Я помню твое лицо

      Каждую ночь Билджвотер, славный город моряков, приключений, сундуков с кракенами и дешевой выпивки, превращался в цепочку пыльных узких пустых улочек, на которых, казалось бы, совсем недавно шатались местные выпивохи. Весь город погружался в тяжелое, вязкое, как и вода, затянутая тиной, тревожное молчание: люди, тут и там, не изменяя традициям десятков поколений, кормили друг друга почти детскими страшилками, среди которых, изредка — но довольно метко — попадались самые настоящие. Говорят, Пайк был одной из этих «настоящих» историй.       Пайк оглядывал пристань единственным глазом, нахмурившись и сплевывая соленую воду на землю. Если где-то в портовом городе и есть жизнь, то за несколько километров от причала, на котором мужчина обустраивался каждую ночь. Смотрел, слушал, вдыхал воздух, словно спрашивая у всего, что есть на суше, один единственный вопрос: «Кто виноват?».       Вопросы, терроризировавшие его голову на протяжении долгого времени, соорудились в причудливую нелогичную цепочку повторяющихся событий, подталкивающих Потрошителя из Кровавой гавани возвращаться на это место снова и снова.       Каждый раз, возвращаясь под воду, что-то тянуло его на ненавистную сушу, выцарапывая в прогорклой от соли и воды душе злость, желание мстить — неясно кому, неясно зачем — «но», — проносится в голове Пайка, — «теперь это не важно».       Когда он открыл глаза впервые, то понял, что его проглотил гигантский челюстозуб. О, тварь была просто гигантской — тысячи маленьких огоньков в ее пасти, угрожающе пляшущие вокруг изможденного израненного тела гарпунера, вынуждали его сжиматься и из последних сил верить, что все это — лишь очередной кошмар. «Они не могли перерубить канат, морской дьявол бы их побрал, я просто отказываюсь в это верить», — билось в воспаленном сознании Пайка, когда пасть медленно, но верно заполнялась водой. Истекая кровью и теряя сознание, моряк проклинал каждого, кто был на том корабле, смакуя имена на языке с больным, нездоровым азартом — словно уверовав в жизнь после смерти. Он не боялся своей скорой гибели, скорее боялся, уже тогда, что они останутся безнаказанны. Они, словно крысы, все побежали с тонущего корабля, осознав, что монстр может среагировать на их судно, и бросились прочь. Сквозь толщу воды, погружаясь все ниже с каждой секундой, мужчина видел гигантскую темную тень, отбывающую все дальше и дальше — его корабль, его чертов корабль с его чертовой командой.       Нет, Пайк никогда не верил в россказни своих предков, но, будучи бухру по крови, он вместе с молоком матери был вскормлен историями о Бородатой Леди, Нагакейборос, которая ценила движение и волю к жизни. Собрав в себе всю эту волю, он, смотря в глотку самой смерти, нашептывал о своих намерениях, надеясь, что Богиня его услышит. Услышит, как сильно он хочет отомстить. Увидит, как отчаянно и свободно Пайк впускает воду в собственные легкие. Показывает — «да, он готов умереть», но, — словно пытаясь договориться о цене заранее с присущим бывалому моряку усердием; словно смерть — это лишь переходное состояние — просит ее об одном: лишь бы не зря.       А потом — зубы сомкнулись. Дальше — только неопределенная темнота, а большего Пайк не помнил. Когда он осознал себя в первый раз, мужчина, барахтавшийся в сильных руках Пайка, державших его за лацканы, кричал, заливаясь слюнями и слезами: «Это ты, Потрошитель Кровавой гавани!». Теперь, думает Пайк, его зовут именно так.       Потрошитель, не зная, сколько времени прошло с того дня и с каждым днем теряя все большее количество воспоминаний за пеленой фанатично нашептывающих голосов в его голове, не может вспомнить, как давно он тот, кто он есть. Не то призрак, не то человек. Как оказалось, ни то, ни другое — но теперь его это не волнует.       Он меланхолично оглядывает список, исчерченный древними символами, незнакомым для успевших в него заглянуть языком, и отчетливо видит в этой несуразице имена. Выжившие очевидцы — или желающие казаться таковыми — передают страшную байку, рассказываемую в тавернах, о том, что список Пайка всегда был пустым, и, спрашивая имя раз за разом и мучая свою жертву до тех пор, пока та не сознается, он продолжал быть пустым. До самого конца. Говорят, мол, не было никакого имени. Но, снова и снова, он обращался к ветхому, промокшему пергаменту, и, втыкая и проворачивая зазубренный гарпун — закаленную акулью кость — в горле очередного «ублюдка» и, скорее всего, по совместительству «кабинетной крысы», эксплуатирующей простых людей, он с дотошностью вглядывался в пустое бумажное пространство, кивая самому себе и подтверждая очередное имя из списка — доказывая себе, что все это действительно, как он и обещал, не зря.       Безразлично смотря на ручьи крови, которые заливали его огрубевшие от тяжелого труда руки, он снова и снова убеждал себя, будто бы боясь оказаться застанным врасплох — здесь, на пристани, бесцельно убивающим человека, которого он видит впервые — заговорщически повторяя слова громких, чертовски настойчивых голосов в голове:       «Да, это он обрезал канат».       «Да, я помню его лицо».