Женщине остается лишь ждать

Женщине остаётся лишь ждать. Дрожать всем телом и ждать. Неминуемого часа, минуты, секунды — того краткого мига, когда закроется крышка гроба. Когда будут вбиты гвозди, когда дерево будет опущено в металлического цвета свинец, от которого слепит глаза и щемит сердце, от которого нельзя отвести взгляда, но глаза уже заливаются кровью от света. Когда семь гробов окажутся в одном ряду — идеальном мертвом ряду. Десяток военных, совсем молодых, будут стоять напротив, ещё двое опускать гробы. Без единой эмоции, будто на обычной службе. На секунду ей захочется накричать, закричать о том, что такое сейчас происходит! Потом последний гроб окажется на земле, на миг — бездействие. Ей лишь на секунду придёт вопрос, чего же ждут? Потом покажется машина с бетоном, что зальёт свинцовые гробы. Тело холодное, подбородок дёргается, а руки трясёт. Ноги будто приросли к земле. Земле, в которой сейчас окажется он — её любимый, самый любимый, так и не состоявшийся муж. Грязное месиво бетона. Они так много не успели, так много не сделали. Если бы не горе, ослепительное, убивающее веющей от него радиацией, то, наверное, все бы удивились, увидев здесь ее — Катерину Иваненко. Все бы задались вопросом, что же тут делает дочь Петра Иваненко, чиновника из самого Киева, на похоронах инженеров Чернобыля в Москве. Но никто не смотрел, никто не собирался спрашивать. Ей удивилась, наверное, лишь Хомюк, встретившаяся однажды в коридорах больницы. Та ей ничего не сказала, но скользнула внимательным взглядом и будто бы сочувствующе качнула головой. Ульяна вероятно узнала ее тогда, но промолчала. В больнице все молчали. Любое слово таило в себе смерть. Катерина знала, всё знала и совсем всё понимала. Только надеялась, что смерть облегчит страдания её Лёне. Лёня страдал больше всех, будто судьба насмехалась. Он же такой молодой, любящий и любимый, строящий надежды и планы, умирал в тёмной палате московской больницы. Его тело разлагалось на кушетке. И ей, Катеньке, его Катюше, приходилось смотреть. До последнего дня она смотрела в его глаза, чистые, голубые, невиновные ни в чем. — Катюша, Катя… Голос нещадно хрипел, взгляд метался из стороны в сторону. — Лёня, любимый, я здесь, здесь. Стоявшая у окна девушка, встрепенувшись, подбежала к кровати. — Я ведь нажал аз-5, нажал. Что же я сделал не так… — Лёня, ты слышишь меня? Ты — невиновен. Виновен чертов ублюдок Дятлов, и я клянусь тебе, что я убью этого мерзавца. Он… он во всём виновен! Он — убийца, безжалостная тварь! В его глазах, казалось, на секунду блеснуло что-то непонятное, а потом он опять вздохнул и произнес голосом человека, стоящего перед неизбежным, и, к сожалению, совершенно лишенного выбора. — Катя, я тебя люблю так, что замирает сердце. От твоей улыбки даже небо становится прекраснее. Есть ли в мире что-нибудь прекраснее, добрее, чище, чем ты? Ты — глоток свежего воздуха, которого я не помню уже столько дней. Кажется, прошла вечность, хотя я знаю, от силы недели две. Радиация убивает меня, и тебя, Катя… И тебя. Я бы просил, умолял тебя уйти, ты же получишь облучение, но Катюша, любимая, в последний раз я буду эгоистом, ведь у меня нет сил отказаться от тебя. Без тебя я вижу лишь тьму… И я знаю, что ты бы не ушла. Ты заслуживаешь счастья, уезжай отсюда, из СССР, уезжай навсегда. Союз погубит тебя. Я всегда мечтал о том, чтобы ты была счастлива и цела. В отличие от Людмилы Игнатенко, Катя встретила смерть любимого в его палате.

Спустя года.

Иваненко закончила московский МГУ, переехала проходить практику во Францию. Там успешно начала работать, где и познакомилась с будущим супругом. Спустя несколько лет отношений Екатерина Иваненко вышла замуж за Жака Розье. Уже никто не вспоминал, что та самая Катрин Розье, как называли ее в Париже, когда-то была невестой физика из Чернобыля. Да и казалось, она сама уже не вспоминала. Но каждый год, двадцать восьмого апреля, она летела рейсом Париж — Москва. Года сменяли друг друга, небо то было ярким, то было затянуто тучами. То мир грустил, то праздновал. Одно оставалось неизменным — одинокая женщина, сидящая у окна самолета.

Москва, 2012 год.

Вдыхая свежий и чуть прохладный воздух, она ступала на асфальт аэропорта, в который раз. Снова она в Москве. За окном такси небо было удивительно прекрасно. И так удивительно схоже с небом Москвы в мае восемьдесят шестого года. Будто ретушь. Было ещё рано, так что цоканье её каблуков эхом раздавалось по холлу отеля. Но было успокаивающе тихо. Протянув карту, женщина открыла дверь номера. Ещё недавно о таком даже и не мыслили. Старым добрым ключом открывали и закрывали, а сейчас карты. На миг Катрин ощутила себя старой. — Ах, какая же ты старуха, Катрин. А ведь прошло двадцать шесть лет… Какая же старуха. То ли уже, то ли всего. «Не думать об этой цифре» помогало ей справиться с этой тупой ноющей болью где-то в ребрах. И думать «а если бы ничего не произошло» она себе запрещала. Но в Москве, сидя в полумраке номера в отеле, она позволяла слабостям взять верх. У них бы уже, возможно, были внуки. Любимые дети, внуки, своя родная квартира, может, дом. Он всегда говорил, что хотел свой дом с садом, полным роз, специально для нее. Боль в висках заставила чуть оступиться и присесть в кресло. Телефон в руках слабо завибрировал. — Ох, маам, ты опять не звонишь после приземления. Я же волнуюсь, — на другом конце провода выдохнули. — Не буду тебя утомлять своими причитаниями. Как ты? Розье позволила себе улыбнуться, ногтем царапая пуговицу на жакете. — Да, да, твоя maman опять слишком забылась. Все хорошо, я уже в отеле. Целую тебя, ma chérie. Передавай папе и Киллиану привет… — Обязательно, mama. Целую. Bye-bye! Женщина позволила мышцам расслабиться, потягиваясь в кресле. Вот уж совпадение — её дочка так похожа характером на него. Такая же смешливая и добрая. Долго не может дуться, ворча, что все ещё обижается: «и как же так, maman, на тебя сложно обижаться». Совсем ещё ребенок, хотя у самой есть дети. Москва — пристанище её воспоминаний. Будто каждый уголок в номере отеля дышит болью; воздух спертый, открытое окно не спасает. Будто опять веет запахом кладбища, запахом свинца и бетона. Глаза сухие до такой степени, что ощущается песок. От этого дурнеет, почти физически Катрин ощущает дуновение радиации. Глаза, давным давно растратившие свою яркость, болят, словно в них, не скупясь, насыпали тонны песка. От движений пальцев лишь сильнее режет. Холодная вода не помогает взбодриться. Теперь женщина дрожит, как мокрая кошка, залезая под тяжёлое одеяло. Она не уснет, не сможет. Вновь проснется в поту и поймет, что болит сердце, задумается о враче. Катерина к нему не пойдет: радиация пришла и за ней.

. . .

Москва, 1989 год.

— Катерина, приятно Вас видеть в добром здравии. Надеюсь, Петр Владимирович также не жалуется на самочувствие? — Мистер Чарков? Не ожидала вас увидеть в Москве. — Почему же? Я живу здесь по поручению Сергея Дми… — Потому, что убийцы должны хоть что-то чувствовать рядом с могилами своих жертв. Даже если не существует Ада, даже если вам не грозит разрушение клеточного строения из-за радиации, даже если вам не суждено умирать от рака или апластической анемии — не думайте, что всё, что Вы сделали, даст вам спокойно жить. Я обещаю, что Вы подохнете, как жалкая тварь на задворках вашего союза. На вашем счету, на счету Дятлова, на счету Брюханова, Фомина — сотня смертей, еще тысячи больных, сотни тысяч навсегда сломанных судеб и жизней. И волей-неволей Вы будете об этом помнить, а в итоге сойдёте с ума. Вы умрёте проклятым, Чарков.