***
Череп звенит хрупкой россыпью осколков, когда Ромео ступает по развалинам массивных, когда-то изящных зданий — по самосотворенному хаосу, по безумным последствиям собственных приступов, от которых тело скручивало в отвращении. Пожалуй, только во всеобъемлющем мраке ночи он мог приходить сюда столь непринужденно. Только сейчас, когда его тонкое лицо было покрыто завесой тьмы, он мог на мгновение признаться самому себе — да, наверное, он сходит с ума. Наверное, это все жалкие потуги тела продлить собственное существование. Наверное, это пьянящее болью влечение и позволяет ему оставаться в сознании — настолько, насколько было возможно. Наверное, фигура напротив полностью понимает его. Стелла тоже не спит по ночам. В померкнувшем взгляде ее оливковых глаз все читалось без лишних слов — в разрушенном мире надежд и амбиций не оставалось места для чего-то светлого — даже на самую малость — и именно поэтому ответом на погружение в беспросветный мрак пучины под ее ногами было бездействие. Когда каждый из выстроенных в кропотливом труде планов рассыпался на кусочки, на иссохших губах замирала насмешка, а в глазах тусклым блеском отражалось безразличие. Когда опускаться, казалось бы, было уже некуда, земля под ногами с послушным треском рассыпалась в очередной спуск — гадкий, бездонный, мертвенно мрачный. В застывшей в облике апатии все теряло смысл, и ранние мечты вызывали лишь колышащееся глубоко внутри чувство презрения. Жизнь не давала ей шанса. Так пусто, так смехотворно бессмысленно. — Я ненавижу тебя. Голос дрожит, когда Стелла сводит губы в тонкую полосу и щурит помутневшие от бессонницы глаза, будто впиваясь из последних сил в истощенный взгляд напротив. Жалкий, невзрачный, столь ненавистно притягательный… Ее тело склоняется вперед, всколыхнувшись, и пальцы проходятся по чужой шее крепкой хваткой, со сдержанным упоением впитывая каждое из ответных колебаний. — Ненавижу. — повторяет она громче, словно смакуя горьким, вязким звучанием фразы. Ромео давит в себе хрипы, послушно прогнувшись навстречу, и на самой грани тонкие женские ладони обводят его торс с двух сторон, позволяя вобрать в легкие кислорода. — …Я знаю. — со смиренным повиновением шепчет он в ответ, а после морщится, прочувствовав, как хрустит сустав от грубой хватки. — Этого мало. Звезды тускло мерцают над ними, когда сухие губы соприкасаются, а пальцы сплетаются воедино — отчего-то в неотсрочной жадности, пробирающей до судорог. Тела пробивает дрожью, и Ромео выругивается тихо, прогнувшись в спине. Да, понимания этой ненависти было мало — Стелла знала, что искупления за содеянное жалкими извинениями не добиться, и потому с каждым разом бормотания Ромео становились все невыносимее и невыносимее — до тех пор, пока он наконец не заткнулся, став пассивным ведомым под движением рук напротив. Подобная податливость, правда, бесила еще сильнее. В первое время, когда приступы еще осязаемого в импульсивности гнева доводили Ромео до посинений и тусклых отметин на шее, приходилось в раздражении отбрасывать его в сторону — настолько молчалив и безволен он был, настолько сильно это безразличие заставляло вскипать от злости. Спустя недели одиночества Стелле пришлось признать, что именно это еще и держит ее на ногах. Их странные ночные пересечения давно перестали походить на месть, тем более на пытки — разве мученик приходил бы в объятия мучителя с такой постоянностью, с такими странными искорками желания в помутневших глазах? Но это наполняло Стеллу чем-то отчетливо знакомым, чем-то пылающим, заставляющим отмершее в бездействии тело наконец вздернуться в экстазе. Это было ее личной дозой, которой раз за разом недоставало все больше, и ногти ломались в напоре, губы дрожали, плечи вскидывались от перенапряжения — а Ромео напротив никогда не подавал голоса, с бледной, измученной улыбкой принимая все как должное. Стелла ругалась и срывалась. Ромео молчал. Даже когда изнутри ядовито-желчным всплеском разверзглась гадкая, неприступная страсть, основательница послушно отдалась ей навстречу. Терять было нечего, и лишь во взгляде Ромео напротив Стелла порой надеялась отыскать осуждение, вопрос «Что ты делаешь?», от которого вверх по позвоночнику прошелся бы холодок, возможно, вернувший бы ее в чувства, вправивший бы токсичную от ошибок жизнь в верное русло — но Ромео оставался прежним. Стелла не ставила его выбор под сомнение, решив следовать тому же. Да, возможно, уже тошнило и рвало изнутри от апатии, возможно, терзающими ударами изнутри проходились мысли о избавлении от затянувшегося страдания — безмолвного, обволакивающего, иссушающего. Но все равно свернуть больше было некуда — собственными руками она оборвала любые пути к отступлению. Ромео знал, каково это. Это и свело их, наверное, по идиотской случайности, от которой до сих пор становилось не по себе где-то в уголках закостеневшего сознания. Ромео знал, каково ощущать себя потерянным, знал, каково это, когда весь мир словно отворачивается от тебя, изничтожив в прах все, чем ты дорожил, к чему ты стремился, оставив тебя на обломках собственного мировоззрения. Только с ней он сотворил это лично, собственными руками, не знающими пощаду. От этого становилось лишь хуже. Собственные ошибки не давали ему сна, заставляя сгибаться в конвульсиях, и под весом вины, вгоняющей его ноги в грязь, Ромео находил спасение лишь в апатии, лишь в забытье, лишь в сжатиях чужих рук, лишь в неглубоких порезах на теле, лишь в хрипловатых вздохах от изнеможения, когда голову крутило в горьковатом опьянении. Это сохраняло его рассудок, лишая всего остального, но как же… Как же от этого становилось тошно. У горла давно скопился гадкий бурлящий ком, и приступы становились все чаще, когда глаза закатывались от изнеможения, а грудь билась хриплым напором, едва удерживающим вязкую душевную грязь внутри. Сил терпеть не было. Стелла с пренебрежением выдыхает, скользнув навстречу, и зарывается ладонями в спутанные ярко-красные пряди, заставив их обладателя склонить голову набок. Ромео морщится, сжимая ладони в кулак. Совсем не осталось. Ветер леденящими порывами колышет ткань на теле и развевает потускневшие светлые волосы, когда в застлавшей мглу пелене слышатся сдержанные всхлипы. Один за другим. — …? Ромео поднимает глаза, окинув взглядом недоуменно-напряженное лицо Стеллы напротив, и касается концами худощавых пальцев своей щеки. На бледной коже посверкивающими следами виднеется влага — наверное, поэтому так тяжело дрожала грудь и тяжелела голова. Лишь поэтому, подумать только. Внутри все бурлело зловонным очагом из вскипающего отвращения, разочарования и бессилия, тело скручивало тяжелыми импульсами, наступающими снизу-вверх, и в вулканическом жаре обострившихся чувств его тело выдавило лишь несколько жалких слезинок — все это было похоже на шутку. Что от них толку, когда тяжелые удары сердца отпечатывались кровавыми пятнами изнутри, а от неостановимой дрожи в торсе кости словно разрывали грудную клетку на части? Что толку от этой сатирической жалости свыше? Ромео даже не знал, что способен на это — ему казалось, что отяжелевшие от бессонницы глаза давно иссохли изнутри. Стелла видела его слабость впервые. Растерянно вжав голову в плечи, она отстраняется, дав подрагивающим в остаточном избытке эмоций ладоням повиснуть в воздухе. Ужасно тошнило. — Я тоже ненавижу себя. Это ты хотела услышать, верно? Голос дрожит и сбивается хрипло, когда по иссохшим губам тонкими дорожками стекает влага. Ладонь скользит по пыльной смуглой щеке напротив, и Стелла щурится, неосознанно отстраняясь в сторону. Вверх по спине проходится колкий озноб. — Это ни капли не помогает. Тихо хрустнули суставы, когда Ромео поднялся с места, и так же тихо ударились редкие соленые капли о каменное покрытие прежде, чем Стелла осознала, что осталась в одиночестве. Солнце языками пламени коснулось верхушек зданий, а после скользнуло по спутанным светлым прядям такой же, как и ее город, основательницы — неподвижной, сгорбленной, потерянной и разваленной изнутри. Только дрожали мелко ладони, покрытые мелкими белесыми отметинами. Не помогает. И правда.***
Скрипнула дверь, впустив в полумрак каморки несколько непослушных солнечных лучей. Ромео оборачивается, тяжело выдохнув и подобрав исхудалые руки. В проходе — Стелла, в руках которой плавно покачивается пакет с медицинским содержимым и дешевым, но сытным перекусом. От волнения пальцы дрожат, и под ними похрустывают бумажные складки — тело Ромео тоже хрустнуло измученно, отстранившись от гостьи. Тошно. Непривычно как-то. Тускло-оливковые глаза щурятся, пропустив тонкий отблеск вины. — …Мне жаль.***
Теплым светом играет пламя в кирпичных стенах камина, когда за окном темнеет. Ромео, может, и не слишком поверил, — но этой ночью его исцарапанные руки были обработаны и перевязаны, а плечи окутаны теплой шерстистой тканью, оставленной владелицей. Может, Стелла и сама не слишком себе поверила — но этой ночью в Чемпион Сити было пусто. Этой ночью обоим наконец удалось уснуть.