Принцессе можно всё

А принцессе можно всё, Если ей только 9 лет, И у нее под ногтями грязь Прасковья проводит по стеклу пальцами. Извлекает из стекла и пальцев пронзительный и неприятный звук. Такой же пронзительный и неприятный, как та бессильная, теперь, ярость, что поселилась глубоко внутри самой Прасковьи, оплела ее сердце и душу. За стеклом, облокотившись на перила моста стоят Дафна и Мефодий, прислонившись друг к другу. Рядом примостились два потрепанных велика, видно, очередные "неудачливые" - пронзительно-оранжевый, нелепый, с фенькой на руле, вся рама в стикерах с жабами, и простой черный "Стелс", с бережно подкрашенными царапинами. Дафна машет руками и белозубо смеется. Два хвоста над ее головой пляшут, словно крылья колибри. Ее не портят ни пятно от кетчупа на футболке - Меф метко бросает не только дрот, но и картошку фри, - ни царапины на руках - старания Депресняка. О, как же эта Дафна хороша, ярос бы ее сожрал! Мефодий стоит расслабленно, но в то же время собранно. Из кармана клетчатой рубашки, свойственной студентам или программистам, торчит рукоять уменьшенной спаты. Дафны он касается очень осторожно, словно боясь что она растает или всплеснет крыльями и улетит обратно в Эдем. Рано Мефу за ней, он все еще недостаточно "светлый". Бывшая наследница Тартара проводит пальцем еще раз и еще раз, а потом еще, пока не ломается ноготь. Боль резкая, отрезвляющая. Прасковья скусывает остаток ногтя и жадно смотрит в окно, впитывая чужое счастье. Своего у Прасковьи нет. Для нее, взращенной и выпестованной мраком, пропитанной ненавистью и вседозволенностью, слово "счастье" звучит слишком сахарно-идиллически. И всего полтора рубля Не хватает до десяти, А не хватает до десяти На леденец Шилов барабанит по рулю худыми мозолистыми пальцами. Его лицо не выражает ничего, но Прасковья чувствует его настроение. - А-а-у-и-ло? - насмешливо спрашивает Прасковья. - Нет, не наскучило. Но это бесполезная потеря времени. Прасковья фыркает и отворачивается обратно к окну. Блики от залитой закатным солнцем Яузы ложатся на ее бледное лицо причудливой карнавальной маской. Там, за стеклом, Мефодий пытается извлечь из флейты Дафны хоть что-то мало-мальски похожее на маголодию. Дафна при этом вежливо пытается не кривиться и не затыкать уши. - Никита разнесет Эссиорху квартиру. - роняет Виктор так же безразлично. Потери Эссиорха его явно не волнуют, но за брата он беспокоится. Прасковья тоже беспокоится за Никиту. Но сейчас ей важнее зачерпнуть ладонями эту искрящуюся любовь и радость - с жабами, флейтами, пятнами от кетчупа и бандитской мордой Депресняка, который пристраивается пометить оранжевый велик как личную кошачью собственность. Она не слышит голоса Мефодия, но отлично читает по губам все нехорошие слова, что Буслаев произносит в адрес кота. Видит, как Дафна отчитывает их обоих. Меф фыркает и садится на велик с жабами. Дафна запихивает кота в неизменный рюкзачок и перекидывает стройную ногу через раму "Стелса". - А я думал, его - черный, - говорит Шилов. Пальцы Прасковьи вдавливаются в стекло так, словно хотят его выдавить, чтоб осыпать тех двоих острыми осколками, ранить как можно больнее. Потому что она знает что сейчас произойдет. А принцессе можно всё, Если ей 19 лет, И у ней в голове – июнь, И всего полтора часа Не хватает до двадцати, А не хватает до двадцати, Чтоб полюбить, а так хорошо, И если принц опять не зашёл, То мы и сами можем зайти. Мефодий слегка наклоняется и невесомо касается виска Дафны губами, прежде чем тронуть педали велосипеда. Прасковья закрывает глаза. В машине разливается запах жженого пластика. - Ое-ж-ай! - хрипит она и сворачивается в зримо пульсирующий болью клубок на заднем сиденье, обняв колени. Шилов "поезжает". Они оставляют позади Мефа, Дафну и их заслуженную, выстраданную, очищенную от сомнений и сожалений нежную любовь. А принцессе можно всё, Если ей 19 лет, И у ней в кармане Ситцевого платья чёрный пистолет. У Эссиорха шумно. Всегда шумно. За спиной открывшей дверь Улиты гудит плита, булькает стиральная машина, на руках ведьмы лепечет что-то свое, младенческое, Люль. Сам Эссиорх, судя по звукам, играет для Никиты на флейте. - Детка, вы пришли как раз вовремя, я приглашаю вас на яичницу по-деревенски! Причем, я даже не заставлю вас готовить, цените это! - вместо приветствия заявляет Улита. Яичница по-деревенски в ее исполнении получается таких размеров, что не влазит в широкую, на две конфорки, сковороду. Кусок яичной громадины стреляет в Прасковью маслом. Прасковья парирует вилкой, желток растекается, словно кровь из раны. Прасковья ест и, неожиданно для себя, плачет. С надрывом, с птичьим клекотом связок. Размазывая помаду, вытирая слезы кулаком. Улита, кажется, не обращает внимания. Она смотрит на своего сына. - Люля, вот представь, вырастешь ты. Мускулистый красавец, вместо сигареты в зубах мундштук флейты, весь в папочку. Девицы не дают проходу, штабелями ложатся под колеса мотоцикла. Рыдают ночами, аж подушки от слез колом стоят. А тебе не нужна ни одна из них, у тебя есть твоя личная стражиха. Как Дафна, например. Светленькая, чистенькая, аж зубы скрипят. И ты, Люля, так прикипишь к ней, что ни чувство долга перед светом, ни все искушения мрака, не разрушат это чувство. Потому что она будет вдохновлять тебя на что угодно. Люль, по малолетству, выгоды перспективы не увидел, хотел зареветь, но передумал и приготовился засыпать. Вилка в руках Прасковьи гнется, зубцы закручиваются спиралями в разные стороны. - Деточка, что за порча казенного имущества? Тут вам не цирк с конями, прекращай фокусы, разруху здесь устраиваю я. - Улита смотрит на нее с состраданием, но прикасаться не решается. - На приеме у психолога советы получать будешь, если он после тебя выживет. Я тебе излагаю факты. На Буслаеве мироздание клином не сошлось. Это у него все сошлось на Дафне. Шилов усмехается, забирает вилку, распрямляет взглядом и доедает кусок. - Если бы на нем не сходилось клином мироздание, нам всем жилось бы легче, - выдает он с набитым ртом. Улита кидает на него сердитый взгляд, и Виктор давится яичницей. - Дался вам всем этот Буслаев. Кашляя, он цепляет со сковородки еще кусок и идет кормить Никиту. Спина его выражает недовольство. Прасковья провожает его глазами и вздыхает. - Все мы, Праша, марионетки мрака, - Улита кривит рот, мысль ей неприятна. Ведьма прижимает Люля к полной груди, будто защищая его заботливыми материнскими руками, - К каждому из нас тянутся нити соблазнов. Мрак оплетает нас ими, душит, заваливает сначала мелкими грешками. Ты вступаешь на шаткий мостик над бездной. Чувствуешь адреналин, тебе кажется, что на той стороне тебя ждет замок, полный сокровищ, кажется, что пробежишься по мостику, схватишь сундук и вернешься. Мрак подбадривает тебя на каждом шагу, на каждой дощечке по монетке. Но под тобой совершеннейшая пустота. И на самом деле ты оступаешься при первом же шаге по мостику. Это ложь, Прасковья. Единственный верный поступок - обрезать нити и не вставать на мостик. Развернуться и отринуть. - У тебя есть нож, чтобы обрезать нити, но вместо этого ты подпиливаешь веревки, чтобы мост сильнее раскачивался, потому что так интереснее. - Эссиорх стоит в дверях кухни. Взгляд его мягок, как у истинного стража света. Он не осуждает, он сожалеет. Прасковья склоняет голову набок, встает и идет к двери, подол ее платья взметается алыми парусами. - И-ор! - кричит она. Шилов ведет за руку Никиту. Никита бережно, как ребенка, несет плюшевую макаку - насмотрелся на Улиту и Люля. У Виктора в свободной руке большой пластмассовый грузовик, синий, как сны алкоголика. - Уже уходите? - поднимает бровь Улита. Ее вопрос остается без ответа. В самый последний момент Эссиорх сует в руки Прасковье пакет, на котором нарисованы котята. - Может быть, тебе понравится. Не забудь добавлять воды, - говорит хранитель. Опять дракон по небу летит, Плюёт огнём, а так хорошо, Пусть говорят, что поезд ушёл, Нас подберёт кортеж по пути. Шилов ведет машину в темноту. Никита в багажнике затевает возню с участием игрушечной макаки и бульдозера. Прасковью это настраивает на умиротворяющий лад, и она чешет примостившегося рядом черного грифа, которого давеча Виктор выпустил из Московского зоопарка. Гриф подставляет лысую шею, его глаза подергиваются белесой пленкой, ему нравится редкая ласка. - И-ини. - обращается она вроде бы к грифу. Всем своим видом Виктор показывает, что ему, в общем-то, все равно. Но Прасковью не обманешь. Она достает из воздуха зеркальце и помаду, красит губы. Алые помады она без зазрения совести телепортировала из магазинов, не деля на марки, зато всегда одного оттенка алого. Но в этот раз помада розовая. Губы Прасковьи, обычно похожие на разверстую рану, приобретают непривычный оттенок лепестков шиповника. Ей не идет, но она улыбается, наклоняется между сиденьями и оставляет на щеке Шилова четкий след поцелуя. Виктор каменеет лицом и краснеет шеей. Поразительная для тартарианца эмоциональность. Из пакета с котятами она достает кисть, акварель "Медовая" и альбом с плотными листами. Открывает и делает наброски той же помадой. На листе поселяются неразлучные бульдозер с макакой. Бульдозер больше похож на танк с ковшом и имеет подозрительно большое количество колес. Макака щеголяет пятнистой, как у леопарда, шкурой. Прасковья заполняет пространство между линиями разводами акварели, макая кисть в бутылку минералки. Красит бездумно, цвет для нее, кажется, не имеет значения. На жирных линиях помады акварель плохо задерживается, и Прасковье приходится прокрашивать старательней. Она показывает рисунок Виктору. - Кто из нас бульдозер, а кто макака? - хмыкает он и абсолютно по-человечески ойкает, когда Прасковья щипает его за ухо, - Если ты не отпустишь мое ухо, мы куда-нибудь врежемся. Прасковья удовлетворенно откидывается назад. - Мамоцка, а налисуй меня! - восторженно кричит Никита. Прасковья звонко целует и его, в макушку, и рисует, рисует, рисует. А принцессе можно всё, И у ней в кармане Сны и акварель и проездной билет…