бесы

В то самое воскресение, когда Скворешники потрясло сначала появление Марьи Тимофеевны Лебядкиной, затем преждевременный приезд Петра Степановича и Николая Всеволодовича, а под конец внезапный (хотя не такой уж и внезапный) обморок Лизаветы Николаевны, произошло одно чрезвычайное происшествие. Около 4х часов дня у небольшого двухэтажного домика остановилась маленькая черная карета. Карета эта была удивительно проста, но так изящна, что сразу улавливался дух высших столичных кругов. Несколькими секундами позже из этой каретки появилась такая же маленькая изящная девушка; каретка же и двое жеребцов в упряжи вместе с кучером вскоре скрылись в глубине сада возле того самого домика. Домик этот принадлежал одному Петербургскому военному, ротмистру Павлу Евгеньевичу Очагову, а девушка, в эту секунду направлявшаяся к дому, была его дочерью, Софьей Павловной. Софья Павловна в свои 24 года роста была небольшого, совершенно не худая, но вовсе не полная, очень даже привлекательная девушка. Чертами лица она пошла в отца; глаза у ней были темно-карие, почти черные, аккуратные темные бровки, нос и губы маленькие. Волосы, на солнце ярко отливавшие медью, всегда были прилежно заделаны в какую-нибудь незамысловатую прическу и чаще всего накрыты платком или шляпкою. Сейчас она тоже шла в черном полупрозрачном платочке и в таком же черном дорожном платье. Стоит добавить еще, что Софья Павловна часто улыбалась, причем улыбка у нее была просто прелестная. Кавалеров у ней не было, хотя, один молодой человек все-таки был, но его мы увидим чуть позже. Проводить вечер дома в спокойствии Очагова не собиралась, и, наскоро оставив вещи и переодевшись, к удивлению прислуги, направилась пешком в библиотеку, хотя совершенно не знала, где она. Софья Павловна была в этом городке первый раз, хотя и слышала о нем довольно часто (притом не от родителей, а от некоторых знакомых ей молодых людей, с которыми мы уже познакомились). Теперь она шла по неизвестным ей доселе улицам в белом платье с пышной юбкой (у нее все платья были с пышными юбками), и когда на нее падали лучики вечернего солнца, казалось, будто это ангел плывет по земле. Однако по пути в библиотеку обрела она нечто большее, чем новую книгу Федора Михайловича Достоевского, и это нечто не заставило себя долго ждать. Петр степанович увидел ее первым, и даже сразу поверил, а не как это обычно бывает, когда вглядываешься и не веришь собственным глазам. Чистая и какая-то нежная улыбка появилась на его лице, и он , странно и еле заметно подпрыгнув, своим торопливым шагом направился ей навстречу. Она же заприметила его где-то на полпути к себе и, радостно улыбнувшись, поспешила к нему. В глазах ее отразилось ровно то, что может отразиться, когда исполняется человеческая надежда; когда надеешься и совершенно не знаешь, случиться ли то, на что надеешься, потому что оно очень может и не случиться, а оно вдруг случается. Они поклонились друг другу, но прежде, чем он успел поцеловать ее маленькую ручку, она обняла его, как можно обнимать только близкого, очень близкого друга. - Милая, милая Софья Павловна, -- почти шептал Верховенский, пока эта девушка гладила его светлые жиденькие волосы. Он любил быть с ней рядом, потому как только с нею он чувствовал что-то светлое в груди своей, только с нею он раскаивался и превращался в чуть ли не в другого человека. -- Петр Степанович, -- сказала Софья Павловна, наконец, оторвавшись от него, -- вы знаете…а я ведь почти не боялась, что вас не встречу здесь. -- Ну, я так и знал, что вы ехали только для встречи со мной, -- съехидничал, как это обычно бывало, Петр Степанович, но в этот раз все ехидство его вышло каким-то легким и даже, возможно, добрым. -- Ах, я была бы счастлива ехать только за этим, -- рассмеялась Софья Павловна. Смех у нее был приятный, но не ангельский. Казалось, он был совершенно обыкновенным, как и у всех, но все равно отличался чем-то. Смеялась она часто, даже очень часто, но всем это нравилось. – papa et maman так распорядились. О нет, не подумайте, что я была огорчена таким известием, -- смех ее все звенел и звенел. -- О, ваш papa… -- еще больше улыбнулся Петр Степанович. – Шесть лет назад я имел честь удержать на себе его строгий взгляд, вот почти как ваш, -- он вгляделся в ее глаза, и даже сам как-то нахмурил брови, -- да, да, только еще более строгий и старый, он был, признаться, страшный, а вот ваш мне нравится, очень нравится, -- он поцеловал ей ручку. -- Ах, Петр Степанович, -- наконец чуть-чуть посерьезнее сказала Софья Павловна, -- не случалось ли вам узнать, где тут библиотека? -- У, век бы туда не сунулся! – махнул рукой Петр Степанович. – А вы, однако, все со своими романами? Как же он…ваш Федор Михайлович? -- Он самый. -- Знаете, я бы мог послать вашего Федора Михайловича к чертям, но я скажу, что готов пойти с вами искать эту дрянную библиотеку. И даже я бы запретил вам идти, потому что ваши ножки очень устали, я знаю. -- Нет, нет, не вздумайте, Петр Степанович, я вас тогда ударю. -- Я знаю, что ударите, а так бы я давно вас уже схватил. А еще вы сейчас скажете, что я нисколько не изменился с нашей последней встречи. -- Нисколько. Только немного, совсем немного похорошели. Вы и тогда были хороши и с такими же ясными глазами. Петр Степанович ничего не сказал, а только подхватил Софью Павловну под руку и торопливо повел в какую-то сторону искать библиотеку.