Места здесь хорошие

Не знаю точно, когда это началось, а тех, кто мог бы знать, никто спросить не догадался. Или не захотел: не принято у нас об этом рассусоливать, авось накличешь в несезон. А теперь уж и не спросишь — не осталось стариков. Вот опять: говорю «стариков», думая о своём деде, а самому-то мне уже восемьдесят шесть. Да-а... Варя всегда говорила, что в Нечаевке время идёт медленно, тянется; а мне кажется, что оно не то что бежит — летит. Восемьдесят шесть, хе... Время — оно везде одинаково, я так думаю. А люди — люди разные, и от этой разности по-разному смотрят на часы. Варькина мать, невестка моя, скучать не умела. Ей и некогда было: встанет на рассвете, а то и раньше, птицу покормит, полы выметет, завтрак смастерит, накормит нас всех и крутится до вечера. Варя — та из другого теста. Всегда задумчивая, всегда за книжками какими-то. О сезоне и слышать не желала — не бывает мол такого, деда, суеверия это всё. Из-за этих книжек и пришлось очки покупать, ездить в город. Думаю, тогда он её и очаровал, город-то. Уехала наша Варя учиться, да так и осталась там. Отвлекся я, о другом хотел. Со мной такое теперь часто бывает. Когда началось, сейчас никто не знает, и никто не знает, за что да почему — народ у нас не любопытный. В первые приходы деревню проредило хорошо, но потом поразмыслили, прикинули и смекнули, как быть; народ у нас не любопытный, но и не слепой. Тогда же высчитали, что приходит оно только каждую пятую зиму, — стало быть, в другое время можно жить как раньше. И жили — напасть, конечно, но не бросать же всё? У всех дома, выстроенные из деревьев, срубленных тут же, в своём лесу, у всех земля, скотина... Родители наставляли детей, научали вести подсчёт, те вырастали и учили своих. Чтобы правильная мысль засела в детской голове накрепко, нужен особый подход. Попробуй только запретить — тут же сделает всё наперекор! Как только ребёнок начинал ходить, ему рассказывали другие, местные сказки. Дети постарше помогали, пугая мелочь собственными песнями и считалками. Я хорошо помню одну, сам сочинил мальчишкой: В дверь стучат — замри, считай: Если дважды — открывай. Если трижды — спроси, кто. Если больше — это зло. Раз, два, три, четыре — Вся семья лежит в могиле. Четыре, три, два, раз — Зло уйти тебе не даст. Беды в сезон, конечно, всё равно случались, — какая спьяну, какая с недогляду. На моём веку выкосило пять семей, все, как обычно, под корень. Первыми Обуховы были, соседи наши. Матвей выпивал крепко, и однажды ночью, под этим делом, открыл на стук. Мне тогда было восемь, и я хорошо запомнил, как кричала его жена, тётя Галя. Крики разбудили нас всех, но из дому никто не вышел — вмешиваться было не принято: мало ли, «прицепится» беда, и вместе с доброхотом проникнет в его избу. В сезон каждый сам за себя. Я разревелся: тётя Галя мне нравилась. Круглолицая и вся какая-то мягкая, с добрыми глазами и пухлыми красными руками, она всегда находила для меня то конфету, то яблоко. Отец сгрёб меня в охапку и прижал к себе. Это был первый и последний раз, когда он меня обнял — через год он слёг и быстро сгорел. Мы все просидели без сна до самого утра, а потом взрослые ушли проверить, не выжил ли кто из Обуховых — бывают же чудеса. Не выжил. Да… Последние лет десять память со мной играет: помню, какими были на вкус те сахарные конфеты, помню котят, которых народила кошка Обуховых до того, как всё случилось, но вспомнить, что ел этим утром, не могу. Помню, как возил документы в райцентр, когда умерла Варенька, а отчего умерла — не помню. Опять отвлёкся, что ты будешь делать!.. Вторыми стали Никитины. Жили они на окраине, мать и дочь. Мать, Софья Алексеевна, была женщиной образованной и явно не из простых. Когда-то она приехала издалека, с ребёнком на руках, и всем было ясно, что она сбежала в наши края не от хорошей жизни, что случилось у неё какое-то несчастье. Никто и не расспрашивал, хоть для нечаевцев такие приезжие — диво дивное. Когда мне было тринадцать, Софья Алексеевна уже была неходячей, а выросшую дочку-тихоню называли «неотсюдовшной», — так у нас говорили про всех, кто умом болел или был с причудами. Жилось Никитиным тяжело, поэтому все в деревне понемногу помогали им, чем могли. Изредка я наблюдал за дочкой через дыру в заборе. По двору неотсюдовшная ходила без верха, в одной юбке. Бывало, сядет на лавку и гладит свои груди, маленькие и крепкие, как бутончики. Раньше я бы о таком не рассказал, но теперь-то что, — теперь я слишком стар, чтобы стыдиться того, что делал мальчишкой. Сгинули Никитины так же тихо, как жили. Когда обнаружили, что сезон их забрал, всё уже было кончено. Понятно только, что дверь открыла несмышлёная девчонка. Про остальных что рассказывать — всё было так же: зимняя ночь, неожиданный стук, открытая дверь. Иногда мы слышали, как они умирали, иногда это случалось тихо. Но один случай, связанный с сезоном, запомнился особенно ярко. Возможно потому, что в этот год у меня родился сын и умерла жена, а может оттого, что случай этот показался мне уж слишком нелепым. Не знаю. Берёзины жили ладно, в достатке. Мужик у них не пил, плотник на все руки. Жена его, Елена, была человеком набожным. Крепкий дом, большая семья, ухоженный огород, корова, птица, — всё под присмотром. И всё ж таки недоглядели — потерялась младшая дочь, Оксанка, семь лет ей всего было. Вечерело, а в сезон, да ещё к вечеру, помощи просить не у кого. Собрался Степан искать сам. Прочесать наш лес в одиночку за ночь — это задачка, поэтому условился он с женой о знаке, знать о котором могли только они двое. Что и говорить, риск был огромный, но о том, чтобы бросить Оксанку, они помыслить не могли. Ушёл Степан. Мороз в тот вечер стоял страшный. Темнота у нас опускается быстро, и спать ложатся рано: так оно спокойнее. Но Берёзины ждали условленного знака. Вскоре раздался слабый стук, но то был обычный стук в дверь, а значит — не свои, не люди. Они ждали до утра. Когда солнце взошло, мать открыла дверь. У порога лежала окоченевшая Оксанка в отцовском ватнике. Она, значит, стучала-то, пока силёнки все не вышли. Днём Степана нашли в лесу со сломанной ногой, мертвее мёртвого. Да-а… Деревня пустела и хирела, да только если спросить меня, рестур… рес-тру-кту-ризация и закрытие фермы повинны в этом куда больше, чем наша местная напасть, вот что я скажу. А в девяносто пятом заколотили нашу церквушку, и для людей это как будто стало знаком: те, кто могли уехать, уезжали, те, кто не могли, отправляли детей к родне в ближайшее село, а подросших — в город, на заработки да учёбу, а на самом деле — подальше от Нечаевки. Стало тихо, иногда настолько, что казалось, словно тут и вовсе никого нет. Оставшиеся подстраивались под эту тишину, — помаленьку, незаметно для себя. Старики доживали своё, другие старики их быстро хоронили и продолжали жить. А что делать? В конце концов остались только я да Володька. Он уж пять лет как помер. С тех пор у нас гостей не было — ни законников, ни даже исследователей всякой чертовщины. Только вы вот, эгопоселенцы. Как-как, «эко»?.. Я тебе так скажу, сынок: приезжайте, осваивайтесь, живите. Места здесь хорошие: лес, речка, — всё для людей. А как здесь пахнет по весне!.. Ну, до неё рукой подать, сами скоро почуете, вдохнёте. Избы, конечно, нужно подновить, обветшали они сильно. Да сараи, да дровники… Работы хватает, но вы молодые, сильные. Справитесь. Об одном только не забывайте: в сезон — никому!.. Как бы ни изворачивалось, как бы ни стенало — открывать нельзя. Т-с-с… Слышал? Ты погодь, — открывать не будем, оно задурить, заморочить попытается. К каждому, погань, свой подход ищет. Под моей дверью то сыном, то женой оборачивается, но чаще всё-таки Варенькой. Да ты не бойся, к утру утихнет. Поедешь к своим, вдолбишь им науку, чтоб эко ваше не вымерло в первый же сезон. А места здесь всё-таки хорошие!..