***
Мне снился чудный сон, где мелодия была материальной, а сам я — нет. Где можно было созерцать — но нельзя создавать. Но теперь я проснулся, и реальность моя столь же эфемерна, сколь первичен сон. Я позабыл, что здесь можно смотреть не только вглубь, но и вперёд и назад, а ещё вверх и вширь. Так проснулся ли я?..***
Богато украшенные орнаментом порталы волшебно-агрессивной музыки окружали меня в многомерной плоскости. Архитектор был везде — и нигде, но я не терял духа, создавая планы сбора даров, я знал, что рано или поздно Он будет достаточно близко, чтобы я увидел точное направление. Отряд партизан поначалу отнёсся ко мне неприветливо. Грязные, они презрительно сплёвывали в мою сторону, а недоверие жгло мне ноздри трескучим морозом. Их скудные разрозненные ноты раздражали мой взыскательный слух. Однако я потратил слишком много мыслей на их выслеживание, чтобы дать волю гадливости, и собрал за это время столько боеприпасов, что мог бы играючи уничтожить кучку непокорных, но мне нужно было связать их в правильную мелодию, которая уже начала рождаться в моём сознании. Особенное впечатление на них произвели три противотанковые мины, и моего слуха коснулся хрустальный перезвон облегчения — отвыкнув от материальности мира, я не раз хотел сбросить этот слишком увесистый балласт. Снег уже высоко улёгся, когда я услышал маршевую колоннаду Архитектора. У моего отряда к этому моменту имелся внушительный склад оружия, отличные бойцы, а прямо сейчас собрались и харизматичные лидеры других очагов противостояния грандиозному разуму. Мне даже не нужно было идти к Нему — я взорвал склад, зная, что Он не пропустит приглашения. За это время я смог организовать разрозненные кучки вредителей в единую партизанскую сеть, и с гордостью преподнёс её Великому Архитектору, и лучшей благодарностью мне послужил Его скрипучий смех. Но Он был не один. Подле Него был и другой, которого Он звал братом, а с тем ещё один, и ещё… Архитектор звал себя Великим Пруссией, я внятно слышал тяжёлый марш Его сути, но и Германия пел глухим барельефом сражений, а звонко-тягучая песнь Японии и вовсе завораживала своим сложным рельефным узором. Но разум один! Двух разумов не существует, это непреложная суть всех миров! У моей растерянности не было вкуса, запаха или звука… Это было чувство. Это чувство растворяло идеи и стратегии, человеческая речь и ранее вызывала у меня трудности, а теперь я не мог создать даже стон. Я знал себя Истиной, но оказался тенью. Я так долго спал и прожил столько снов, чтобы быть здесь и сейчас, с Архитекторами, оказавшимися не богами — не богом — не единым — разрозненным невидимыми трещинами границ. Тогда я подумал, что Он играет музыку войны, чтобы стать единым, но в ответ на это предположение Он снова скрипуче запел веселье и я узнал имя ещё одного архитектора — России. Я слушал, но не понимал. Это прекрасный многомерный мир, но каждая мера создаёт собственную мелодию, не желая вплетать её ни в хор, ни в симфонию, желая быть единственной, единственно правильной. Какое безумие. — Ты ничего не понимаешь! — авторитетно скрипел Великий Пруссия, поднимая голову от моей нотации предстоящего сражения. — Нет нас, есть только они — боссы. А твой план, — он вернулся к нотам, — конечно, эффективен, но слишком уж большие потери солдат, переделай. Я на это лишь пожал плечами. Люди такие… омерзительно материальные! Ограниченные и глухие. Но Он прав, этот ресурс не бесконечен, а многомерные порталы не достигли своего пика — не стоит бездумно разбрасываться строительным материалом. Я так долго спал, чтобы проснуться там, где Архитекторы подчиняются даже не колоннам — каннелюрам, от силы — капителям. Чтобы проснуться там, где декор властвует над фундаментом, остовом и крышей. Я объяснял это Пруссии, но Он только посмеивался, лишь однажды, почти утопая в жадных до жизни пурпурных лепестках цветов боли, пьяно ответил: — Нас нет… Мы — это они! Мы не рождались, мы просто отражение… Я не верил, но теперь мог называть его Гилбертом. К рассвету чудовищные раны затянулись и скрипучая мелодия обрела стройность: — Наше существование бессмысленно. Можно подчиняться политике-проститутке, а можно просто жить. Русланд — мой старый друг, и столько же лет — враг. И нам приходится и дружить, и враждовать, ну или не-дружить и не-враждовать. Я не могу оставаться безразличным, потому что несмотря ни на что я — живой! — Он быстро затягивался папиросой, дымно выплёвывая слова, хмуря белые брови от избытка эмоций, которые и так низкими нотами били по моим струнам. — Поэтому я просто существую как хочу. Хочу — копаю. Хочу — не копаю. Копать интересней, чем не копать. Серый камень земли, пыльная крыша неба, затянутый гарью воздух — вот моё существование здесь. — Ты слишком поверхностен и смотришь только в себя, — жёсткие басы Людвига резали меня наживую, причиняя странно материальную боль непонимания. — Есть не только битвы и окопы, кровь и гарь. — Он быстро счищал маленьким ножом кожуру с клубня, в уголке губ тлела самокрутка, которой он совсем не затягивался. — У войны есть один плюс — она когда-нибудь закончится, и небо снова станет голубым, а трава — зелёной. Их взгляды фиксировали меня в реальности лучше кровавых лепестков боли и надёжней колючих лекарств Доктора. Чистые голубые глаза Людвига напоминали необозримое небо из моих снов, а багряные Гилберта — о моём пробуждении. Что ж… Я сам стал Архитектором, раз они оказались слишком слабыми, чтобы принять миссию. Этот мир позволял созидать — и я наконец-то решился сотворить собственную композицию, вплести её в всё нарастающую маршевую симфонию войны, усилить, добавить сочности и детального горельефа. Поле было усеяно поверженными машинами, странными — moderne Kunst — памятниками человеческому воображению. — Люди такие затейники… — Люди? — с насмешкой переспросил Гилберт. — А сам-то ты кто тогда? Он не знает? Я развеселился, а глядя на смесь отвращения и любопытства на его лице уже не мог сдерживать чувство, рвущееся наружу. Звук, который я издал, удивил меня, но и очень понравился. Я тоже мог создавать слышимую всеми музыку… Гилберт забыл вопрос сразу же, как озвучил, но, наверно, это не могло продолжаться бесконечно. Моё пробуждение не было рассчитано задолго, оно — лишь отзвук глобальной войны, симптом, фоновая нота, но подчинялось высшим законам, вплетая моё бодрствование в гармонию сфер. Но Великий Пруссия был Архитектором, пусть и забывшим своё предназначение. Он смотрел, как державшаяся на лоскуте кожи моя кисть прирастает обратно, как образуется новая плоть на боку и покрывается чистой кожей. Медленно — я познал существование минут и часов — но слишком быстро и совершенно невозможно для человека. — Кто ты такой? — он тряхнул головой, сосредотачиваясь на уплывающем вопросе — мироздание всё ещё пыталось сгладить фальшивую ноту. Но пистолет держал ровно, целясь мне в голову. — От моей пули ты, конечно, не сдохнешь, но будет намного больнее, да и проваляешься в отключке долго. Как тебя зовут? — Я не знаю. — Что ты за страна? — Я не страна. Я не знаю. — Откуда ты пришёл? — он ищуще вглядывался мне в глаза. Я кивнул в сторону, откуда порой слышал слабый гул санитара. — О нет… — внезапно просипел Гилберт, опуская оружие. — Запад… Ты когда последний раз видел Родериха? Людвиг подпирал стену в стороне, но я услышал его задумчивую растерянность, а Гилберт тихо рассмеялся: — Нет, ты представляешь?! Эта изнеженная задница!.. переродился!.. — из-за смеха он уже не мог говорить, но подошел ко мне и растрепал отросшие со времён больницы волосы, которые я привык убирать назад. — Смотри!.. Очень похожи! Я рассматривал пляску веселья Пруссии и поражённого узнаванием Германию, но суть от меня ускользала. Они сказали, что я — возникшее из войны воплощение Австрии, их родственника и друга. Но моё «я» не имело значения, главное — я слышал свою партию и точно следовал ей, потому не стал им говорить, что я — это они. Но для них это оказалось важным. Я много потерял в отрицании необходимости понимания. Их было много. Архитекторов. Их ноты смешивались и растекались, текстура плыла и пучилась барельефом, а потом перетекала в гладкий мраморный рисунок. У Гилберта была флейта. Слово щекотало язык, я глубоко вдохнул, пробуя песнь: ах, как много инструмент мог рассказать!.. Но Пруссия, играя, рассказывал больше. В исполнении Архитектора нежный голос флейты разворачивался картушем, предательски раскрывая самые тихие тайны владельца. Но Гилберт играл вдумчиво, с наслаждением, уверенный, что никто не прочтёт этих нот, он так хотел высказаться, но не желал быть услышанным… Так красиво. Их было много. Что получится, если смешать красный с синим?.. Моё воображение, для которого никогда не существовало оков освоенной человеком физики, пасовало перед картиной застывших в толще льда потоков крови, беря за образец глубокий цвет глаз товарища Брагинского. Он появлялся нечасто, скользил тенью — ничуть не хуже меня — всегда один, часто с улыбкой. Неразговорчивый, он с удовольствием отвечал, когда обращались. Опасный, он крепко обнимал Гилберта при встрече. Грубый, он звучал гимном. Прямолинейный, он нёс сомненья. — Ты слеп… — шептал он. — Ты только слышишь, а этого мало. Смотри. Смотри!.. И я смотрел, но видел то же: безбрежный серый океан пепла. — Ты проиграешь, — насмехался он, звеня сочувствием, — потому что ты здесь лишний. Я не знал, как возразить. Слова слишком плоски — и многомерны, ими так сложно объяснить суть. — Смотри, что у меня есть! — Гилберт тянул мне струнный инструмент, горделиво гудя. Скрипка. Глупый человеческий инструмент, не имеющий ни малейшего отношения к настоящей музыке. — Не фортепьяно и уж точно не рояль, — Брагинский мягко улыбался, как будто рояль был способен на музыку, — но тебе понравится, не сомневайся. Я беззвучно усмехнулся, в последнее время слишком часто теряя связь с гармонией. Мелодия войны расстраивалась, ноты фальшивили, я старался как мог, но мои усилия правили лишь одно созвучие — и то на очень и очень короткий срок. Но я помнил мелодию из снов, самую любимую симфонию. То были три арки, каждая раскрывалась портиками, скручиваясь во множественные глазки волют. Скрипка не способна вообразить подобное. Как и флейта Старого Фрица, как и баян Брагинского. Ничто в данной параллели не могло воссоздать музыку сфер. В мире уравненных индивидуальностей, где веяния нормы менялись стремительно, а постоянное столь скоротечно, была своя мировая музыка. Я коснулся смычком струн, рождая дрожащий звук. Запела флейта, заговорил баян. Я закрыл глаза. Я увидел. Мягко сияющие разноцветно зашторенные окна. Тёплый свет керосиновой лампы, зажигающей звёзды в опадающих слишком близко снежинках. Загадочное поблёскивание медленно растущих сугробов подле стен. Разодетую маленькую ёлочку, увенчанную золотой звездой — её тонкое стекло разбилось, но Гилберт аккуратно залепил скол и насадил травмированной стороной в тень. В домах горели гирлянды, их разноцветный свет сочился из окон, окрашивая снег. Окрашивая воздух. Окрашивая душу. Я глубоко вдохнул в горло кусачий воздух, вплетая скрипку к флейте и баяну. Я видел. Моё время здесь на исходе, но я успел увидеть. Возможно, мне придётся пережить ещё много снов, чтобы понять увиденное. А пока я могу не понимать, а создавать и созерцать созданное мною — моим решением — а не только высшим разумом. Неподалёку шипели фальшфейеры, которые Гилберт раздал солдатам для развлечения, и я забыл, что это расточительно и применяется не по делу. Это было красиво. Нарядно. Радостно. Празднично. Как жаль, что моё время на исходе. Как жаль, что повод для моего пробуждения здесь печален. И как знаково, что у людей, помимо слова «праздник», есть ещё слово «траур». Гилберт лукаво поглядывал одним глазом на ласково улыбающегося Ивана, не отрываясь от флейты. Им не нужны были слова, эти плоские, многосмысленные человеческие слова, чтобы слышать друг друга. Скупой свет улицы только заставлял ярче гореть червонную душу Пруссии и покрытую вечной мерзлотой — России. Я закрыл глаза, глубоко дыша ртом, глотая расстроенный марш, настойчиво перекрываемый торжественным, подрагивающим от избытка чувств, гимном. Скрипка, подчиняясь моему желанию, вторила задорной мелодии флейты и баяна. Моё время на исходе. А скрипка так хороша... Я вновь открыл глаза, которых у меня не было. Я спал совсем недолго, но снился мне страшный сон. Сон, где неделимое пытались поделить, где похожие нашли расизм, нацизм, шовинизм, классизм, сексизм, феминизм… Где создатели уничтожали, где Архитекторы сомневались в своём существовании. Где жизнь и время — легко истощаемый ресурс. Я спал совсем недолго, но наконец-то проснулся, проснулся в родной гармонии сфер, где можно лишь созерцать. Так мало... Проснулся ли я?..