В руках моих ножи

      Гибкие языки янтарного пламени извивались встревоженными змеями и устремлялись в глубину лавандовой тьмы небосвода, разверзнувшуюся над полуночным мелколесьем, в недрах которого скрывалось от чужих глаз обветшалое поместье, в чьих размытых временем чертах все еще чувствовалась человеческая длань. Холодный лунный свет рекой ниспадал на вычурную крышу, соскальзывал на поросший плющом фасад с проступающими отовсюду из малахитовых зарослей головами исполинских гарпий и проваливался в распахнутые окна в контрастном тандеме с отчетливым смрадом окоптившейся плоти, навеянным пронизывающими нутро, подобно острым лезвиям, потоками ветра. В единственных покоях, из которых выплывал наружу томный свет зажженных свечей, венчавших изящные канделябры, властвовала тишина, разбавляемая, словно терпкое и ударяющее в голову вино, треском иссохших поленьев, что алчно пожирал разведенный в камине огонь. Единственный их обитатель замер, расположившись в глубоком оливковом кресле. В позе его читалась крайняя степень напряжения и удрученности, припорошенная налетом смутного смирения, а бездумный морозный взор был устремлен в никуда и рассеян среди страниц распахнутой книги в обсидиановом кожаном переплете, обретшей хрупкий покой на коленях владельца. Покрытые филигранными строками рукописного текста ровные листы пергамента подрагивали и шелестели на ветру, пока каллиграфически выведенные чернилами буквы волнами обрушивались друг на друга и сплетались нечто бессмысленное в стеклянных глазах читателя.       Сморгнув с век вязкий морок, брюнет надменно поджал бледные тонкие уста и сомкнул книгу, на чьей обложке был выведен символ, являвшийся неумолимым предвестником мучительной погибели для тех, кому не посчастливилось пасть под гнетом обвинения в колдовстве, а после размашистым ленивым движением отбросил ее в камин, где пламенные янтарные ленты любовно скользнули по бумаге, обращая ту сизым кружевом пепла, как и достопочтенный последователь святой инквизиции, выпустивший на закате из узловатых пальцев подожженный факел над поленьями, окружившими прикованную к иссохшему дереву юницу, взирающую на него с провокационным высокомерием, проступающим в мерцающих охристых глазах настолько явственно, что даже истошный вой раненого зверя, вызволенного из-под маски невинности, казался посмертной усмешкой. Меж темных густых бровей с суровым надломом пролегла отчетливая складка, холодные черты волевого лица заострились, а по мрамору кожи пустились расплывчатые тени, отброшенные сумраком, приветствующим его извне, когда инквизитор бросил пронзительный взгляд в сторону заднего двора, где тлели обугленные поленья, укрывшие изъеденные огнем останки. В объятом тьмой холле, ведущем к опочивальне владельца поместья полотно размеренного безмолвия разрезал затупившимся лезвием протяжный скрип, но внимания мужчины, охваченного потоками воспоминаний и падшим грешником низвергнутого в их мутную и бездонную пучину, это не коснулось. Перед стальным взором предстал издевкой ее образ, пуская мертвенный холод по скрытому ониксом грубой материи телу, а слух, вместо тревожного звука за стеной уловил фантомный мелодичный голос, искрящий мимолетными красками жизни, отпечатавшийся в прозрачном рассудке унизительным кровоточащим клеймом. Дети и звёзды целуются и теряют самих себя Они осторожно берут меня за руку и ведут.       В свете переливающегося медью пламени, исходящем от покрытых замысловатой бахромой серебряной паутины канделябров, ее длинные волосы горели последними лучами истомленного вечернего зарева, скрывающегося за ониксом горизонта, а глумливые черти в ониксе зрачков плясали, зазывали и утягивали безвозвратно в чернильную бездну своими медовыми обманчивыми речами, сулящими иступленное блаженство грехопадения.       Она была грязной ведьмой, преданной и объятой пороком слугой лукавого, как и ее господин, принимающая обольстительный облик и заманивающая в сети искушения несчастных. Ведь как иначе объяснить то, как цепной пес церкви, один из самых хладнокровных и расчетливых губителей порождений скверны, покорным рабом следил за каждым ее плавным движением, словно прикованный, терял рассудок в созвездиях веснушек на впитавшей солнце коже, глубоком взгляде из-под ажурного кружева пушистых ресниц, и в каждом шраме на фарфоровых девичьих кистях, порхающих траурными голубками над бледной кожей, пока винные уста расплывались в кривой ухмылке, мрачной и раздробленной, словно искаженное отражение в разбитом зеркале, что походило на истинный ее облик. Если бы агатовые локоны не рассыпались зыбким прахом, а флер бергамота, обрамленного черным перцем, не сплетался со смрадом обугленной плоти, и на его уста не была наложена печать священных псалмов, он бы сказал ей, что потрескавшиеся и иссохшие, наполненные проклятой кровью уста складываются в самую красивую улыбку, отравленную именем дьявола. Мрачная злоба закипала в инквизиторе раскаленной смолой, грозясь излиться наружу, когда он осознавал, какую власть над собой вложил в пропитанные терпкими эссенциями руки посланницы инфернальной геенны, и как она, прекрасно осознавая его болезненную зависимость, виртуозно играла свой замысловатый мотив на струнах его потерянной души, шепча оды Люциферу в перерывах между поцелуями искусанными до крови губами, пока палач терял голову от металлического шлейфа. Вероотступница насмехалась над его податливостью, пока он бросал на нее горящий ледяной ненавистью и обожанием взгляд.       Он неслышно крался к ней, ощущая в воздухе вибрацию страха, но поступь эта — по раскаленным углям. Взирал ненавистно, хватал за руки, пока те касались ледяными обескровленными пальцами безразличного лица, искаженного жгучим презрением. Когда стальная хватка сходилась на тонкой девичьей шее, усыпанной багровыми отметками порочной связи, мрачный хохот разрывал тишину и заглушал треск поленьев в камине. Хрупкие длинные пальцы, пропахшие травами путались в жестких обсидиановых кудрях, легко проходились по граням серебряного креста и привлекали ближе массивной цепью, наматывая ту на палец и притягивая, подцепляя длинным вороным когтем подбородок. По точеной скуле, тронутой щетиной, скользил сверкающий нож, а по спальне разносился бархатный смех. Ведьма лихорадочно мерцала в свете пламени янтарными глазами, в коих разверзлась кровавая жатва, а бледные иссушенные руки покойников с раздробленными и стертыми в прах костями тянулись из багровой топи разложения к своему палачу, напоминая о том, чьими костями была устлана тропа сквозь терновые заросли к поглощенной мраком девице. И ничто не вызывало столь острого восторга, как лицезрение его мук и беспрестанных метаний. Она растягивала гранатовые губы в широкой улыбке, обнажая ряд ровных зубов, отчего та походила более на оскал хищника, загнавшего жертву в расставленную ловушку, поддерживая правила негласной игры, где каждый из них в действительности — уродливое чудовище. Хранители сновидений привели меня туда, Где в моей душе запорхали бабочки.        Ее бархатный голос складывался в мотив ее излюбленной песни, впитывался в стены его покоев, отчего гнетущая тишина теперь давила на виски, позволяя раз за разом воспроизводить мотивы мрачной арии. Он не ведал, как мысли приобретали вес, обрастая низким баритоном едва слышимых слов будто виноградной лозой, а после в него вплетался коралловыми лентами более мягкий и созвучный, разбавленный лёгкой хрипотцой, подобно ядовитому осадку в святом граале. Инквизитор не слышал, как голос его стих, уступая место более мягкому и высокому, всякое произнесенное слово которым раскаленным свинцом разливалось по венам, отравляя каждую клетку, и набатом ударялось о сознание, пуская раскидистые сети трещин на непроницаемой маске.       Опьяненный греховной красотой, представшей в чертогах памяти, он взирал, как во тьме ночи загорелось янтарное марево лукавого взгляда, а худощавые руки сильнее сжали узкие рукояти, отчего вензеля лазуритовых сосудов под тонким мутным льдом кожи проступили живописными барельефами. Холодное лезвие касалось мертвенно-бледной шеи, очерчивало изгиб яремной вены, пульсирующей и проступающей аметистовой тропой среди заснеженного полотна, и оставляло за собой алую полосу. Она снова обводила смертного глупца вокруг пальца, дабы усмирить его напускную гордыню. Жидкое серебро его холодного взора, скованное граненым ониксом радужек, застывало неподвижной гладью, покрытые копотью руки омывались кровью, а темные уста крали последний вздох инквизитора. Ведьма шептала, что никогда не освободит его, ведь он сам никогда ее не отпускает. Ведьма идет, и в руках ее ножи.