Об искусстве

Написано по теме "Ритуальный секс"

***

Хворост в очаге тихо потрескивал, ветер, словно окружённый сворой борзых раненый волк, завывал в трубе, а за дверьми стояла нарушаемая лишь редким дальним звуком шагов по скрипучим половицам тишина глубокой ночи. Шуба и шапка Хемминга, которые он пристроил в углу у двери, до сих пор исходили паром, и отсветы очага причудливо играли на серебре мехов. Снегопад над городом начался днём, застигнув возвращающихся с ярловой охоты господ, шёл весь вечер и не прекратился даже после полуночи — небеса нынче, похоже, собрались истратить последние свои запасы на эту зиму. Завесы на окнах хозяйка плотно задёрнула — словно кто-то мог красться и подглядывать за окнами — или словно бы кто-то в городе не знал, чем она здесь занимается, да каждый раз с новым мужчиной. Пока она переодевалась в своей мыльне, Хемминг, развалившись на постели и не находя иных дел, мельком поглядывал то в давно знакомую и имевшую весьма занятное и непристойное содержание книгу под названием «Лодка в море любви», то бродил взглядом по столам и полкам опочивальни. Искуснейшей работы позолоченное изваяние Дибеллы, что всегда стояло здесь на высоком столике — усыпанное по основанию и перламутровой волне лотосами, розами и лилиями, с запрокинутыми руками, с бесстыдно выставленной наготой — сейчас было освобождено от скрывавшего его в остальное время покрывала. По обеим сторонам горели светильники с благовонным маслом. Приспособления для священных обрядов дожидались на укрытой шёлком скамье там же в изножье постели: переливались в свете очага пузырьки с маслами и зелья восстановления сил в разноцветных склянках, лежали на расписном блюде плеть со множеством ремешков, ленты для глаз и рта, верёвки, да дожидались использования клыки и хрен хоркера, приобретшие под рукой резчика самый непристойный вид и должным образом снабжённые ремешками. В блюдечке рядом поблёскивали рыжими и золотыми отблесками крупные густо-синие бусины.* Хемминга всегда забавляли эти игрушки и особливо то, с какой щепетильностью Хельга всякий раз приготовляла и расставляла их. Наконец, когда он уже собрался пойти в мыльню и хоть насильно вытащить оттуда Хельгу, она показалась в дверях; приблизилась: — Поди-ка сюда, — протянула руку, и он, не стараясь скрыть недовольства, встал с постели, вложил пальцы в её ладонь, затем, повинуясь её настойчивому движению, опустился на колени перед изваянием Дибеллы. Она встала рядом. — Великая и прекрасная, мы возносим тебе хвалу самым естественным и сладостным способом — как тебе то и приятно, — и дёрнула его за руку: повторяй. Хемминг послушно произнёс те же слова. Участие в невыносимо долгом этом приготовлении, безо всякого подобия которого он всегда запросто обходился с другими женщинами, ничуть не добавляло трепета или одушевлённости, несмотря на всё приобщение к божественному. Поднявшись, Хельга кинула по щепотке благовоний в светильники, надела на шею Хеммингу оберег Дибеллы, сбрызнула вином голову и плечи наблюдающей за ними богини, а следом разлила то по связанным алой нитью кубкам. На обручении и свадьбе руки жениха и невесты в знак чистого духовного единения связывали обозначавшими завязанный узел Мары алыми лентами, а это упрощённое действие смотрелось почти как насмешка над благочестивым тем обрядом. Встав поближе друг к другу, они осушили кубки — не самое лучшее скайримское вино, кислое, хотя и подслащённое и сдобренное пряностями, имело грубый вкус — вовсе не столь приятный, как отборный мёд с лучшей медоварни клана Чёрный Вереск, так что Хемминг допил единым духом. В первый раз, когда они сошлись для поклонения Дибелле, Хемминг сразу после распития такого же дрянного винца повалил Хельгу на постель, связал одной из верёвок, не внемля никаким её самым жарким возражениям и отчаянному сопротивлению, и овладел ею безо всякой подготовки, без выдумки и хоть чего-то похожего на трепет. За такое Хельга оскорбилась настолько, что, хотя и почти не подав виду, с полузимие не звала его для новых утех. После завязывания узла и распития вина на свадьбе полагалось обменяться благословлёнными зачарованными кольцами и получить осенение Мары. А они сейчас надели друг другу на пальцы по самому простому медному колечку — дешёвому, как и всё в этой ночлежке. Вслед за тем Хельга мучительно медленно избавилась от покрытого сплошной полосой посеребрённых лилий и лотосов широкого ремня, а Хемминг, уже настойчиво поторапливая, помог ей развязать шнуровку спереди и спустить платье с плеч. Затем Хельга выступила из него, задрала рубаху и в несколько ловких движений стянула и кинула на пол. Подтянутое тело нерожавшей и некормившей женщины вполне походило на тело юной девицы. От густого треугольника нижних волос по животу вокруг пупка и промеж титек с розовыми сморщенными сосцами вились наколотые чёрным лилии и розы. Хемминг взялся за собственный ремень — и скоро тот со звоном многочисленных чистого золота нашивок, милостынной сумочки, кинжала и прочих мелочей упал на пол. Хельга проследила за этим падением, наверняка с особенным любопытством задержав взгляд на полной монет сумочке — из которых она не получит ни единого медяка, как бы ей того ни хотелось. Повинуясь внезапному порыву, Хемминг несильно шлёпнул её по щеке: — Не заглядывайся. Она удивлённо вздохнула, но тут же, сделав вид, словно ничего особенного не случилось, принялась расстёгивать его дублет. Они обменялись поцелуем, следом ещё одним, дольше и страстнее первого, и Хельга, на время забыв про пуговицы, вцепилась в широкие в прорезях рукава, потом запустила пальцы в прорези на груди. Воздух теплел и теплел то ли от огня в очаге и душно пахнущих светильников, то ли от касаний. Наконец, когда вся его одежда оказалось в беспорядке кинута на скамью у изголовья, и Хемминг позволил уложить себя на постель, Хельга, пройдясь поцелуями от шеи и ключиц до низа живота, приласкала его ртом. В отличие от многих других шлюх, она умела заглатывать целиком — но даже ей для того требовалось лечь на спину и запрокинуть голову. Ну да ещё успеется. А пока Хемминг, прерывисто вздыхая и шипя, следил за её становившимися всё резче и усерднее движениями. В какой-то миг она, сбив дыхание или подавившись слюной, замешкалась, и он тут же ухватил её за волосы и пригнул к себе поближе. Недолгое время спустя она с мычанием принялась лупить его ладонью по бедру. — Что же ты? Совсем плоха сегодня. Скоро отпущенная, она утёрлась, посмеялась, потом поднялась, чтобы взять со скамьи верёвки и ленты. Повязывая себе на глаза одну из лент и протягивая Хеммингу верёвки, прошептала: — Теперь привяжи меня, как тебе захочется. Всякий раз она сначала предлагала связать себя, а уже потом связывала его — явно не доверяла, опасаясь, как бы её не оставили в непотребном виде до утра. Иногда ему приходило желание так и поступить, но тогда встречи придётся прервать навсегда. Для начала он поставил её на колени лицом к изголовью, связал лодыжки, перевязал одно за другим запястья и протянул веревки от них к столбам полога. Когда он, проверив крепость узлов, намотал её волосы себе на руку и приступил, Хельга запротестовала: — Где же твоя выдумка? За что тут же получила сзади раскрытой ладонью: — Молчать! Он отыскал на простыни вторую ленту, завязал Хельге рот как можно крепче, и её тихие стоны, придушенные тканью и сомкнутыми зубами, зазвучали ещё сладостнее. Но разочарованию Хельги не было предела, когда он излился, почти не поменяв положения и даже позабыв про игрушки и плеть. Отпущенная из пут, она подкатилась к нему, поцеловала руку, засетовала: "Ты сегодня устал, любезный мой? Много скакал на коне? Я же говорила съедать побольше мяса, земляных грибов, перепелиных яичек, да икры и имбирю с амигдалом!" В жизни Хемминга почти не бывало дней, когда он не отведывал бы всего этого, кроме, разве что, изводящихся к концу зимы и весне земляных грибов, имбиря и амигдала, но нынче вечером и впрямь он слишком быстро управился. Не иначе как холод и длившаяся больше десяти дней охота виноваты. Ещё недолго понежничав, Хельга отцепилась от него, ушла к склянкам с зельями и принялась вслух выбирать наиболее подходящее. Между тем, нечто любопытно привлекло его внимание: — Скажи-ка, что это за бивень вон там? Под столом в углу. Судя по длине, толщине и изгибу, эта длинная кость могла оказаться или клыком непомерно огромного хоркера или моржа, или его же хреном, или когда-то была частью мамонтова бивня. — Это на двоих. Мы с Нивенор уже испробовали. Воображение тут же нарисовало на этой самой постели два тела: крепкое белокожее, с широкими бёдрами, и второе — цвета пожухлой листвы, тонкое и плоское, но оттого не менее желанное. Обе насаживались на бивень, переплетая ноги и стараясь приблизиться друг к другу, верно, пока их нижние волосы — золотистые у одной и чёрные у второй — не соединились бы. Локтя в длину на двоих им хватило бы. Хемминг рассмеялся: — Нивенор — моя. Хельга хмыкнула в ответ: — Болли тоже почему-то воображает, словно Нивенор — его. А она моя. И почитает нашу богиню не менее яро. «Она просто шлюха, как и ты. И почитает только деньги» — едва не ответил Хемминг, но сдержался. Вино и страстные ласки приятно разморили, так что он без возражений принял из рук Хельги одно из зелий и выпил.