Противным визгом разорвалась ткань.
Ощущение бестелесности пришло чуть позже, когда цвета потеряли контрастность, а само тело — форму. Оно податливо ломается под напором тлеющего пламени. Голодный зверь пожирал слёзы, остатки конечностей, ласкал горячим языком прогнившую кожу… осознание искусственности боли пришло не сразу — Гвен всё ещё сотрясала воздух огнём из гортани, крутила головой от тараканов в потемневших волосах. В искажённом сознании, зажмурив иссушенные глаза, отказывалась верить в скоропостижную кончину, но силы покидали самообман. Не смотри, не смотри, не смотри, забудь, забудь, забудь! — …ен, — долетают обрывки фраз через пелену бесцветной оболочки, что оставлял после себя огромный, словно собачий шероховатый язык. — Гвен! Её почему-то зовут — она поняла это по вялой реакции организма на, видимо, активное сотрясение за плечи откуда-то извне. Пора бы приходить в себя, но паника, приятным послевкусием расцветающая внутри, сковывает все движения. Тело словно замуровано в этих ароматных ласках; ноги — ватные, веки — чугунные, и всё сущее превратилось в дождливое облако. Сороконожки с хрустом растворились и на языке осела плотная влага. Боли не было, вспышек криков тоже — чувства и ощущения пропали за огромную компанию. Она лежала, словно в формалине мумифицированного спасения, разливаясь персиковым теплом. — Гвен! — вместе с миллиардной попыткой спасателя выкочевать наружу пришли помехи зашкаливающей радиостанцией отекшей ноги. Но ничего, кроме нечленораздельного жалобного мычания, не вышло. — Гвен?! Гвен слышит горький привкус волнения: привычно бодрый, деланно елейный голос с завидной хрипотцой поддавался нарастающему кому такой же фиолетовой паники в панковской голове — ослепительной вспышкой он хватался за пробуждение. Венозная белоснежность казалась пугающей в темноте прилипших прядей, и нужно было бы сказать что-то, но кроме скомканных признаков жизни ничего не вырывается из взволнованного рта. Грудь, выпяченная облегченным колесом, прогнулась в спертом воздухе — закашлялась, боясь ощутить шелестящий привкус насекомых в глотке, но быстро сошлась на нет, проглотив горючее месиво. Глаза открывались с огромным трудом, по очереди и с боязнью увидеть то, чего видеть-то хотелось меньше всего — даже в нуаре чётко вырисованные морщины вскинутых косматых бровей. Это испуганное неизвестностью лицо, стиснутые желваки и труднорастворимые эмоций в опечаленном взгляде. — Гвен? Сердце обрушилось в пляс. Сознание острым укусом вывернуло и поставило на окровавленные колени; Дункан слишком отчаян в этом первозданном небытие и совершенно не знает, как спастись от девичьей напасти. Тошнота заседает в скрюченном желудке. Щекотно нервам и носу. Вспышка расфокусированности перед глазами предусматривает белоснежный полоток — возможно, какая-то больница или любое другое со стойким запахом страха, — но мир быстро схлопывается от непривычки видеть в темноте в более реальную причину выжить. Ночь, своя кровать, испарины испуга и ад во плоти — панковский оскал волнения. — Гвен. У Дункана, помимо максимализма и системы разрушений, экспрессия и вечная оттепель полные штаны — настолько много, что ни одни подтяжки не удержат, — а он хватается бренчащими руками за надежду и уточняет, что случилось. Тут шторм, океан, и Гвен не в силах смотреть на этот букет со спокойной душой. Отворачивается на судорожном вздохе, признавая поражение и, похоже, новую слабость. — Гвен… Он всё ждёт чего-то, а у неё никак не хватает дыхания. Реальность этого оказалась настолько простым, что пропустила через себя один удар: и что нет никакого глицерина в качестве бальзамирования, никаких сколопендр на подбородке, никаких мертвецов в ушах. Только она и ночь. Ну и Дункан в кровати. А ещё пробивающиеся сединой пряди, сухой ком, рвотный рефлекс и… и дрожащие губы. — Гвен? Всё повторяется опять: её имя, циркулирующий гром капель о разбитую раковину, выводящий на раздражение, оживлённость улиц, горячее дыхание, неуверенность в своём существовании и чужое (родное) присутствие. Вина за дрожь выливается во всех смыслах — у Гвен не получается сдержать горячие слёзы, зарождающие истерику, спрятать разгорячённое лицо и самобесцельность. Заплутала в лабиринте, повторяющихся тупиках, и сколько за стену не держись — выход найти не удаётся. Хлестающая фонтанами горечь, бесконечный поток мыслей и тихое непринятие бесполезности. Всё повторяется опять: тремор прохудавших плеч, попытки спрятать свою слабость и прокусанные щеки, судорожные вздохи в нехватке кислорода, бессмертие страха и обжигающее объятие рук. Ну зачем, зачем, Дункан? Зачем вытираешь слёзы, зачем вздыхаешь, зачем обращаешь внимание? Зачем ждёшь, зачем спасаешь. Тебе бы в свою войнушку играть, вырезать на деревьях всяких весёлых и не очень роджеров и прописывать план побега из ближайшего продуктового, ведь спасение утопающих — дело самих утопающих, а не каких-то зеленогривых панков. Даже если эти зеленогривые панки и есть та самая хищная волна. Ну и что получается? Ослабшие родные (чужие) руки не могут справиться с напором бессознательной терапии саморазрушения, не могут принять участие в конкурсе на лучшую затею девичьей истомы. Гвен щурится и глушит эмоции всем, чем только можно: губами, стиснутым кулаком, пропахшей мужской футболкой. Выходит, что поражение — награда, выходит, что наличие — дар, выходит, что Дункан — спасение. Она, набившая оскомину — не иначе, — дрожит в панковскую грудь и ищет там спасение от всех сороконожек, фанатичных шуршаний и капе́ли кухонного крана. То ли истерика, то ли время, но, в любом случае, не жалеет: она пытается согласиться, но немо глотает буквы, царапая горло и всё, что осталось от беззвучных криков. И всё-таки: — Гвен… А Дункан расцветает волнистой улыбкой.г в е н
25 января 2021 г. в 00:35
Надменная фраза вызвала бурные всплески эмоций. Табун мурашек пробежался по коже, глаза хаотично искали источник не самого приятного звука — так дрожащему взгляду и попался ошметок грязи. Невзрачная, маленькая точка вот здесь, прямо тут, на запястье, в миг развязалась шелковой ленточкой чешуйчатой кожи стремительно вверх по предплечью.
Лоза разрослась стремительно, в сопровождении спектра фиолетовых эмоций: змеи оплетали кости прямо под кожей, деформируя и растягивая, ползли вверх, перекидывались на плечи. Гвен верещала. Зарождалась истерика, охватываемая неизвестностью; она надеялась, что истошные крики заглушат невыносимую физическую боль.
Аккомпанемент отборных воплей сдавливал черепную коробку: они были повсюду, тянули к ней свои вязкие костлявые руки. Плач детей, громкий шепот, мольба на всех языках мира, истошные крики о помощи и шорох ворсянистых лапок насекомых. Воздух был почти воспламенен, горло надрывалось, першило и резало. По лицу ползали сороконожки, с губ свисали липкие черви, пробирались в назад в гортань. Она взрывалась изнутри: фантомно плавились органы, догорали съеденные языками глаза, хотелось лезть на стену, но двигаться было бесполезно — пальцы оплетала лоза.
Кричать уже не было сил, вспоминать всю жизнь перед глазами тем более. Штормило, безумие жевало желудок, терялось сознание, звон преследовал неестественные судороги; избавиться от червоточины во рту не удавалось. Всё смешалось в кашу из хаоса, вопиющего страха под живую тарантеллу необузданных языков пламени. Глаза закрывались под палящими веками, шуршали между артериями своими мягкими лапами виноградники сколопендр…
Примечания:
последняя речь — её.