Символ (не)счастья

      Маринетт никогда не была кошатницей.       Более того, она всю свою сознательную жизнь мечтала завести хомячка. Держать такое беззащитное животное дома и в то же время подкармливать бездомного кота, впуская его к себе — непростительная глупость.       Коты ведь хищники. Того и гляди, слопают и глазом не моргнут.       Но Маринетт — хоть убей — не помнила, когда беззащитным существом, оказавшимся в цепких когтистых лапах судьбы, стала она сама.       По абсолютно доброй воле.       …Чёрные коты по определению символизировали несчастье. Неудачу, разруху, хаос — сколько ещё синонимов приходило на ум?.. И их всё равно не хватило бы, чтобы описать весь масштаб котострофы, с которой столкнулась Маринетт Дюпэн-Чэн, выйдя однажды вечером на балкон под небо, украшенное россыпью звёзд. — Сегодня ночь ясная, верно, Принцесса?..       Маринетт от неожиданности чертыхается, роняя на пол пульверизатор. Туда же падает и плед, предусмотрительно накинутый девушкой на хрупкие плечи.       Всё-таки сентябрь на дворе. — К-Кот?.. Что ты тут делаешь? — Маринетт спешно приседает на корточки, поднимая так некстати выскользнувшее из рук. — Что-то случилось?       Когда Кот поворачивается к ней, и в полумраке она видит его лицо, скрытое маской, Дюпэн-Чэн понимает — случилось.       Он плачет.       Просто Маринетт видит слёзы в уголках его ослепительно зелёных глаз и осознаёт — она никогда не видела его таким.       Флиртующим? Да. Несносным? Да. Лезущим на рожон? Определённо, чёрт возьми, да.       Но не таким.       И что-то внутри Маринетт ломается. Даёт слабину напускная серьёзность, к которой парижанка всегда прибегает, находясь в образе Ледибаг. Если в обычное время — то есть во время патруля или борьбы с акумой — она может легонько щёлкнуть напарника по носу, подмигнуть, дать пять, чтобы подбодрить, то сейчас она понимает — этого, блин, не будет достаточно.       С языка срываются какие-то до нелепого ласковые слова, руки сами тянутся к обтянутым чёрной глянцевой тканью плечам, и Маринетт ловит себя на мысли — когда эти плечи успели стать такими широкими? — Мой бедный Котёнок… Котёнок, не плачь. Тише. Всё будет хорошо, слышишь? Расскажи мне, почему ты плачешь.       Мой?.. Она только что назвала его так. И ведь в своём гражданском обличии Маринетт не настолько близка с Нуаром, чтобы использовать притяжательные местоимения в качестве обращений.       Но почему-то это кажется правильным.       Мягкая ткань скользит по спине девушки. Что-то невесомо ложится на плечи — плед, который Мари уронила. Нуар, подцепив пушистое покрывало когтями, бережно укутывает подругу и утыкается лбом в её плечо. — Мой отец знает, кто я.       Голос Кота звучит глухо. Маринетт чувствует, как по коже бегут мурашки, и ещё крепче обнимает Нуара, невольно начиная выводить узоры на его лопатках порхающими, как бабочки, подушечками пальцев. — Котёнок… Это, конечно, не очень хорошо. Я понимаю, что ты боишься за свою семью, ведь теперь по случайности они могут стать целью Бражника… Но Ледибаг что-нибудь придумает. Она защитит тебя и твоих родных, она…       Кот не то усмехается, не то всхлипывает. — Нет, Маринетт. Мой отец — Бражник.       Озарение сходит на девушку внезапно, подобно лавине. Ударяет обухом, проникает под кожу глубоко впивающимися иглами.       Заставляя чувствовать.

***

      Первая мысль — отпрянуть. Трусливо убежать, поджав хвост, забиться в угол и сидеть там, пока не отступит чувство всеобъемлющего страха.       Вторая мысль — сражаться. Сражаться до последней капли крови, до последнего вздоха, до последнего удара испуганного юного сердца.       Адриан гонит прочь обе.       Габриэль отбивает монотонный ритм, стуча по дубовому столу костяшками пальцев. Его взгляд непроницаем, холоден и пуст — что, впрочем, неизменно. Адриан, прикусив щёку с внутренней стороны, сдерживаясь что есть силы, чтобы не закричать, гадает, чем заняты мысли отца. Что за неведомое нечто движет его чувствами и… есть ли они у него вообще?.. Как он вообще живёт и как способен спокойно спать по ночам, не задыхаясь каждый раз от того, какое он поставил на себе клеймо, от того, какую ответственность за смерть тысяч ни в чём не повинных людей взвалил он на свои плечи. — Подойди.       Набатом отдаётся в подкорке головного мозга. Адриан делает шаг, второй. На негнущихся ногах приближается к отцовскому рабочему столу, уже практически бежит, срывая с пальца злополучное кольцо, протягивая его… — Мне оно не нужно.       Сердце уходит в пятки и что-то обрывается внутри. Адриан стеклянными глазами смотрит на Габриэля, застыв с зажатым в кулаке Талисманом. — Ты… ты ведь только этого и добивался, — хриплым шёпотом начинает Адриан. — Следил за мной. Ни шагу не давал ступить без твоего ведома. Узнал наконец, что я — и есть твой главный враг. Раскрыл мне свою чёртову личность. Ты охотился за моим Талисманом столько лет, папа! — Адриан уже не шепчет. Сорвавшись, кричит. Горло саднит, глотку сдавливает спазм. — Какого чёрта ты делаешь?.. Я отдаю тебе это кольцо навсегда. Добровольно. Только если ты оставишь Париж в покое и перестанешь убивать людей… — Глупец! — Габриэль рывком поднимается с места, нависает над столом, ударяя кулаком по гладкой лакированной поверхности. В ушах звенит, и Адриан честен сам с собой — ему страшно. Он до трясущихся поджилок, до дрожи в коленках боится собственного отца. — Неужели ты думаешь, что мне нужна от тебя эта побрякушка? Кольцо, которое выеденного яйца без серёг не стоит?.. — Я… не понимаю, чего ты хочешь от меня, — голос Адриана звучит механически. Без каких-либо эмоций. Без капли чувств. «Боги, только бы не стать никогда таким до одури несчастным, слетевшим с катушек человеком, как папа». Парень, ощущая, как всё тело сотрясает крупная дрожь, медленно возвращает кольцо на место. Он готов поклясться, что если придётся обрушить котаклизм на Габриэля…       Он всё равно не сможет этого сделать. — Адриан, сын мой, — голос месье Агреста внезапно становится донельзя тёплым. Противно. — Послушай меня. Мне нужна твоя помощь. Я делаю это не из собственной прихоти. Я делаю это ради тебя, потому что ты — моя семья.       «Моя семья».       «Ради тебя».       «Тебя».       Адриан медленно оседает на пол, вцепившись пальцами в свои светлые волосы — унаследовал от матери на зависть всем конкурентам в модной индустрии. «Днём с огнём не сыщешь такой натуральный блонд, как у Эмили Агрест и её сына…»       Да пошло оно всё к чертям собачьим.       Адриан больно дёргает себя за золотистые пряди — кожу головы неприятно саднит, но эта боль как будто отрезвляет. Содрать бы с себя херов скальп, может, станет менее тошно?..       Произнесённые отцом слова эхом звучат в сознании. «Я делаю это ради тебя, потому что ты — моя семья». Ногти Адриана царапают затылок. Нервный, истерический смешок срывается с губ.       Габриэль напряжённо наклоняет голову, смотрит на сына. Тот сидит на полу, беззвучно усмехаясь, как умалишённый.       «Что ты, блять, делаешь ради меня? Убиваешь людей ради меня? Подвергаешь опасности целые семьи ради меня? Не даёшь спокойно существовать никому в этом ёбаном городе — включая меня?..»       Ничего из того, что бегущей строкой проносится в мыслях, Адриан не озвучивает. Лишь только поднимает на отца затуманенный взгляд. Уголок рта дёргается. — Адриан, я делаю это, чтобы вернуть твою мать.       Вот это мотив. Вот это, гори вся Франция синим пламенем, повод устраивать Варфоломеевскую ночь.       Адриан чувствует, как в жилах вскипает тягучая, как патока, злость. — Да если бы мама узнала, что ради её воскрешения ты устраиваешь на улицах массовые казни, она бы никогда больше ни на шаг к тебе не подошла! — отчаянный выкрик. Звук пощёчины.       Всё произошло в одну секунду.       Щека, должно быть, горела огнём, но Адриан не почувствовал боли. Ему показалось, что он уже никогда не ощутит физическую боль после всех пройденных им в этом душном кабинете кругов ада. Её заглушит другая.       Боль — чёрт-её-побери — душевная. — Ты просто не умеешь быть благодарным, Адриан, — как ни в чём ни бывало говорит Габриэль, надевая перчатку на ту руку, что отвесила Адриану хлёсткую пощёчину. — Я бы не «устраивал массовые казни», отдай вы мне свои Талисманы сразу же и безропотно. Вы слишком заигрались в супергероев. Тешите себя воображаемыми надеждами на то, что полезны обществу… вот только общество страдает лишь из-за вашей непокорности. — Отобрав у нас Талисманы, ты не обратишь время вспять, — выплёвывает Адриан. — Невозможно воскрешать людей из мёртвых. — Ошибаешься, — Габриэль поправляет очки на переносице, и этот такой знакомый Адриану жест кажется сейчас чужим и неестественным. — Я досконально изучил этот вопрос. Объединение Камней чудес Ледибаг и Кота Нуара даёт безграничную мощь. И, будь уверен, я верну Эмили, даже если это означает, что мне придётся изничтожить мир с помощью ваших же сил. Вы всё равно ещё дети, с такими способностями, что вам выпала честь заиметь, вам не совладать… — Что ты от меня хочешь? — срывающимся голосом, перебивая Габриэля, кричит Адриан вновь. «Сумасшедший старик. Он устроит апокалипсис, пытаясь вернуть маму. Вся Вселенная из-за него обратится в пепел, сгорев в огне».       Месье Агрест усмехается, стряхивая несуществующую пылинку с Броши Моли под воротником. — Я хочу, чтобы ты сам забрал Талисман у Ледибаг. А иначе — я убью её.       Адриан в бессилии падает ниц.       «Да, он хочет вернуть прошлое.       Но какой ценой?..       …       Ценой всего».

***

— …Он поставил мне ультиматум, — плечи Кота, сотрясаясь от рыданий, ходят ходуном, и Маринетт даже приходится привстать на цыпочки, чтобы дотянуться. — Если я не приду через неделю с серьгами Ледибаг, он… убьёт её. Убьёт мою Леди.       Маринетт буквально ощущает, как едкая желчь заполняет желудок. Ненависть. Готовность выдрать и перемолоть Бражнику внутренности за то, что он творит с её верным другом и своим, блять, собственным сыном!       В какую-то секунду у Маринетт возникает мысль, что наконец пришёл час сказать, что это она — Ледибаг, узнать личность Бражника и, соответственно, Кота. Но минутой позже, когда ярость постепенно затихает, она решает, что нет ничего хуже, чем такое вынужденное раскрытие карт. Не так она хотела выдать свою тайну личности Нуару.       Не так.       Она хотела сделать это уже после окончательной победы над Хищной Молью, сидя на крыше одного из парижских домов, желательно с видом на Эйфелеву башню. Попивая вино (благо, уже не маленькие, уже можно). Возможно, даже целуясь, и во время одного из самых страстных поцелуев одновременно с Нуаром снимая трансформацию, потому что…       Потому что она давно перестала видеть в нём просто напарника.       Да, конечно, это незыблемая истина, аксиома — Ледибаг и Кот Нуар, супергеройский дуэт, спасающий Париж от проделок плохого дяди. Всем дотошным журналюгам, задающим вопросы о возможных любовных отношениях, связывающих её и Кота, Леди всегда давала от ворот поворот — как они вообще подумать могли, что она и этот наглец флиртующий могут быть парой, а не просто напарниками?       А потом что-то ёкнуло, и чёрные коты стали для Маринетт олицетворением большого и вкусного счастья под названием любовь.       Может быть, это произошло, когда Кота чуть не убило куском арматуры — герой самозабвенно бросился накрывать Ледибаг своим телом и едва не погиб сам.       Может быть, это произошло, когда Кот после очередного патруля внезапно чмокнул ошалевшую Баг в нос, а потом заливисто рассмеялся, потому что «видела бы ты своё лицо».       Может быть, это произошло в один из достаточно частых — особенно в последнее время — визитов Кота Нуара в пекарню Дюпэн-Чэнов. Тогда Маринетт увидела Кота, испачкавшего щёки в муке, и почему-то смущённо отвернулась, когда Нуар поймал её взгляд и подмигнул ей.       В любом случае. Как бы то ни было.       Она влюбилась в Кота Нуара.       Естественно, об этом Маринетт не сказала ни одной живой душе. Хотя Алья и неоднократно твердила, что Адриана пора уже выкинуть из головы и «клин клином вышибает», Дюпэн-Чэн явно не ожидала, что клин окажется вот таким.       И сейчас, стоя на балконе и шепча слова поддержки на ухо Нуару, Маринетт осознавала, что сама себя загнала в угол.       Потому что, говоря Коту фразы вроде «с твоей Леди всё будет хорошо, мы сейчас вместе с тобой что-нибудь придумаем, не бойся», Маринетт безбожно врала самой себе.       Кот, сам того не зная, пришёл к Ледибаг и выложил всю правду-матку. О том, что он должен собственноручно забрать у неё серьги. О том, что, если серьги не попадут в руки Бражнику, Ледибаг умрёт.       Маринетт прекрасно понимала, что Бражник до невообразимого силён. Не зря он годами плодил акум у себя в убежище, наделяя их всё новыми и новыми способностями.       И Маринетт прекрасно понимала, что Кот не смог бы убить Бражника. Не потому, что Нуар слаб, а потому что Бражник — это его отец. — Маринетт, я не хочу, чтобы он убивал мою Леди… и сам я… убить его не могу, потому что я всё равно люблю его, представляешь, каким бы чудовищем он ни был… А Ледибаг… она не сможет убить. Она никогда не убивала, ей не присуща жестокость, она, наверное, самый добрый и справедливый человек, какого только можно найти…       …И Маринетт принимает решение. Оно кажется единственно правильным.       Сморгнув непрошенные слёзы, девушка отстраняется от Кота, с нежностью глядя в его глаза.       Ей прекрасно известен исход. — Останешься сегодня со мной? — слова на автомате слетают с её губ. Нуар удивлённо, еле-еле слышно выдыхает.       Это же ни к чему не обязывает. Просто две истерзанных души хотят найти покой. И найдут, всенепременно найдут — в объятиях друг друга. — Я знаю, что ты влюблён в Ледибаг, — начинает Маринетт, вдруг заливаясь краской. — Я просто знаю, как тебе нужна поддержка, раз ты пришёл и поделился тревогой со мной. Я выделю тебе одеяло и подушку, и мы просто полеж…       Кот внезапно прерывает её, неожиданно целуя, всхлипывая в её губы. Раздвигает их языком, и Маринетт повинуется, запрокидывает голову, позволяя ему углубить поцелуй.       С внутренней стороны крепко зажмуренных век взрываются вспышки фейерверков, когда каким-то чудесным образом Дюпэн-Чэн оказывается уже не стоящей на балконе, а лежащей на своей кровати. Тело Нуара опускается на тело Маринетт, вдавливая её в матрас. — Тебе не нужно снимать трансформацию, — шепчет Маринетт в очередной поцелуй как раз перед тем, как Кот опускается ниже, желая покрыть невесомыми прикосновениями губ её ключицы. Встретив вопрошающий взгляд, объясняет: — мне достаточно того, что ты — это ты. Я люблю тебя таким. Без маски или с маской — мне совсем неважно.       Нуар ошарашенно зависает над Маринетт. Маринетт, которая лежит под ним уже без пижамной майки. Маринетт, которая слегка смущается и прикрывает грудь руками.       Он не будет ей говорить, что в последние месяцы засыпал, будучи твёрдо уверенным, что влюблён в двух девушек. Маринетт и Ледибаг. Ледибаг и Маринетт. И почему-то — Адриан сам не понимал, почему — это не казалось ему мерзким и неправильным.       Он не будет ничего объяснять, потому что сейчас всё и так понятно.       Его губы обжигают молочно-белую, в лунном свете будто прозрачную кожу. — Я тоже… тебя… люблю. — в перерывах — рваные выдохи.       И назад пути уже нет.       Нуар осыпает поцелуями всё тело девушки — яремную впадинку, предплечья, ложбинку меж грудей, упругий живот. Маринетт тает. Вокруг не существует более ничего — лишь он, она и всепоглощающая тьма.       Но по какой-то причине даже её Маринетт сейчас не боится.       Девушка тянет бегунок молнии под золотым бубенчиком, оголяя пресс Кота. Проводит руками по перекатывающимся мышцам. Ухмыляется, потому что это тело — шикарное, без преувеличения, такое, что слюнки текут — отныне лишь в её распоряжении.       Маринетт улыбается чересчур довольно, видимо, но она просто не может этого не делать, потому что её слух улавливает утробный стон прямо над девичьим ушком. Ах да, коты же мурлычут от удовольствия.       Когда молния полностью расстёгнута, и ладонь Маринетт пробирается под резинку нуаровского белья, Кот не выдерживает. Рычит, подминает девушку под себя, почти срывает с неё остатки одежды, а Маринетт — чтоб её, как будто бы она совсем не боится того, что вот-вот случится! — с готовностью помогает.       И Маринетт — блин — сама подаётся бёдрами ему навстречу. Сама задаёт темп, сама принимает плоть Нуара в своё тело, так уверенно и податливо, с такими любовью и нежностью. Как будто это не у неё в глазах от боли застыли солёные капельки. Как будто не она сейчас всхлипывает, прикусывая губу.       Нуар собирает губами её слёзы, движется медленно, для него — крышесносно медленно, потому что Маринетт до невозможности узкая и горячая, и он готов кончить уже от одного ощущения себя внутри неё. — Моя… маленькая, любимая девочка, — шепчет он, практически урча от переполняющего его счастья. — Сейчас всё пройдёт.       И Маринетт верит ему, беззаветно верит. Для неё он навсегда останется символом счастья, даже если это счастье может быть достигнуто только преодолением невыносимой боли.       Маринетт постепенно привыкает. Привыкает к ощущению заполненности, к аккуратным толчкам, поэтому в следующую секунду она уже седлает Нуара, и парень, охнув, выгибается в спине.       Блять, это уже ни в какие рамки. К чёрту самообладание.       Адриан поддерживает Маринетт за бёдра, оглаживает её кожу, привлекает девушку ближе к себе и — целует, надеясь в этом отчаянном соприкосновении губ выразить всю любовь. Знает же, что не выразит, потому что ему просто не хватит места, чтобы уместить все чувства в крошечный поцелуй.       Одно они знали точно — слияние их тел уже переросло в слияние душ.       …Они достигли пика одновременно, продолжая при этом дотрагиваться до самых сокровенных мест, целуя всюду, проводя языком, оставляя засосы. Они никак не могли насытиться друг другом и вряд ли когда-нибудь смогли бы, потому что вся душевная боль, испытываемая годами, рвалась наружу, требуя исцеления. И этой боли не было видно конца.

***

      …Утром следующего дня, уже после того, как Нуар покинул её дом, а постельное бельё было кинуто в стиральную машину, Маринетт, меряя комнату шагами, повторяла, как мантру: — Это единственный правильный путь. Это единственный правильный путь.       Тикки, обеспокоенно глядя на хозяйку, кажется, плакала. Маринетт ни разу не видела квами плачущими. Сердце девушки невольно сжалось. — Ну что ты, Тикки! Не плачь. Лучше наберись сил. Нам предстоит во что бы то ни стало отыскать Бражника.       Маринетт молча чмокает Тикки в лоб. Улыбается уголками губ, ещё раз повторяет про себя фразу «я делаю всё, как надо», будто надеясь на спасительный эффект плацебо, и произносит: — Тикки, трансформируй меня.       Бросает на себя взгляд в зеркало. Запоминает себя такой — в красном костюме в чёрный горох. В наряде, казавшемся ей пару лет назад до смешного нелепым. Впрочем, сейчас мало что изменилось.       А затем она делает шаг.       Прыжок веры.       В пропасть.

~ «Знаешь, Кот… даже если нам суждено погибнуть, ты навсегда останешься для меня символом большого и вкусного счастья под названием "любовь".