Белые ночи, светлые дни

Питер встречает выцветшим солнцем, хронической сыростью с Невы и отчаянной отчужденностью. Для Винокурова это все давно уже чужое — чужой город, чужая атмосфера, люди чужие. Даже давно знакомые — чужие: и погрузневший, поседевший Курочкин, увязший в трясине семейной жизни, и заметно постаревший Кораблев, придавленный серьезностью и важностью новой должности и заметно уставший от всей суеты. И только Маша, Маша все та же — красивая, горящая, щемяще-родная.       — Володя... как же я рада... Какими судьбами? И когда она, засыпая сбивчивыми фразами, касается на миг ладонями его плеч, Винокуров осознает наконец: он вернулся. Вернулся туда, где его пусть и не ждали, но где ему искренне рады — сияющий взгляд тепло-карих значит в сотни раз больше, чем любые слова. И ему достаточно даже этого.

---

Эта Маша, хоть и болезненно-знакомая, до тянущей боли в грудной клетке изученная, все же — другая. У Винокурова ее образ на подкорке почему-то совсем другой: мягкий, легкий, неяркий, будто карандашный набросок на чистом листе; и вместе с образом этим воспоминания пыльно-шуршащие ворохом — а ведь полжизни было, чтобы забыть... Не забывается. Остались позади годы тихой, беззаветно-преданной влюбленности, неуклюжий неудачный брак и тяжелый развод, побег в Москву, непростые служебные будни (а когда они были простыми, будни эти?); Маша осталась тоже — только не в туманном и зыбком прошлом, а где-то в болезненно ноющем сердце — лучше не бередить, опасно осложнениями. Винокуров ведь помнит все, все до фрагмента крошечного из их огромного пазла "передружба-недолюбовь". Помнит, как цеплялась каждый раз за него беззащитно, когда бродили по темным и грязным чердакам и подвалам в поисках улик — та Маша еще не стыдилась бояться. Помнит, как закрыл ее собой, когда возле церкви в нее стрелял киллер — вспугнутые птицы паническим щебетом все еще звучат где-то в висках; помнит хрупкие ландыши, что дарил ей весной; помнит, как единственный из всех коллег, друзей и знакомых примчался к ней в роддом с огромным букетом цветов, и ее тихую сияющую улыбку помнит тоже. Помнит, как надрался вдрызг в день ее свадьбы, заглушая отчаянье; помнит, как она кидалась его защищать от несправедливых подозрений и обвинений, рискуя заработать себе неприятности; помнит, как сходил с ума от страха за нее, собственными руками желая придушить того чертова маньяка, что терроризировал ее звонками... Помнит целую жизнь. Всегда помнить будет.

---

Солнечный свет по набережной течет расплавленной карамелью; с Невы веет холодом. Винокуров так привычно, будто и не было этой бесконечной паузы в страшно-сколько-подумать лет, набрасывает ей на плечи свой пиджак и смотрит. Солнечные искры в темных завитках поджигают давно остывшие угли. У Винокурова в подреберье оглушительно рвутся слепящие фейерверки. От давно забытого и такого логичного желания поцеловать становится безнадежно-больно.

---

Они пьют кофе на набережной утром и чай по вечерам на уютной Машиной кухне в ее новой квартире. Старательно обходят острые углы тяжелых тем — она не упоминает о Женьке и сыне, он не спрашивает ее о разводе. Говорят в основном о деле — о новом убийстве, о "клиенте" Винокурова, замешанном во всем этом, о подозрениях, доказательствах, разработках... Ровная будничность трещит по швам очередным вечером, когда прощаются у парадной в светлых сумерках белой ночи. Неприметная иномарка вспенивает дорожную пыль с хищной вкрадчивостью, и за секунду до того, как стекло машины медленно опускается, Винокуров Машу в прогретую стену многоэтажки впечатывает, успевая подумать, каким дураком окажется, если ему все привиделось. Цепочка пуль входит в стену в нескольких миллиметрах от его головы. И только когда Винокуров, сдавленно матерясь, выпускает всю обойму вслед удаляющейся машине, он замечает почти невозможное. Маша дрожит. Бесстрашная, резкая, сдержанная Швецова дрожит той самой забытой перепуганной Машей — той, которую он всегда так отчаянно защищал и столь же отчаянно любил. Любит. Всегда любить будет. У Маши в глазах стылая паника бьется простуженным штормом, а Володя вспоминает почему-то далекие двадцать лет назад — как точно так же провожал ее летним вечером, бормотал какие-то глупости и до дрожи сердечной хотел поцеловать. А сейчас в ее взгляде ледники осыпаются пылью, Ледовитый океан вскипает цунами — Винокурова накрывает ледяными брызгами и беспомощным пожалуйстанеуходи. У Маши губы отдают отчего-то солью — но море ведь далеко?

---

Шторм скручивает, терзает смятые простыни; сдавленные выдохи рвет с губ порывами шквального ветра. С мужской рубашки половина пуговиц рикошетит куда-то под плинтус; тонкая женская блузка расходится по шву где-то у плеча — просто плевать. Цунами накрывает окончательно-бесповоротно-с головой. Захлебываются.

---

Утром Маша варит кофе на двоих, наспех накрывает завтрак, пришивает слетевшие пуговицы на его рубашку. И молчит. Винокуров не знает даже, что хуже — это ее молчание или какая-нибудь долбаная банальность вроде "давай забудем". Не знает — поэтому молчит тоже. Вчерашний шторм оставляет на губах соленую горечь.

---

На работу они все же опаздывают, удостаиваясь строгого взгляда Ковина и выразительных — коллег. А когда Винокуров рушится на стул рядом с Кораблевым, более чем красноречиво пахнет швецовскими духами и абсолютным бесстыдным счастьем, Леонид только по-кошачьи недобро щурится — а что тут скажешь, только материться остается. Штормовые волны набирают размах — спасатели бы не помешали.

---

Сталкиваются в затихших коридорах, когда солнце уже катится за горизонт апельсиновым мячиком; прислоняются к стене, почти соприкасаясь плечами, — многочасовые допросы вымотали до предела. Дело закрыто. Всем спасибо, все свободны — так, кажется?       — Володь, отвези меня домой. Пожалуйста, — простреливает в голосе безнадежной усталостью. И от этих ноток что-то больной струной вздрагивает внутри — так мучительно-сильно, что просто хочется сейчас прижать Машу к себе крепко-крепко и никуда больше не отпускать.       — Да, конечно, — роняет вместо этого сдержанно-ровно. Пахнет надвигающимся штормом.

---

Утром Маша снова варит кофе и готовит завтрак на двоих; у зеркала старательно скалывает волосы в строгий узел и снова молчит.       — Маш, ты мне сказать ничего не хочешь? — все-таки взрывается. Швецова несколько мгновений смотрит не отрываясь, потом улыбается — тихо и мягко-мягко.       — А разве нужно? А затем вдруг протягивает руку, поправляя наспех затянутый узел галстука — так привычно-естественно, словно так и должно быть, и лишь потом лбом в плечо утыкается — тихонько, по-домашнему как-то. И Винокуров только сейчас замечает вдруг — в ее глазах теперь бархатным теплом плещут волны Атлантики.