Дорогая моя женщина!

Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать. Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня, Вы не оставите меня. Сначала я молчать хотела...

А.С. Пушкин

***

      И за поворотом – среди высоких клёнов, не набравших листвы, она мечтала о спасении…       И по подтаявшим дорожкам, по обледеневшему и посеревшему, стукая, спешила она. И глубоко вдавливались вмятинки от каблучков. Каждый шаг – и к едва румяным щекам кудри. Они бились по нему, падали на грудь и вновь назад – по плечам, смятые, спутанные.       И шаг за шагом… Шаг за шагом… Ветер раздувал края шали, в которую она вцепилась, которую стягивала на груди, всё норовя разжать. И вот поворот – мостовая в ворохе листвы с прошлой осени, пара людей на скамейках и кто-то высокий у фонтана… То и дело двигался он куда-то, менял положение рук, сжимал их на пальто, складывал на животе, не застывая в позе одной. Развернулся он, простоял минуту к ней спиной, обратно ступил… Глаза в глаза теперь. Голубые в голубые, старческие и юные совсем…

***

      От каждого скрипа, шага за стеной она вздрагивала, будь он даже едва слышным. И в её просторной девичей комнатке светило тускло… Темно. От того ли или от чего ещё, запутывались в кудрях её тени, неясные, алые. По столу разлеглись подобно листам кленовым в последние дни осени. Во дни увядание и тоски, за нею бежавших уже давно. Кудри на бумагу ложились и чуть ли не в чернила падали, чуть ли не марались о кляксы. По бумаге текли рыжие их кончики, завитки. И бумагу от свечи свет опалял…       Дорогая моя женщина!       Ты думаешь, ты ведаешь, как я скучаю по тебе? Красавица неписанная, не ведаешь ведь! А ты не знаешь, какое у меня счастье? Я распродам весь свой товар… Ох! Тогда мы встретиться сможем. Я же обещался, что таковое общение наше продлиться лишь до дня того, когда я смогу выручить достаточно денег нам на свадьбу. И тогда я увижу тебя, дорогая моя женщина. Скажи, женщина моя дорогая, как ты там. Хорошо ли ешь? Смотри, узнать я всё смогу при встрече. Ешь там хорошенько и жди меня. Совсем недолго осталось нам до нашей встречи       С любовью к тебе,       Твой мужчина.       И на её губах улыбка растеклась и замерла. Но взгляд опустился вновь на бумагу под руками. Тут, в конверте, что-то ещё лежало… Среди бумаги, почти прозрачная, завёрнутая, лежала подсушенная роза…       

Дорогой мой мужчина! Сократи, ну же – сократи, в себе эту дурную привычку сдувать с меня пылинки! Достаточно взросла я сама, чтобы разобраться и собраться, чтобы поесть. Прости за резкость, ну стоит столько беспокойств. Жива я и здорова, мой дорогой мужчина! Ты спрашиваешь меня о семье… Всё держится в привычной колее. Но скажи мне, милый мой, какой смысл мне рассказывать тебе о проделках Прокофия или забавах Настеньки? Может, ты ещё выдумаешь, чтобы я рассказывала тебе о подвигах Сашки? Право! Не ляжет моя шебутная семья на бумагу. Я ведь рассказывала тебе не раз, как голубятся родители. Не хочу о них тебе рассказывать – приезжай и ты увидишь их… Не представишь, как я рада! Распродавай скорее! С любовью, Твоя женщина. P.S. Адрес я вышлю тебе со следующим письмом…

      И исписанные листы, и сотни конвертов…       Дорогая моя женщина!       Давно на это письмо я решался. Знаешь, женщина моя дорогая, виноватым я чувствую себя за одну ситуацию. Давно случилось, давно… Я ещё журналистом был в одном маленьком городишке. Ты, верно, не слышала о таком… Богородске? Верно, не слышала, милая моя. Случилась там пренеприятнейшая ситуация – я согласился помочь в похищении девочки одной, махонькой ещё, двенадцати лет отроду. Её свезти надо было в одно место, чтобы она там путь моей нанимательнице показала. Моя подлость не терпит никаких оправданий. Девчушка та, Семибратова Ася, прозорливой оказалась, ложь поняла… И ринулась в хижину к мужику тому, опекуну своему Павлу Александровичу. А я струсил. Через несколько дней город я покинул. Но то было уже после ареста её опекуна. Ты, верно, спросишь, милая, зачем я тебе это рассказываю? Мы сговорились, что между нами тайн никаких не будет. И главная моя тайна – моя трусость. Уехал я тогда из страха, что меня убьют, что сделают из меня чучело и подвесят где-нибудь к дереву… Хотя теперь я вернуться хочу и посмотреть, что с тою девочкою стало…       Ах, забудь, что я сказал тебе!       Твой мужчина.

      Вениамин Владимирович Мирославский,       А вы ведь знаете, что с нею стало: та девочка – это я. Не желаю больше писать вам… И чтобы вы знали – зовут меня Анастасия Бестужева…

***

      И несменивший костюм, он выглядел всё тем же… Кого она так отчётливо помнила из детства – журналиста, вруна и предателя!.. Губителя честного… Но… Там, в его глазах почти над самым шарфом, она видела лишь крайнее беспокойство. Он к ней шагнул, прямой, как палка. Но он не строг, не собран, лишь встревожен. Подёрнул пальцами шарф и ворот клетчатого пальто, натянул по самые уши и сглотнул, глядя на неё. Воротник встал колом, лишь трясясь от ветра. И широко раскрытыми на застывшем лице глазами он смотрел на неё. Только когда комок в горле сошёл и удалось ему сглотнуть, он коснулся её плеча…