Верные спутники мои

      Первое, что он помнил — холод, обжигающий как пламя, пробирающий до костей как могильный, смердящий как чумное поветрие холод. Они шли вместе, рука об руку, как представшие перед Господом Богом законные супруги — холод и падение. Только не ведал он, падение во что — во грех, во тьму, в ересь или в глубокую расселину, некогда служившую аббатством, а ныне ставшей братской могилой. Они не расскажут, его товарищи по оружию, и не потому, что мёртвые не говорят; они шепчут и стенают, воют и кричат. А потому же, что и он никогда не вымолвит ни слова — давший епитимью молчания.       Нет покоя грешникам, а покаяния не имеет конца. Его меч, его вина станет ему поддержкой и опорой, одним из немногих безмолвных спутников, остальные — боль, смерть, скорбь и вина незримы, но осязаемы. Оставленный Хранитель Безмолвной печали падёт, его рана даст незримые никому слёзы покаяния, текущие под закрытым шлемом, смешанные с липкой горячей алой кровью.       И начнётся Паломничество последнего Кающегося, пережившего бойню Безмолвной Печали от встречи на Священном пути с коленопреклонённым свидетелем и сказителем деяний Прискорбного Чуда Деограсиасом — добраться до Колыбели Скорби и принять суд Божественного Чуда, в Матери Матерей всех церквей. И откроются её двери лишь после вынесения трёх унижений.       Первое понести можно в спрятанном на кладбище горных вершин монастыре настоятельницы с ликом опалённым, там, где усохли оливы. Снова пришёл холод и ветер, навевая тоскливую мелодию, но теперь под ногами хрустел снег. И сломанные стрелы, вонзённые в пригвождённого к дереву несчастного, попросившего о маленьком одолжении перед своей смертью — согреться оливковым маслом, укрытым в вершинах монастыря. Выше ледяных пустых безжизненных вершин, полных неупокоенных душ, носящих собственные гробницы на плечах. В монастыре, где сошлись огонь и лёд, пламень и холод и Настоятельница наша с ликом опалённым жгла и его. Жгла, но не выжгла…       Второе захоронено в глубине тёмной церкви, во Снах о Милосердии, где бесчисленные служители сладострастно умерщвляли свою и чужую бренную плоть. Где несчастному во сне явилось Чудо и стало преследовать его; в отчаянии он уснул в объятьях статуи человеком, а пробудился преисполненным гневом и болью чудовищем, пробуждающийся в спящем теле. То, что не просило пощады, его не получило.       Третье запрятано в конце глубокой тропы Гор Нескончаемых Сумерек, высеченной стонами, выбивающейся из железной спирали, в недрах вросшего основанием колокола. Холод далёких небес сменился пылающим жаром мрачных глубин, горящих на кострах тел, острых кольев, ловушек и странной крылатой девой в половине доспеха, обрушившей на его голову молнии. В глубине источающих ядовитых миазмов подземелий, в восходе лишений, родилось три боли, три скорби, триединые в одном языке, в одном вопле, в одном воплощении отчаянного нежелания трёх сестёр.       Он рыдал, обрывая их мучения и страдания, всё больше и больше взращивая в себе вину. И каждый раз, когда лезвие увенчанного терном меча обагрялось кровью измучанных, израненных, но обретших покой по ту сторону Сна существ, подаренный Деограсиасом шип врезался в ладонь и напивался алой влагой. Пока однажды не пророс в опеку греха…       Никто не узрел его слёз, как не услышал имени, скрытых под бесстрастным железным ликом, обвитым шипами.       На мосту Страстей Господних явил себя преследователь, словно голодный зверь, шедший по пятам. Безумец, возлюбивший свою сестру любовью больше, чем можно возлюбить Господа Бога, не вынесший её гибель. Для всех она была мертва, для него — жива; и как не отрекался он от её помощи, даже смерть не смогла разлучить их, сестра вырвалась из той стороны Сна, чтобы спасти возлюбленного брата.       Она попыталась, но сама же лишила брата жизни и исчезла в сияющей вспышке, не дав оборвать последний вздох с помощью Mea Culpa.       Паломничество заводило его и в полные скверны катакомбы, и разорванные полотна, и во двор неслышных шагов, и в библиотеку отвергнутых слов, и на стену священных запретов. Он сражался с людьми, обращёнными в чудовищ; и чудовищами, обращённых в людей. Богохульники, еретики, немёртвые, неупокоенные, не оставленные сироты, не имело значение — каждая смерть вызывала лишь печаль и слёзы раскаяния.       Он находил останки принявших ужасную смерть людей и пытался спасти обречённых на гибель целователей ран. Их удалось спасти, а потерявшего госпожу Клеофаса из Ордена Истинного погребения — нет. Он воспарил как птица на короткий миг и стремительно пал; так же, как пал он единожды в Братстве Безмолвной Печали.       И Веридиана… Как её старушечье тело распадалось на его ладонях в пепле и крови он не забудет никогда. Сколько слёз было пролито, сколько скорби обрушилось на него в тот миг, как разбитые колени ударялись об пол, и как рукоять меча ударялась о грудь с единственной мыслью:       Mea Culpa. Mea Culpa. Mea Maxima Culpa.       Они не оставят его никогда. Ни когда правая рука Его Святейшества вновь скрестит с ним клинки, ни когда меч преисполненный виной скрестился с мечом златым. Они его верные и единственные, но незримые спутники…       Они же довели его до Узла Трёх Слов — где набожный юноша молил о наказании, о боли, чтобы заглушить чувство вины, чтобы вызвать словами своими Первое Чудо. Это заставляло корни расти и прорастать сквозь его чресла, но из уст не вырвалось ни крика, ни жалоб. Лишь три единственных слова:       — Mea Maxima Culpa!       Узрев явление Чуда и засвидетельствовав его люди молились перед испрашиваемой вечной радостью этого юноши. Того, кого впоследствии назовут Искривлённым.       Да, его имя, оставшееся безызвестным небесам, оказалось проклято.       Проклято некогда человеком, а теперь — истинным чудовищем, обрёкшим на погибель целую Кустодию. Святого, проросшего целым Древом и пылавшим девяносто дней, оставив после себя Преображённый Престол, вожделенный другими, но поглощёнными целой горой пепла и исторгнутыми ордами Чуда — Наказанными, злобными и преисполненными слепой верой.       Он помнил, как уже однажды поднимался по этой пепельной горе. И как бремя Вины не пощадило и его, не дало подняться, утопив в греховном пепле душ множества не сумевших дойти до конца грешников, как изначально ввергнув его во власть Чуда, так там и оставив лишь безымянным ликом без голоса, окончив покаяние.       Он помнил, маленькая Безупречная бусина — простая бусинка, ни разу не запятнанная страстными пальцами, напиталась бушующей бурей Вины и загрохотала ошибками прошлого, водрузив на плечи его вину всех жителей Кустодии. Как пронёс он её по всей пепельной горе, и, узрев Преображённый Престол в последней реликвии — Колыбели Прискорбного Чуда, отринул страх. Как вонзил он себе в грудь меч, не вымолвив не звука, но в голове вспоминая слова, одноимённые его орудию так же, как и Кающейся, вонзившей её в грудь свою:       Mea Culpa. Mea Culpa. Mea Maxima Culpa.       И как проросла его кровь лозами, жилы корнями, а кожа древесной корой. И настал момент окончательного единения с клинком, переполненным виной. Последняя жертва ради завершения покаяния и разрыва с нечестивой волей Прискорбного Чуда.       Почему он помнил? Почему помнил каждый раз? Сколько этих «каждых раз» было до, а сколько будет ещё? Почему он не сорвался с места и не бросился прочь, куда угодно, в дальние дали от этого проклятого места? Почему нет места Кающемуся по ту сторону Сна? Почему его место здесь, среди других верующих, грешников, еретиков, богохульников?       Возможно, потому что не было выхода? Возможно, потому что он был обречён на эту судьбу с самого начала — жить и переживать бесчисленные смерти и перерождения, погребения и возвышения? Возможно, потому что он не живёт, а лишь находится по ту сторону Сна? Возможно, потому что возлюбил ближних своих он больше своей жизни? Потому что непостоянны помыслы Чуда?       Возможно?..       Возможно…       Ибо неисповедимы пути Чуда. Ибо покаяние никогда не заканчивается, но всегда из прихоти меняется, ранит и порицает. И возносят теперь молитвы и Кающемуся, новому Отцу и Последнему сыну Чуда. И сколько бы людей не приклонило бы к нему разбитых в кровь колен, лбов и стёртых до кровавых мозолей ладоней и пальцев, сколько молитв не вознесло они обязательно уйдут и оставят его. И лишь они останутся его единственными верными спутниками его — смерть, боль, скорбь и вина.       Отныне, присно и во веки веков…