Утешение

      Иван Степанович непозволительно часто думал о новой сотруднице научного универсального института необыкновенных услуг. Собственно, её нельзя было назвать новым человеком в их городе — во всяком случае, он довольно часто видел Шемаханскую в подъезде дома, в котором, собственно, жил. Соседка из неё тихая и ни разу, пока они не были официально друг другу представлены, не разговаривала с ним по множеству причин. Главная из этих самых причин — выходили они в разное время. Когда ему надо было на работу к девяти утра, она почему-то училась на вечернем и утром явно отсыпалась, пока не началась практика. Он точно знал, что эта чародейка проходила эту самую практику в их институте, причем именно в подконтрольном ему отделе, но именно на время её пребывания в НУИНУ его срочно отправили в Ленинград. После они вновь не пересекались, хотя сама женщина уже работала в другом институте, правда, отдаленно. Киврин достаточно долго считал, что Шемаханская младше его лет так на десять, но потом несказанно удивился, когда директор института, ныне ушедший на законную пенсию, упомянул, что ведьма просто позже пошла получать высшее образование, но по какой причине, толком не сказал.       Киврин бы не удивился, если бы эта женщина начала работу под его крылом и это наверное все же было ему лестно, но случилось что-то из ряда вон выходящее! Пока его коллега, Аполлон Митрофанович, был готов прибрать к ручонкам уже почти опустевшее место главы института, Петр Георгиевич (собственно, тот самый директор), объявил, что сверху, многозначительно посмотрев наверх, уже назначили ему преемницу. Мечты Сатанеева рухнули со страшной скоростью, учреждение усиленно обсуждало такую перетасовку кадров, а Шемаханская уже начинала знакомиться с документами. Иван Степанович не сразу и осознал, когда всем представляли их новую начальницу, что именно она вдруг обскакала его по должности и уже нажила себе страшного врага в лице заместителя института.       Впервые тогда Киврин услышал её имя, и оно ему отчего-то очень понравилось. Невольно он чуть ли не со смаком про себя повторял — Кира Анатольевна, Кира Анатольевна, Кира, Кира, Кира… Может, и не в самый первый раз, но наконец расслышал её голос — властный, достаточно жесткий и требовательный и теперь уже не удивлялся, что именно она стала директором; кажется, что так она может потребовать все, что угодно и, может, нехотя, но всё равно дадут ей необходимое. Наконец он смог разглядеть её и неожиданно Шемаханская ему все же приглянулась. Хотя ничего в ней такого, чтобы действительно вызывало восхищение — уж точно никто не назовёт писаной красавицей. Иван Степанович вовсе почувствовал, что только сейчас прозрел, а ведь эта самая женщина уже много-много лет живет рядом с ним и ни разу за это время он не заметил её!       Собственно предположение, что Кира Анатольевна может потребовать всё и все подчинятся, тут же оправдалось — не прошло и месяца, как не у кого в голове не было и мысли, чтобы ослушаться директрису и почти никто не судачил о причине, по которой Шемаханская вдруг стала главой института. Наверное один единственный, кто хоть и исполнял её приказы, но не упускал возможности подколоть новое лицо НУИНУ, был, собственно, Сатанеев. И Киврин, каждый раз, когда вдруг пересекался с Аполлоном Митрофановичем и начинался разговор о Шемаханской, невольно чувствовал себя оскорбленным за то, что женщину, которая неожиданно, но очень сильно ему понравилась, поливал достаточно изящными, не переходящими некую черту и потому аккуратными, но все же часто необоснованными придирками. Ивану Степановичу достаточно было того, что Кира Анатольевна продолжает славное дело своего предшественника, не рискует и вовсе осторожными шагами ведёт учреждение к процветанию, а то, как она его или Сатанеева перещеголяла, не интересовало вовсе.       Нередко он видел, как Шемаханская остается до глубокой ночи в институте и невольно хотел ей быть полезным. Вскоре он сам стал оставаться на работе дольше обычного и предлагал ей помочь с чем-нибудь. Довольно часто Кира Анатольевна благодарила его за предложение, но оставалась наедине с бесконечными бумагами, и тогда Киврин чувствовал себя по какой-то причине особенно печальным. В одиночестве мужчина выходил из родного института, оставляя женщину с горой незаконченных дел. Но в те особенно исключительные разы, когда она не отказывалась от помощи у Ивана Степановича сердце готово было выпрыгнуть от радости. В тихом, спящем институте были лишь они, и ему это казалось чем-то исключительно личным. В темном огромном кабинете по вечерам всегда горела одна настольная лампа, окрашивающая белую бумагу в бежево-желтоватый оттенок. На столе образовывалось две большие пачки документов, разделенные по важности — следовательно первая стопка — особенно важные оставались в руках у Шемаханской, а другая, где собиралось в большинстве своем служебные записки, отдавалась Киврину. В этом желтоватом свете он видел свою начальницу, невольно любовался ею и вечно прятал взгляд, когда она поднимала свои широкие глаза на него. Иногда ему в голову приходила практически вгоняющая в краску мысль — поцеловать Киру, пока они, кажется, одни во всем мире. Но он тут же откладывал её, как глупую, пошлую и совершенно смущающую, однако она возвращалась с большей силой, когда директриса заправляла спадающую на глаза прядь светло-русых волос или же прикусывала в задумчивости губу.       Теперь, после того, как она стала работать в НУИНУ, он стал видеть её до невероятности часто вне рабочее время — каждый день они одновременно выходили из квартир, здоровались в подъезде и продолжали свой путь уже вдвоем. Обычно они не разговаривали, оставляя каждому священное право утреннего молчаливого раздумья и расфасовки мыслей по полочкам, но если вдруг все же находилась тема для разговора, она могла продолжиться даже в стенах института, пока бесконечные запутанные коридоры не разделяли их. Вечером же Иван Степанович все же позволял себе, хотя и гораздо реже, провожать Шемаханскую до дома, и на этой прогулке довольно редким было молчание — всегда можно было найти тему, связанную с институтом и обсудить её, хотя никогда не Киврин, ни Кира Анатольевна не позволяли себе сплетничать о ком-то из коллег. Впервые в жизни мужчине было тоскливо в выходные — он вовсе не видел её по субботам и воскресеньям, словно она выпадала из мира в котором почему-то оставался он. Иван понимал, что для того, чтобы скрасить серые дни, ему достаточно нажать на кнопку звонка и ждать, пока хозяйка квартиры не откроет, но ему довольно часто становилось попросту неловко, и он так и оставался в своем кресле и время от времени смотрел в экран телевизора.       До последнего Иван Степанович не мог признаться самому себе, что обыкновенно влюбился. Он ходил вокруг да около этого определения своих чувств и никак не решался наконец признать очевидное. Шемаханская заняла непроницаемую часть его сердца и значительную часть его размышлений и мыслей и это означало для Киврина одно — Кира стала неприкосновенной и если кто-нибудь позволит себе сказать или сделать оскорбительное для неё, он обязан защитить, утешить её и привести обидчика к ответу. Теперь Иван обходил Сатанеева за версту для того, чтобы не навредить в первую очередь самому Аполлону Митрофановичу, но если все же заместитель директора начинал катить бочку на директрису, Киврин тут же вставал на её защиту и довольно быстро заставлял того замолчать.       Но, к сожалению, один раз у него не получилось обезопасить даму своего сердца от достаточно болезненного укола со стороны все ещё обиженного Сатанеева. На собрании, где присутствовала проверяющая комиссия, дабы узнать, как справляется новый директор славного института Аполлон Митрофанович взял слово, вдруг перебив Киру Анатольевну на полуслове, и обвинил её в полной некомпетентности, ссылаясь на отсутствие опыта работы в НУИНУ до назначения на столь ответственный пост. Иван Степанович волком смотрел на заместителя директора, но толком не знал, как ответить отвратительному интригану на такое представление, и перевел взгляд на директрису. Шемаханская осталась сидеть неподвижно, как каменная статуя, ни один мускул на её лице не дрогнул, глаза, правда, отчего-то стали совсем холодными и печальными. Голос у неё так же остался таким же твердым, чем она восхитила Киврина — она пару раз моргнула сильнее обычного и продолжила свою прерванную речь, словно Сатанеев никогда и не брал слова, однако напряжение в кабинете росло с каждым мгновением.       Кажется, впервые за время работы в институте Шемаханская ушла домой точно в шесть вечера, причем обошла Ивана Степановича быстрым шагом, словно не знает его и в одиночестве прошла маршрут, который обычно они проходили вдвоем. Киврин разрывался между двумя желаниями — сейчас же поймать уходящего домой Аполлона Митрофановича и впервые в своей жизни устроить драку или же попытаться догнать Киру и успокоить эту волнующую его сердце женщину. В конце концов Иван Степанович решил для себя так: если он подерётся с Сатанеевым, это, конечно, тронет чародейку, но в то же время может и подставить её ещё сильнее, а если все же попытается утешить, её есть шанс того, что его мнение для неё гораздо важнее. К тому же выбить из раздражающего коллеги дух он успеет и потом, а вот пролить ей бальзам на раны надо срочно.       Киврин точно знал, что Шемаханская любит мандарины до той степени, что может даже остановится как вкопанная у прилавка и совершенно забыть, куда конкретно шла — это Кира ему рассказала один раз, когда они вечером шли домой и обсуждали приближающиеся новогодние праздники. Собственно, именно поэтому он взяв с собой несколько оранжевых фруктов, наконец позволил себе нажать на кнопку звонка. Иван слышал шаги в коридоре и даже выпрямился, сам не зная зачем. Послышался отчего-то слабый голос директрисы НУИНУ: — Иван Степанович, я, боюсь, не в состоянии с вами разговаривать сейчас…       Этот голос отчего-то напугал его сильнее, чем что-либо другое в жизни, и он в раздумьях поджал губы, надеясь, что все же найдет возможность уговорить её хотя бы открыть дверь, чтобы взглянуть на неё. Заместитель директора по науке лишь осторожно постучал по деревянной двери вместо того, чтобы вновь нажать на кнопку звонка. Он услышал, как Кира Анатольевна шмыгнула носом, шумно и судорожно вдохнула и все же открыла замок. Иван смотрел на неё и понимал, что сделал правильный выбор, что пошёл именно сюда, а не выбивать дурь из Сатанеева. Шемаханская стояла в небольшой прихожей в все том же платье, в котором была на работе, волосы у неё немного разлохматились, нос покраснел, глаза явно заплаканные. Руками она обхватила саму себя и смотрела на Киврина даже немного загнанно. Решение пришло к Киврину незамедлительно — он быстро зашел в квартиру, захлопнув дверь, положил на тумбу мандарины и тут же уволок ведьму в свои объятья. Как бы ему хотелось, чтобы он обнимал её по другому поводу, но сейчас он бережно гладил плечи своей начальницы и иногда позволял себе провести ладонью её по волосам. Иван слышал, как она все ещё глотает слезы, шмыгает носом и время от времени судорожно ловит воздух, чувствовал её горячее дыхание у себя на шее, как её чуть вьющиеся волосы щекочут ему ухо, и её руки наконец обняли его, крепко вцепившись.       Иван Степанович не мог точно сказать, сколько времени он держал Киру в объятьях, говоря какую-то успокаивающую чепуху, но когда Шемаханская выскользнула из его хватки, она выглядела точно лучше. Она легко обогнула его, взяла мандарины в руки и одним движением плечика позвала его пройти в гостиную. Там директриса уселась на диван у столика и стала медленно чистить фрукт от кожуры, а Киврин не нашел ничего лучше, чем подсесть к ней и внимательно-внимательно посмотреть на неё. Он видел, что, даже если она и успокоилась, в мыслях она точно ещё прокручивает всё произошедшее. — Кира, ну нельзя же так расстраиваться! Неужели слова какого-то Сатанеева так вас задели? — у ведьмы затряслись руки, она вновь отложила от себя фрукты, медленно кивнула и позволила себе вновь прижаться к своему коллеге, чтобы успокоиться. Иван с готовностью обнял её в ответ, чувствовал, что её руки, обвившие его шею, пахнут мандаринами, а светлые волосы вновь защекотали ему ухо и часть лица. — Кира, ну вы совсем как маленькая… Я и подумать не мог, что вы всё ещё ранимый ребёнок, — он чувствовал как она кивнула и даже услышал как она смешливо хмыкнула. — Уверяю вас, Кира, Аполлон Митрофанович не стоит стольких переживаний. — Шемаханская отстранилась от него и смотрела на него отчего-то нежно и мягко и даже наклонила голову, а Киврин только сейчас понял, что называл её лишь по имени, хотя все ещё обращался на вы. Он даже уже собирался извиниться, но чародейка приподняла руку и вдруг сказала: — Мне нравится, когда вы обращаетесь ко мне только по имени, — женщина позволила себе улыбку, вдруг подперла рукой голову, словно больше не в состоянии сидеть с прямой спиной. — Называйте меня так всегда, Иван Степанович… Естественно, во внерабочее время. — Тогда и вы меня, Кира, только по имени, — после её кивка и передергивания плечиками, повторил её улыбку мужчина и невольно залюбовался чародейкой — хотя в ней не было ничего пленительного, но улыбка, однозначно очаровательная, и когда она так ласково и спокойно смотрит серо-зелёными глазами, они удивительно напоминают кошачьи. По неведомой причине появилось почти удушающее желание поцеловать Шемаханскую в губы, вновь сгрести в объятья и не отпускать, хотя бы до того момента, когда руки не затекут. Но он лишь сглотнул, попытался откинуть эту мысль и взял в ладонь пару долек мандарина, что словно невзначай подтолкнула к нему Кира. Ему пришлось зажмурить глаза от того, каким кислым вдруг оказался фрукт и услышал, как ведьма захохотала, не отрывая взгляда от своего заместителя по науке. — О чем вы сейчас думаете, Иван? — она вдруг сделалась очень серьёзной, хотя в глазах все ещё плескалась удивительная теплота и женственность. Чародейка положила свои руки с аккуратными ноготками в его раскрытые ладони и вновь взглянула ему в глаза, обезоруживая его лишь одними глазами. Ивану Степановичу сначала пришла мысль сказать ей неправду, чтобы она его точно не прогнала, но потом, чуть было не утонув в серо-зелёной бесконечности осознал, что не посмеет обмануть. — О вас, — тоненькие её брови взметнулись наверх, в глазах неожиданно появилось удивление, а на лице вдруг нашлось месту легкому смущению, — о том, что вы очень красивая — это заставило её слегка улыбнуться, — о том, что вы мне ужасно нравитесь и что мне особо бы хотелось…       Иван Степанович вдруг осознавший, что не чувствует того всепоглощающего смущения, что сейчас охватило любимую женщину, решил не продолжать говорить, а все же рискнуть и сделать. Ну и пусть потом она его заколдует, или более никогда не пойдет с ним до института — хотя бы пару мгновений он будет абсолютно и оглушительно счастлив. Он так толком и не понял, как успел и снять очки в серебристой оправе и поймать в руки её лицо до того, как вжала голову в плечи и заметить в её глазах готовность ответить ему, что только укрепило его уверенность, и поцеловать её особенно бережно, словно от любого резкого действия Кира может разбиться, как хрупкая фарфоровая кукла. Шемаханская действительно ответила ему, прочно уверовав Киврина, что она удивительно замечательная и восхитительная решительно во всем. Ведьма отстранилась словно нехотя, на секунду отвернулась, переводя дыхание, широко улыбнулась теперь уже растерянному чародею и впервые сказала настолько бархатно и проникновенно, что почти нельзя было уловить вечные требовательные и жесткие нотки: — Я думаю, вам будет приятно, — Кира коснулась губами на секунду щеки Ивана, — понимать, что все это взаимно, — завершающая признание легкая полуулыбка и словно полупьяный от счастья взгляд из-под ресниц окончательно убедили Киврина, в удивительной душевной искренности чувств и действий его начальницы. Уже гораздо позже его ждут вечные согласия на брак и всё такая же бесконечная занятость Шемаханской в сфере услуг, но сейчас эта роскошная и бесподобная ведьма совсем по-девчоночьи влюбленно смотрела в его глаза, заставляя мужское сердце биться в несколько раз чаще.