыпает, плесенью покрывает, гнилью точит. Ставрогин держит в пальцах тельце бабочки, лёгкое, иссушённое, совершенное в своей форме. У него в голове гудит рой распухших от плоти мух, а такие же плотоядные бабочки в желудке уже ползут к глотке. От него трупами разит, как от смотрителя кладбища, могильщика, запах ничем не сбить, только потеряться в нём и стать своим. И до края всего шаг. Ногу протянуть и осечься, землю под собой не ощутив. Ставрогин улыбается, бабочку к дереву гвоздит. Ветер уже треплет ему волосы, бездна руки тянет, по щекам гладит. Улыбка с губ скатывается, проступает горечь чужого виска, щёку красит один-единственный мазок цвета. У Марфы с глаз духи и боги кормятся молоком, а он с рук её собирает тишину и безголосье. Марфа должна ему ответ, предостережение или пророчество. Теперь уже важности в том никакой нет, есть только шанс услышать себя снова, просуществовать. Она, наверное, вправду была богом целованная, если он на самом деле есть. Святыня, мощи, плащаница.       Дверь за спиной скрипит.       — Марфа Матвеевна просят принять-с, — белый от старости нарочный кланяется. Марфа, плотская, кровяная, стоит в проёме, не эфемерная, не больным разумом вызванная.       Ставрогин кивает, прислуга привычно исчезает.       — Марфа Матвеевна, — Ставрогин вздыхает от облегчения, от звенящей пустоты в голове. Марфа пространство тростью пробует, руки для помощи не тянет, в комнату входит сама, без лица.       — Я знаю, что вы задумали, Николай Всеволодович, и знаю давно, — рука её дёргается беспокойной птицей, Ставрогин ловит её в свои иглы, в лицо смотрит жадно. — Я была у Тихона, он открылся мне, хоть и не должен был.       — Никак отговаривать пришли, — Ставрогин кладёт её ладонь себе на щёку, вспарывает жилку на запястье ласковыми губами. Теперь не страшно. Теперь спокойно.       — Вам наверняка известно, Николай Всеволодович, что за каждую душу на земле борются Господь и Дьявол, — Марфа подходит ближе, чтобы дыра в груди с иглой сердечной совпала.       — Оставьте это, Марфа Матвеевна, давайте просто побудем так. Это уже ни к чему, — Ставрогин шепчет, в руки её травные зарывается. Она ими новую жизнь в мир приносит, а старую прилежно сохраняет.       — Дьявол в этой игре искусный мастер, подсылает к человеку бесов, что на дно его тянут. Марья, — Марфа запинается, слеза из глаза всё-таки выпадает, — Марья была первой. Вы к ней с миром пришли, это я уже потом поняла, а нож был не в вашей руке. Вы терпеливым сделались, а она пала под чарами змея, каким вы были прежде. Марья смириться не могла с такой подменой, потому прокляла.       — А следом, стало быть, шёл Верховенский? — Ставрогин жалеет, что молоко из её глаз испить не может, чтобы хоть раз, напоследок, увидеть их дно. Он отнимает руки её от лица, упавшую трость поднимает, к стене ставит, а сам отходит к столу, оставляя Марфу теряться в неизвестности.       — Всё так, Марфа Матвеевна, ваша правда. Только не Марья Тимофеевна первой была, — Ставрогин садится на край стола, стебли пальцев сплетает, улыбается нервно, болезненно. Марфа резонирует, руки в живот вдавливает, будто нутро наружу валится.       — Вы хотели сломить невинную душу, но она убила в вас бога.       — Вы сами сказали, бога убить нельзя. Так что же тогда убила бедная Матрёша? В конце концов, какое вам дело до моей души, Марфа Матвеевна? Неужели, если Лебядкина была бесом, то вы — ангел, посланный богом? Неужели всё так прозаично и пошло?       Марфа закрывает глаза, серое марево мутирует в чёрное. Она делает шаг, неровный, неуклюжий. Ставрогин оставил её в небытие в надежде, что она сгинет вместе с ним в тишине-панацее.       — Ангелы, что на землю спускаются, сразу меняют имя, — Марфа небытие шаг за шагом проглатывает. Игла сердечная у Ставрогина тянется, плавкая, удлиняется, Марфа идёт по ней, как по канату, зависая в воздухе над пустотой.       — И имя им бесы? — Ставрогин насмехается, всё никак не может дотянуться до креста, а совершенную красоту, всё же, находит. Всю коллекцию бабочек можно отдать огню, туда, к Лебядкиным в компанию. Марфа касается его лица, видит его кончиками пальцев, лишается своего преимущества. Глупое зрячее сердце ослепло, как и все, кто прилетел на свет Ставрогина.       Ставрогин в её руках купается, изголодавшийся, продрогший. Павший идол, самозваный Иван-царевич, праведный грех. Марфа врачевать не будет, ей сил не хватит назад Ставрогина утянуть. Она голову его руками обвивает, коронует терновым венцом, кропит слезами из мирры. Ставрогин слушает её сердце, обложив тело пальцами-стеблями. Глупое, зрячее. Маковая коробочка с зёрнами сонными. Ставрогину нужна лишь жменька, чтобы страх усыпить, чтоб с земли себя сметать было легче. Он отнимает голову от её гудящей груди, вскидывает. Молоко в глазах жемчужное, на солнце блестит перламутрово. Иглы её лицо не ранят, гладят ласково, бережно. Ставрогин Марфу целует. Сам, без предисловий, собирает зёрна сонные, коробочку маковую мнёт. Марфа пальцами в волосы колыбельную ему вплетает, бесам языки вырывает, с плеч его останки мёртвых снимает. Ставрогин ей благодарен. Нежные иглы его больше не жалят.       — Я провожу вас до кареты, — Ставрогин хрипит, не может заставить себя её руки выпустить. Марфа целует его в лоб, долго, от слёз влажно, с благословением на смерть. Ставрогин в руку ей вкладывает собственную трость, с набалдашником из чертей, сжимает с силой, и хватает с виска позднюю травную горечь. ***       Сонька тихонько сидит в углу, ноги под себя подобрав. Марфа от иконы не отходит, в руках сжимает лаковую трость и неистово молится, про неё совсем забывая. Марфа не может отговорить Ставрогина, но бог, быть может, не так упрям. Сонька, печально всхлипнув, выскальзывает из дома и бежит к речке. Только там обугленные крылья Марфы её не задевают.       У Марфы пальцы в чертей узорных врастают. Молитвы летят с губ хлопьями пепла, ноги засыпают почти до колена. Половица за спиной скрипит. Живот укрывается продольными стеблями, висок пылает.       — На Руси сорвавшихся дважды не вешали, — Ставрогин протягивает ей петлю с рваным краем. — Стало быть, Христос простил?