До свиданья, мама

— У нас сегодня после уроков экскурсия, — виноватым тоном объявляет ребенок уже в прихожей — и застывает смущенно, просунув одну руку в рукав куртки. — Забыл вчера сказать. Что ж, значит, к обеду его ждать не стоит. Прекрасно. Спокойно поработаю на пару часов подольше, никто не будет отвлекать и стоять над душой. Стоп. Экскурсии и другие развлечения сейчас явно не бесплатные, да и целый день будет болтаться голодным… Вспоминаю, как ребенок недавно чуть не свалился в обморок. Жестом прошу его задержаться, иду в комнату за бумажником. Возвращаюсь, протягиваю тысячу. — Вот. Этого хватит? Он растерянно смотрит на крупную купюру, неуверенно кивает. — Спасибо. — Надеюсь, экскурсия будет интересная. Он опять кивает: — Да, город у вас красивый. Есть что посмотреть. Подхватывает рюкзак и почти выбегает из дома: автобусы ходят по расписанию. Переодеваюсь в рабочую одежду. Телефон звякает оповещением. Ребенок вернулся? Еще что-нибудь забыл? Нет, походить по дому голым мне уже точно никогда больше не придется… Выглядываю в окно и вижу, как у лестницы тормозит такси. Распахнувшиеся дверцы неторопливо выпускают двух пассажирок. Не зря говорят, что нельзя постоянно думать о плохом — оно непременно сбывается… Первая мысль: спрятаться. Убежать в бывшую мастерскую, забиться в угол, забраться под кровать… зажмуриться, зажать руками уши — и поверить, что скрылся от всего мира. От похоронной музыки, от раскатов грома, от гнева отца, от пронзительного взгляда матери. Выдыхаю, как перед прыжком в воду. Выхожу на крыльцо. Женщины о чем-то переговариваются. Таксист высунулся и смотрит выжидающе. Заметив меня, женщины замолкают. Та, что помоложе, машет таксисту. Та, что постарше, не отрывает взгляд от меня. Ее лицо озаряет умиленная улыбка. Мама. — Ну, здравствуй, сынок. Она заключает меня в объятия, прижимает к груди, и я словно вижу себя со стороны — замершего деревянного истукана. — Привет, братец. Надо же. В лексиконе мой сестры появилось новое слово? Максимум, чем она обычно удостаивала меня, — пренебрежительный взгляд и злорадное «все папе расскажу»… Я не виню ее: семилетние девочки вряд ли мечтают стать нянькой для двух младших братьев. Лариса, как и я потом, предпочла свалить подальше от нашего благородного семейства. И не вспоминала о моем существовании все эти годы. А сегодня вдруг объявилась — вместе с мамой. Что-то слишком часто в последнее время приходят в мой дом люди из прошлой жизни. И я не нахожу в себе сил закрыть перед ними дверь. Мама опирается на мою руку. Поднимается по ступеням медленно, но с прежним достоинством. За спиной цокают каблуки Ларисы. Провожу маму в гостиную. Она грузно опускается в кресло, глубоко вздыхает. — Вот и свиделись, мой хороший. Дай на тебя нагляжусь. Она устало прикрывает глаза. — Я сейчас чайник поставлю. Но вместо кухни я выхожу в коридор, где затерялась отставшая от нас Лариса. — А ты крут, братец. Хоромы какие отгрохал! Она выходит из ванной, не утруждаясь выключить свет, и с любопытством оглядывается по сторонам. Пытается сунуть нос в пристройку, но я молча загораживаю рукой завешенный пленкой дверной проем. Мое молчание — о, в нем я, надеюсь, гораздо более красноречив! — ее ни капли не напрягает. — Где тут у тебя перекурить можно? Нигде. У меня и так уже разболелась голова и тошнит от приторного запаха ее духов. Сочетание их с сигаретным дымом прикончит меня за считаные минуты. Может, с расчетом на это она и явилась сюда? — На террасе. Нельзя выпускать ее из поля зрения. Разворачиваюсь, возвращаюсь в гостиную. Она топает за мной. Мама встречает ласковым взглядом и грустной улыбкой. Показывает на диван. Сажусь подальше от нее. Готовлюсь услышать легенду. — Как же я соскучилась по тебе, мой хороший. Возможно, за двадцать лет моего отсутствия мама забыла, как меня зовут? Вот и на конвертах пишет только фамилию и инициалы. Зато хорошо выучила адрес. Не поленилась, приехала в мой лес. С чего бы вдруг? — Мне как ветерану труда, — она произносит эти слова с нотками гордости и усталости, — путевку предложили в санаторий, льготную. Она называет поселок в соседней области. Поговорка о бешеной собаке непроизвольно приходит на ум. Отгоняю дурацкую мысль. Мне должно быть стыдно… — …решили заехать, повидаться, раз судьба подарила такую возможность. Вещи в камере хранения оставили, поезд в половине десятого вечера. Хорошее дело — поправить здоровье. Полностью одобряю тебя, мама. Вот только зачем Ларису с собой притащила — вид у нее цветущий, в санаторном лечении явно не нуждается, несмотря на вредные привычки. — Что, даже чаю не предложишь? — интересуется вдоволь отравившаяся никотином сестра. И, не дожидаясь ответа, цокает в сторону кухни. Слышу, как щелкает кнопка чайника, выдвигаются ящики. Раздражение растет во мне, но я сдерживаю себя. Я должен знать, зачем они здесь. — Ты так вырос, сынок, возмужал, — продолжает мама, констатируя очевидное. — Приехал бы домой — никто бы тебя не узнал. Я приезжал. Меньше двух месяцев назад. Подозреваю, что маме это известно. Но она продолжает играть свою роль в театре одного актера — и одного зрителя. — Да и ты племянников своих ни разу не видел. А они уже взрослые. Я тут альбом наш семейный захватила. Она достает из сумки наш старый альбом с потертой обложкой. Страницы неровные, кое-где торчат уголки разнокалиберных фотографий. Мама сует мне под нос изображения незнакомых людей. Комментирует: это старший сын Ларисы. Отслужил в армии, в прошлом году женился. А вот дочка — белокурая девица с томным взглядом. И ее дочка — Ларисина внучка, стало быть. Благородные отпрыски потомков дворян. — А вот и Сереженька наш. Вечно молодой. — Мама театрально вздыхает и смахивает слезу. — Красавец был! Жить бы да радоваться…. Эта дрянь его сгубила. Уточнения, что или кого именно мама обозначает довольно нейтральным пока словом «дрянь», не требуется: эту фразу она неоднократно повторяла в своих письмах, глубоко уверенная, что Сережку свела в могилу не страсть к экстремальным видам спорта, а законная супруга. — Да, ты знаешь, Танька сама недавно померла, — вступает в разговор выглянувшая из кухни Лариса. — Померла, а выродка своего на произвол судьбы бросила. Держать, держать лицо. Держать себя в руках. Но как же это чертовски тяжело — когда называют выродком ребенка. Моего ребенка. Мать укоризненно смотрит на дочь, явно унаследовавшую от нее манеру изысканно выражаться, и продолжает, поведав мне таинственную историю исчезновения Таниного сына — «соседи говорят, что он появился пару раз с каким-то незнакомым мужчиной, а потом пропал; думаю, не заявить ли в полицию…» Она так убедительно изображает волнение и тревогу за судьбу ребенка, что я почти верю: с ней ему будет лучше. Любящая, заботливая бабушка — вон с какой нежностью говорила о других внуках. Нехорошо держать ее в неведении. — Я забрал его к себе. Мама и Лариса переглядываются, и я понимаю: они все прекрасно знали. И отрепетировали этот чертов спектакль. Но я пока так и не понял, зачем они так стараются. Что ж, скрепя сердце придется досмотреть до конца. — А я ведь почему-то так и подумала, сынок. — Мама вытаскивает на свет еще одну из своего арсенала улыбок, просветленно-радостную. — И где же он? — В школе. Надеюсь, они не приставят мне нож к горлу и не потребуют немедленно отвезти их в школу к ненаглядному ребенку. На которого глаза их не глядели почти полтора десятка лет. — Зачем он тебе, мой хороший? Чужой ребенок, да уже такой большой? Мы с отцом его возьмем к себе. В память о Сереженьке. Пенсия у нас небольшая, но уж проживем как-нибудь, в тесноте, да не в обиде. Я замечаю, как напряглась Лариса, выжидая, давая маме вести свою роль. И внезапно всё понимаю. — Вам нужна квартира. Мама смотрит на меня негодующе, Лариса отводит глаза. — Исключено. Я опекун несовершеннолетнего и буду действовать в его интересах. — Вот ты как заговорил! — неожиданно взвивается Лариса. — Буржуй! Не бедствуешь ведь, так еще и на Танькину квартиру лапу наложил! Зачем она тебе? Чужое отродье облагодетельствовал, а на родных племянников тебе плевать. Да. Именно плевать — и им на меня, думаю, тоже. Ее слова меня ни капли не задевают. Я почему-то испытываю внезапную радость и облегчение. И только потом приходит осознание: им не нужен мой ребенок. А значит, мне не придется его никому отдавать. Кажется, я потерял голову от радости. Я почти готов расцеловать маму. — Ты разочаровал меня. Коронная мамина фраза моментально ставит меня на место. Я снова ощущаю себя маленьким мальчиком, раз за разом не оправдывающим маминых надежд. Готовым провалиться сквозь землю, умереть на месте от стыда. Покорно принять унизительное наказание, лишь бы не испытывать пожирающее изнутри чувство вины. Она выпрямляется в кресле, и для того, чтобы изображать судью, ей не нужны мантия и молоточек. А подсудимый — снова я. Вор-рецидивист. Укравший конфету у учительницы. Укравший счастливое будущее родных племянников. Сейчас я признаю себя виновным. Склоню голову и чистосердечно раскаюсь. Торжественно передам из рук в руки вожделенного ребенка и ключи от заветной квартиры. А сам буду передан в следующую инстанцию для исполнения наказания. Подавляю желание оглянуться: отец точно не приехал с ними? Ты права, мама: мало он меня порол. Надо было — до смерти. Раз и навсегда покончить с проблемой, носящей мое имя. — Откажись от опекунства. — Исключено, — повторяю я. Глаза Ларисы загораются недобрым огнем. — А это мы еще посмотрим! — визгливо выкрикивает она. — Сообщим в органы опеки! Выясним, кто разрешил одинокому мужику взять пацана! Это еще неизвестно, с какой целью… Она осекается, шумно переводит дыхание. Поворачивается к маме, ища поддержки. Но даже мама понимает, что это уже за гранью. Внутри разливается противная дрожь, и я стискиваю зубы, как в детстве, чтобы сдержать ее. Я чувствую, как моя ладонь превращается в кулак. — Вон отсюда. Лариса обходит меня по широкой дуге, смотрит с опаской. Отец не гнушался угощать ее пощечинами. Но я — не наш отец. Я никогда не подниму руку на женщину. Она пулей вылетает в коридор. Хлопает входная дверь. С трудом разжимаю кулак. Достаю телефон, вызываю такси. — У нас поезд только вечером, — неуверенно напоминает мама. Ничего, посмотрите город. Он у нас красивый. Выхожу на террасу, глубоко вдыхаю свежий воздух, не могу надышаться, словно вынырнул из-под толщи грязной воды. Телефон звонит: машина подъехала. Молча спускаемся по лестнице. Мама делает движение, будто хочет обнять — и опускает руки. Нужно что-то сказать на прощание. Люди всегда говорят какие-то слова. — Такси оплачено. «До свиданья, мама, до свиданья, мама-а» — доносится из открытого окна машины. Даже чаю не попили. Возвращаюсь домой. Медленно поднимаюсь по лестнице, словно заново учусь ходить. Нужно прибраться. Вымести пол — говорят, есть такая примета, чтобы незваные гости больше никогда не возвращались. Открываю настежь окна и дверь на террасу. Пусть поскорее выветрится чужой назойливый запах. Пусть вернутся привычные запахи моего дома. Нашего дома. Моего и моего ребенка. На журнальном столике обнаруживаю забытый альбом. Машинально раскрываю его наугад. С цветной фотографии улыбаются две счастливые семейные пары, пожилая и молодая. Насупленный щекастый младенец в центре внимания, но в объектив не смотрит — сосредоточенно грызет красную пластмассовую машинку. Пролистываю назад. Родители на городской площади под елкой. За накрытым столом у кого-то в гостях. Свадьба каких-то дальних родственников. Молодые родители со свертком, перевязанным лентой — фотография черно-белая, не разглядишь цвет, но, кажется, это новорожденная Лариса. Сережка в рубашке и трикотажных колготках, с пластмассовым мечом и щитом в руках. А это… Первое сентября. Я в школьной форме, с букетом лохматых астр. И мама в нарядном платье, волосы уложены красивыми волнами. Положила руки мне на плечи. Оба смотрим в объектив. Застываю, не в силах оторваться от фотографии. Только сейчас я понимаю, как похож на маму. А от отца — ни одной черточки… Захлопываю альбом. Уношу в спальню, засовываю в шкаф, в самый дальний угол. Заняться пристройкой сегодня вряд ли смогу. Включаю ноутбук и понимаю: работой тоже. Нахожу в закладках сайт юридической конторы — пару лет назад занимался его переводом и локализацией. Просматриваю. Они по-прежнему процветают. Открываю «Контакты», достаю телефон… Часы показывают половину четвертого. Собираю остатки сил и мужества, отправляюсь на кухню. Приготовить обед… или ужин — единственная задача на сегодня, с которой я справлюсь. Обязан справиться. Ребенок должен полноценно питаться. Расти здоровым. Походы по врачам я точно не вынесу. Вареная картошка была недавно, значит, сегодня жареная. Жарю картошку с грибами, готовлю отбивные, режу салат. Включаю телевизор — какое-то ток-шоу. Пусть говорят. Пусть перебивают друг друга — и мои мысли. Пусть кричат, заглушая мою боль. Телевизор справляется на двести процентов, заглушая вдобавок звук открывающейся двери и шаги. Ребенок возникает в дверях бесшумно. Удивленно смотрит на меня. Он уже не такой бледный, как раньше — все-таки детям полезно находиться на свежем воздухе. Надо бы что-то вроде спортплощадки соорудить, чтобы мог возле дома мяч погонять. Кольцо баскетбольное повесить… в бассейн его записать… — Иди мой руки, будем обедать. Конечно, ребенок проголодался. Уплетает за обе щеки, не отказывается от добавки. — Как экскурсия? Пожимает плечами: — Скучная. А я вот весело провел день. — Делай уроки, а вечером кино какое-нибудь посмотрим. Что там в телепрограмме? Он открывает вкладку в телефоне, пролистывает и сообщает: — «Про уродов и людей».