Рождение надежды

      Золотая пора эльфов прошла, и скоро ничьи песни уже не раздавались более под сенью лесов. Один лесной король оставался в них, верный клятве никогда не покинуть эти земли.       Люди долго помнили его.       А однажды и лес этот пал, и стала на месте его пустошь, поскольку части света приходили в движение, и континенты меняли свои очертания. А потом пустошь покрылась льдами, холодными и безмолвными, и король спал глубоко под ними, сам похожий на обломок льда, на прекрасное изваяние, и непохоже было, что теплилась в нем когда-то жизнь. А после и льды ушли, и земля медленно оттаяла, но они оставили на ней и на сердце лесного короля глубокие шрамы: так сильно оно промерзло, что совсем превратилось в кусок льда. Его смелость стала жестокостью, его великодушие превратилось в одержимость, легкость в забывчивость, сдержанность в равнодушие, а любовь стала жадностью.       Вокруг снова выросли леса, и он не видел их — но чувствовал, поскольку дух его растворился в них, а тело распростерлось в земле, оплетённое мхами и травами. Так дух государя взирал безмолвно на его земли, и разрозненные его частицы собирались воедино, пока тело короля лежало, погребенное глубоко. Медленно обретал он способность видеть и владеть собой — и пытался вспомнить, кто он, и кем был. Землю сотрясали глубокие толчки, и звёзды меняли свое положение на небе.       А потом он поднялся однажды. И снова стал душой этих мест — и считал, что все леса вокруг принадлежат ему. Он стал сердцем лесов, душой долин, биением сердца этой земли, а больше всего продолжал все-таки любить деревья, а не поля и не реки, и больше стремился к холмам, чем к долинам. Повинуясь давней тяге, он вновь устроил свои чертоги в глубине холма, опутав его своей магией и сделав сырые узкие ходы подобными величественным залам прошлого. Корни деревьев свешивались с потолка в этих норах, становясь драгоценными люстрами и нервюрами сводов. Одинокий бродил он в них и вокруг.       Лесные звери сделались его подданными, и с ними он беседовал, и они преображались под действием его чар. В прежние времена он не решился бы искажать их суть, поскольку они все же оставались злыми, и безумными, и своевольными, и повинующимися своим инстинктам, а не разуму, — но сейчас гордость его желала видеть рядом слуг, а тоска — друзей и прекрасных дев.       А ещё через тысячи на земли эти пришли люди: смуглые, темноволосые, дикие, незнакомые ему, сами похожие на зверей. Лесной король смотрел на них сперва с презрением, потом с усмешкой, но затем с интересом, когда они стали умней и научились строить дома, мельницы и печи, и делать красивые вещицы. Первый из них, кто встретил его, гуляющего в лесах, не обратил внимания на острые уши и холодный взгляд, поскольку гораздо сильней его поразил серебристо-белый с холодным отливом цвет его волос. Поэтому он спросил:       — Кто ты, человек с волосами как пух на отцветшем чертополохе?       Он повернулся, раздумывая, стоит ли отвечать этому жалкому адану, который, вне сомнения, уже прожил большую часть своей жизни, всей-то длины которой оставалось не больше, чем на пару мгновений по меркам эльфа, но все-таки произнес надменно:       — Я дух этих лесов и полей. Я тот, кто жил здесь за тысячи лет до вас, и тот, кто останется после вас.       Так и было. Саксы сменили англов, англы — пиктов и кельтов, а он жил, и для него смена их поколений значила не больше, чем смена листьев в его рощах и лесах.       А люди запомнили его как дух этих лесов и холмов, и думали, что он жил тут всегда; а он и сам забыл, кем был когда-то и где родился, и тоже считал, что жил здесь всегда. Он любовался смертными, расселяющимися все обильнее; любовался их детьми и девушками. И его слуги тоже любили их; всем прекрасным, что он видел кругом, он хотел обладать, и потому часто похищал себе юношей, дев и младенцев, и они радовали его взор, пока не умирали, а чаще — пока он не забывал о них и не бросал прямо там, в своем холме, который пожирал их кости.