Glace

20 сентября 1815, Париж, улица Кок-Эрой, 13 Г-ну де Вильфору, Тулуза, улица Святой Катерины, 5 Милый друг! От всей души поздравляю Вас с женитьбой и почётным постом прокурора Тулузы. Говорят, она хороша в это время года? Напишите мне, когда позволят возложенные на Вас обязанности. Приехать в ближайшее время не могу, сам понимаешь, некоторые сложности с переездами, хотя ты уверяешь, что милость короля распространится на «всю нашу семью» (я допускаю это выражение только в том случае, если Вы подразумевали себя с женой и меня, ибо быть связанным с Сен-Меранами у меня нет никакого желания). Во всяком случае, у меня есть шанс проверить великодушие монарха, пока я нахожусь в Париже. Вы спрашиваете о моём мнении; к великому сожалению, нам не о чем спорить. Если что-то и произойдёт, то очень нескоро. Всего лучше приспособиться к ситуации, и Вы, милый друг, справились отлично… Нет-нет, я убеждений своих не оставлю и мы ещё проведём немало часов в дискуссиях, будьте покойны. Но сейчас мы затихли, и я всеобщий покой нарушать не собираюсь.

Жду ответа и желаю скорейшего свидания. Нуартье.

Надо сказать, граф всегда был немногословен в письмах, но каждое его слово заключало в себе его истинные эмоции. Вильфор умел правильно читать, к тому же он в годы жизни с возлюбленной чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, и ничто не могло нарушить этого высшего блаженства. Симпатии в таком состоянии увеличивались, поэтому мужчина мечтал собрать близких в одном доме, чтобы они тоже впитали в себя этот свет, который, как казалось Жерару, излучала Рене. На самом деле, оба супруга сияли в одинаковой степени ярко. О, то было поистине счастливое время! Просыпаться и видеть любимого человека каждый божий день, иметь возможность беспрепятственно касаться и целовать его, — это чудесно. Вильфор мог поклясться и впоследствии, что не испытывал ничего лучше. Рене в его глазах представала такой хрупкой, нежной, беззащитной… Нет, Жерара не бросало в жар от каждого признака простуды девушки, но все говорили об её слабом здоровье. И, имея перед глазами несколько примеров разрушенных болезнью семей, он трепетно охранял супругу, сблизился с молодым доктором. Если быть честным, д’Авриньи стал первым настоящим другом Жерара, и связь их сохранилась на протяжении всей жизни. К счастью, молодую госпожу де Сен-Меран не тяготили серьёзные недуги, и целых два года они с мужем спокойно наслаждались друг другом; Жерар карьеры не бросил, отводя для неё место в своей жизни, однако всегда говорил о том, что он сам и Вильфор-судья — разные люди, которых не следует отождествлять. Близкие люди знали это очень хорошо, потому что в то время различие прослеживалось очень хорошо. Нуартье не видел этого, пропадая где-то в Париже и раз в пару месяцев отправляя письма, где говорил об отсутствии возможности приехать. Жерару хватало любви, потому он спокойно отвечал, что ждёт отца и будет рад, когда тот сможет приехать. Но время опережало старшего Вильфора, приближая его к старости, пока сын с женой расцветали во всей красе той зрелой молодости, когда она ещё нежна, но уже располагает к серьёзным самостоятельным решениям. Дом у четы был большой, должность мужа — надёжной, поэтому ничто не омрачило радости Рене с Жераром, когда они узнали, что будут иметь ребёнка. Это спокойное и терпеливое ожидание, обеспеченное характерами обоих, ещё больше сблизило их. д’Авриньи следил за течением беременности, оставаясь рядом с их семьёй в это время. Всё шло прекрасно, за исключением незначительных мелочей, присутствующих всегда. У юной госпожи де Сен-Меран ещё сильнее, чем прежде, обострилось милосердие и сострадание. Говорят, из-за этого в тысяча восемьсот девятнадцатом году количество осуждённых на смертную казнь снизилось в два раза. Впрочем, слухи есть слухи, и верить им можно далеко не всегда. Жерар не был замечен в пренебрежении к службе ни сейчас, ни впоследствии. Роды Рене перенесла сносно, и в июле на свет появилась девочка Валентина. Отец её в этот момент был в суде, но, когда ему донесли, Вильфор тотчас ринулся домой. Сидя на кровати жены и покачивая в руках своё дитя, Жерар ощущал нечто непередаваемое. Даже голова немного кружилась.  — У неё твои глаза, — улыбнулась девушка, с любовью и нежностью взирая на мужа. Он лишь вздохнул и тут же вздрогнул, услышав, как зазвонили в дверь.  — Кто это может быть? — мать взяла дочь, положив её маленькую головку к себе на грудь. Валентина тихонько шевелила ручками, смотря, как отец уходит, а через какое-то время возвращается с каким-то мужчиной. Он был выше и крупнее в целом, но явно старше Вильфора. Это был Нуартье, выглядящий поражённым, так как невольно он стал свидетелем такого важного события. Жерар радовался ему, но был поглощён собственным ребёнком, вновь опускаясь к жене и поднимая девочку. Рене поприветствовала свёкра кивком, мягко улыбаясь. Граф подошёл чуть ближе, наблюдая за младенцем.  — Ты позволишь? — почти смущённо. Вильфор кивнул, протягивая дочь отцу. Тот очень осторожно держал её на руках, не зная, что говорить. Да и нужны ли были слова?  — Валентина, — молодой отец заглянул в личико новорождённой, — это твой дедушка Нуартье.  — Дедушка, — машинально повторил тот, поднимая глаза на сына и обращаясь уже к нему, — Спасибо. Спасибо вам с Рене…  — Если позволите, я хотела бы немного отдохнуть, — слабо улыбаясь, сказала девушка. Жерар поцеловал её и вышел с отцом. Граф сел с ребёнком в кресло. Сын опустился рядом, щекоча малышку пальцами, вызывая улыбку всех присутствующих. Нуартье не мог определиться, к кому сейчас испытывает большую любовь; здесь были два его ребёнка — новорождённая девочка и молодой человек. Сердце якобинца переполняла непривычная нежность.  — Чувствую себя как тогда, — он улыбнулся воспоминаниям, — когда держал маленького тебя на руках. Жерар тихо рассмеялся, подняв глаза на отца. Он ласково провёл ладонью по щеке сына.  — Люблю вас. Я знаю, что всё будет хорошо.  — Надеюсь. ***  — Папа…! Нуартье обернулся на этот отчаянный вскрик. Он не ожидал видеть сына у себя, в Париже, а тем более в таком страшном состоянии; под покрасневшими глазами у него залегли тёмные круги, острые скулы проступили ещё больше. И незнающему человеку понятно, что произошло несчастье, а граф вдобавок ощутил это внутренне.  — Что случилось? Молодой человек не ответил, всхлипнув и сползая по стене. Отец среагировал быстро, оттащив Жерара в кресло. Тот не то, чтобы был без сознания, но мутный взгляд блуждал по комнате, словно Вильфор не осознавал реальности происходящего. Граф заметил грязь на сапогах и одежде сына, видимо, он скакал сюда без остановок. Мужчина беспокойно ожидал ответа.  — Рене, — голос Жерара дрогнул и подавил приступ рыданий, — она… Я не могу, нет! Он закрыл лицо дрожащими руками, из груди вырывались те порывистые вздохи, сопровождаемые слезами. Но их уже не было, потому зрелище представлялось страшное; зрелище ужасного горя, которое тем больнее воспринимается оттого, что до этого душу ласкало счастье, а теперь человек вынужден претерпеть такие жестокие перемены. Нуартье обмер от своей догадки, ещё не дослушав Вильфора, который трепетал в судорогах. Надежда отторгала страшную мысль, и граф дёргал сына за плечи, желая услышать правду.  — Что она?!  — Умерла! Отец отстранился, тупо уставившись в пол. Жерар весь жался, обхватив себя руками и покачиваясь; словно обезумев, он шептал: «Умерла…умерла…». Нуартье слушал это, тоже начиная ощущать головокружение и горькое отчаяние. Его невестка была добра к нему, к родителям, к мужу, родила чудную дочь… Неужели действительно нет Бога, чтобы из всех мерзавцев мира он поразил чистое и невинное дитя? Чтобы оставил ребёнка без матери, а мужа без утешения? Она ещё совсем молода…была. И достойна счастья, не смерти, не боли! Почему? Мысли путались и извивались, разрывая голову. Тысяча вопросов, негодование от несправедливости добавляли смятения. Граф погрузился в себя, пока не услышал особенно громкий крик. Вильфор действительно кричал, до побеления костяшек сжимая руки на подлокотнике. Судорожные подёргивания сына сопровождались ударами его тела о спинку кресла. Отец глядел на это, обнаружив, что из глаз текут слёзы. Такое происходило всего несколько раз в жизни Нуартье и означало крайнее потрясение. В голову внезапно врезалась мысль, обвиняющее не провидение, а самого якобинца. Пусть умерла, это естественное событие, пусть и ужасающее, но нам-то дальше жить! Жерар останется у Валентины один, нельзя допустить помутнения его разума, нельзя допустить, чтобы он наложил на себя руки! Доведённый до крайней степени отчаяния, он приехал к отцу, чтобы получить поддержку в страшной ситуации, а его отец сидит и плачет?! Это худшее, что можно сделать для него.  — Жерар, — Нуартье сжал его в объятиях, слыша всхлипы над ухом и чувствуя мелкую дрожь под пальцами, — Всё будет хорошо, слышишь? Мы справимся с этим. Да, я знаю, что это всё ужасно болезненно, но подумай о своей маленькой Валентине! Она одна, как и ты, но она ребёнок. Детям сложно понять происходящее, однако они ощущают полную гамму эмоций. Неопределённость, страх, тревога, — она прямо сейчас испытывает это…  — О-она с бабушкой и д-дедушкой, — Жерар, казалось, немного затих, вдыхая запах близкого человека. Естественно, граф и не думал его отпускать, — Я не могу сейчас…  — Я и не прошу сейчас, милый, — он поцеловал сына в макушку, — Лишь хочу, чтобы ты осознал свою значимость. Сейчас молчи, не нужно слов. Вильфор прикрыл усталые глаза и, к удивлению отца, через пару минут уснул. Нуартье положил его на диван, присев рядом. Душа противно ныла от трагичного известия, но граф был рад, что Жерар сумел хотя бы забыться. Нет, он его не оставит. Они вместе поедут в Тулузу, заберут Валентину и приедут в Париж, чтобы не так сильно тревожить Вильфора горестными воспоминаниями. Все заботы отец возьмёт на себя; покупка нового дома, продажа старого — это всё мелкие хлопоты, которые не нужны Жерару. Место прокурора он здесь, без сомнения, получит… И всё забудется в суете, всё. Граф с трудом в это верил, но так и свершилось *** Ты дал мне жизнь, но счастья не дал; Ты сам на свете был гоним, Ты в людях только зло изведал… Но понимаем был одним. И тот один, когда рыдая Толпа склонялась над тобой, Стоял, очей не обтирая, Недвижный, хладный и немой. И все, не ведая причины, Винили дерзостно его, Как будто миг твоей кончины Был мигом счастья для него. Но что ему их восклицанья? Безумцы! не могли понять, Что легче плакать, чем страдать Без всяких признаков страданья. М. Ю. Лермонтов, эпитафия «Прости! увидимся ль мы снова?» Тысяча восемьсот тридцать пятый год, кажется, осень. У Вильфоров растёт четырёхлетний сын и взрослеет шестнадцатилетняя дочь. Теперь у неё есть мачеха, которую страшно ненавидит Нуартье и к которой равнодушен Жерар. Последнего отчасти можно было понять; этой второй женитьбой он пытался привязать к себе хоть кого-то, чтобы его встречали дома, когда он приходит с работы, чтобы было с кем поговорить… Элоиза была много моложе мужа, но, очевидно, находила некоторое удовольствие от общения с ним. Родив ребёнка практически сразу же, она целиком посвятила себя Эдуарду. Валентина оказалась практически брошена, потому что Сен-Мераны не пожелали переезжать в Париж, а отец пропадал на работе… Был только Нуартье, которому исполнилось шестьдесят четыре года и который один жил в своей квартире. Их отношения с сыном значительно охладели, потому что изменился и сам Жерар; горе не сломило его, но истощило внутренне. Он постарался построить вокруг себя непроницаемую стену, через которую не могли проникнуть люди. Вильфор-судья постепенно поглотил его беззащитную человеческую сущность, зажав её где-то глубоко внутри. Даже близкие люди отдалились от того, кто когда-то назывался Жераром, с горечью разглядывая ту бескровную маску. Старик Нуартье старался вывести сына из этого оцепенения, но давно уже сдался, переключив внимание на внучку, так как политическая карьера его завершилась. Быть может, граф и корил себя за то, что давал Валентине гораздо больше внимания и любви, смягчённый отсутствием распрей в государстве, в то время как взросление её отца пришлось на бурное время. Тем не менее, гостили у Нуартье редко, у Вильфоров — практически никогда, поэтому девушка приобрела молчаливый, несколько меланхоличный характер. Жерар мог обеспечить лишь материальную сторону её жизни, хотя бесконечно любил дочь; он считал лучшим выходом не давать ей привязываться к кому бы то ни было, пытаясь уберечь от боли потери. Сомнительный выход, но прокурор считал его единственно правильным. Д’Авриньи, который всё это время был рядом с разбитой неожиданной утратой семьёй, также старался образумить друга, но, перепробовав всё, сдался. В конце концов, он сам пережил такую же потерю, и не мог окончательно отвергнуть метод Жерара. Они к этой теме не возвращались, разговаривая о другом. Доктор тесно общался и с Нуартье, посещая его по вечерам. В один из таких дней и случился приступ, превративший графа в несчастного паралитика. Вильфор, как и говорилось ранее, позаботился об отце, но не проронил ни слова; все сочли, что всё дело в антипатии, переросшей в почти ненависть. Кто-то обвинял королевского прокурора, кто-то сочувствовал, говоря, что несчастный сын всю жизнь мучается с отцом-бонапартистом. Никто не видел слёз, значит, и страданий тоже не было. Нет смысла винить людей, — внутреннего крика ведь не услышишь. Просто Жерар посчитал это слабостью — плакать от того, что на тебя обрушилось столько бед, потому постарался утаить всё в себе, чтобы не показаться уязвимым. Он молча принимал соболезнования, кивая, пряча смятение и слёзы за толстыми стёклами очков. И если бы Вильфор не переживал, разве приглашал бы лучших врачей, которые пытались вернуть Нуартье возможность двигаться? Платил бы за дорогие лекарства? А переживания порождает любовь, нежность же подарит Валентина.