Подвергнутая сциентизму и революционному угнетению, история, заглатываемая гневным влечением мойрела, непреднамеренно связанная с важностью гемоспектра и последствиями неповиновения.

Чайник со свистом выталкивает горячий воздух, кухонную тишину разрывает только переливание горячей воды к зеленому пакетику с ошпаренными листьями. А потом она приносит какие-то розоватые таблетки, и Кризза глотает их, Талера задумчиво наблюдает. Ей же это не кажется ни веселым, ни ужасным, она и так прекрасна, чудесна, просто восхитительна. Кризза греет холодные пальцы о кружку, пока Талера сидит в полумраке кухни напротив и сонливо потягивается, а потом снова горбится. Любое слово в голове отдает сонливой раздражимостью, она медленно переводит взгляд от одной части тела к другой, желая только вернуться в востованну и уложить её обратно на диван, заставив проспать остальную часть ночи спокойно. Нефритокровка в лицо смотрит пытливо; в глазах напротив — лес, на радужке по орбитам зажигаются звёзды безвыходности; дышит медленно, размеренно. Всё мешается в кашу единой несуразности; ухмылка, лишнее одеяло, погружение в востованну, недопитый контейнер жидкости из ошпаренных листьев на стеклянном столе, задёрнутые плотные синие шторы. Всё так же царит раскалённый воздух, но полное осознание, что внутри у каждой клокочет внутри ураган, буря, геошторм. Кроме Улитки, она снова наворачивает пару кругов по стене, склизким звуком погружая комнату в привычную мешающую какофонию для Криззы; Талера переворачивает лусуса на панцирь. Где-то внутри себя, в паутине своих чувств и желаний, Талера не хочет выходить из удобного улья и, пожалуй, даже села бы за оплачиваемый правительством проект. Всё, лишь бы не выходить из улья по закату, но также внутри где-то беглая бледная мысль ухмыляется самой себе, хочет выйти на цвето-гаммовые улицы в День подтверждения бледности. На улицах можно было увидеть кучи высшекровно-нисшекровных пар, созданные для демонстрации своей заботы в такой день, на деле же даже не разговаривая с ними, а если и делая это – с надменным выражением лица. Но Кризза обещала, что они даже не увидят их, а потом с ухмылкой замечала что они и есть нисшекровно-высшекровная парочка, что было бы неплохо оставить не незамеченным для них самих. После пробуждения она была взбудоражена и сияла от предвкушения, то и дело с остервенением сжимая чужую ладонь в своих, словно кольца Сатурна. Антитеза всех чувств и страх любого, кто живой. Нефритокровка скрывается в плаще с оливковым знаком, улыбается из-под глубокого капюшона ловит взгляд Талеры. "Ментальная асфиксия и полная бутафории история маленького индигокрового тролля, заглатываемого и разрушающегося сомнениями квадранта к более смышлёному ржавокровному троллю, абсолютно не заинтересованном в нём, как типичного бессердечного представителя нисшекровок, заканчивающаяся гипоксией моральными угрызениями и суицида с петлей." – звучит так, словно Кризза хочет издеваться не только над избирательными вкусами своего мойрела, но и над своими, избегая дальнейшей долгой эскалации совместных размышлений и прямого осуждения незаковыристого сюжета, конец которого был заявлен уже в названии, чему не стоило удивляться. Звучало так, словно сами тролльи сценаристы ненавидели себя и решили прививать ненависть и остальным, раз такие фильмы ещё держались на плаву. На деле же, Талера и Кризза использовали темный кинозал, как место доступного отсутствия оливкового балахона за спиной и разрешения выражения своих чувств, передаваемого через шептания и скрещивания ног и рук, сидя почти в самом конце и наблюдая за незамысловатой картиной, иногда даже смеясь с излишне сентиментальных высшекровок в зале, что умудрялись растрогаться сюжетом и пустить пару цветных слез. Эти далекие манипуляции влияют на психоэмоциональное состояние, часто – на физиологическое. Не контролирует нефритовое и бирюзовое покраснение на щеках, от слишком близкого контакта. Она вдыхает. И хочет окунуть пальцы в звездное бирюзовое небо — так, чтобы почувствовать звёзды голубого облачного неба на ладонях. Талера расплывается в маленькой душащей улыбке, скрещивает пальцы так, словно Кризза может раствориться. Она делает то же самое и прислоняется к её плечу, второй рукой прижимая к себе, припадает губами к шее и наслаждается мурашками, до дрожи в конечностях и частому нервному дыханию Талеры. Альтернианское небо над их головами тёмно-серое, в полосах рухнувших звёздами. Облака со стоном падают вниз, никакая гравитация и атмосфера уже не в силах держать их. Планета сгорает в классовом угнетении, мир погибает. Небеса тут неправильные; небо тут погибшее и давящее. Талера с Криззой прячутся в новой галактике где-то в Млечном пути, греют друг другу руки и сердце звездным плащом и тлеющими варежками, прячутся вдвоем под одним планетным палантином, пока вокруг происходит геноцид, деление, давление, отбраковка. Небо под ногами ещё рыхлое; и нефритокровка почти плачет, на руках мойрела спокойнее, устойчивее вырываться из-под пленки событий кошмаров во сне, она слушает дневное шипение на ухо и утирает слезы длинным рукавом водолазки с нефритовым знаком. Небеса на этой захудалой планете падают вниз – улыбка Талеры настоящая. Кризза называет её макиавеллисткой, а она смотрит с едким непониманием и ухмылкой; должно быть всё наоборот. Она не смотрит на неё. Кризза смотрит — и пытается запомнить всё, до мельчайших подробностей. Ей нравится её квадрант вот что сейчас в голове – полностью и целиком, именно такая, без заученных абзацев учебников по праву, без хладнокровного прочтения их и вознесения себя на место защиты, без молчаливого осуждения в суде. Эмоциональную, крикливую, живую, горячую от эмоций. Талера резко останавливается и поворачивает голову так неестественно в сторону выхода, что должен был раздаться хруст сломанного позвоночника. Но слышится только поражающая тишина, в паузе фильма Кризза слышит над ухом о её мойреловской любви и ей тепло. Звезды на плечах разрываются трещинами, то ли раскатами грома, то ли метеоритным дождем, когда объятья становятся глубже, а нудное журчание фильма перестает быть нужным. Они слушают размеренное органическое дыхание друг друга, в какие-то моменты задыхаясь в чужом, что недолго было и до алекситимии. На выходе из кинозала, Кризза снова скрывается за балахоном, небо такое же давящее, а за дверьми слышится шум. Шум Дня признания бледности. На деле же, шум этого исходит от квартала нисшекровок и возрастает к выводковым пещерам, перенимая внимание к бирюзовокровному району, разрывая звук лязганьем и шумом трутней. Талера поднимает голову и шагает в сторону поворота, желая скрыться с механических радаров, пряча под балахоном выводкового беженца – давно жаждущего политической отбраковки. Она крепко сжимает чужие безвольные пальцы и тащит мойрела сквозь бегущих нисшекровок со стадиона с чьим-то концертом, откуда идут крики и вакханалия. И всё хорошо, пока кто-то особо цепкий не хватается за край плаща, срывая его и бросая "мне жаль". Кризза смотрит на активированных трутней, на суженные зрачки Талеры и чувствует плечом мокрую холодную землю, касания её плеч и оттаскивание куда-то в сторону. Вселенная добровольно дает себе в рот, разрушая маленькую галактику, разрывая бледные нити палантина, теплых шарфов, варежек, плетенных пледов, вязанных шапок. Талера прислоняется спиной к бетонной стене и кладет голову Криззы на колени, на пробу щупает пульс и прижимает дрожащие холодные ладони к открытому ранению где-то в районе груди. Всё бьется одним движением о лестничные пролёты, о балконы многоэтажных ульев, о ступени своих выдуманных вселенных, которые только в двух головах. И к чему бы не прикасались руки, к чему бы не питалось симпатии — всё до смеха предсказуемо: оно падает куда-то вниз, туда, где сыро, мокро от нефритовой крови, туда, где давит на грудь, сжимая весь воздух в лёгких. Там, где разрушенная вселенная и разорванные плетеные нити. Ударить бы эту вселенную чем-то тяжелым, чтобы такие тупые черные шутки перестали быть основным гостем в этой мойреловской концертной программе под названием "разрушение". Кризза смотрит в глаза Талеры и медленно растворяется в млечном пути желтых глаз, перекрещивает пальцы, измазывая нефритовую кровь с бирюзовой, выступившей на ладонях от неаккуратного побега. Талера продолжает смотреть в фиолетовое небо и материть политический строй в этом захолустье, всё что в её словарном запасе – сейчас в воздухе. И очередь доходит до безмолвного "сука", повторяющегося от невозможности продолжить мысль. Талера перебирает двухцветные волосы в пальцах, дребезжит взглядом по небу и пытается выстроить ту вселенную; размазанную по небу, разваленную и разорванную имперским трутнем, пытается все склеить и снова запрятаться там с Криззой, крепко закутаться в палантины и больше не выходить на тупыеглупыеневероятноглупые праздники подтверждения чего-то там. В следующий раз она пригрозит своей же смертью, с улыбкой, или серьезно, просто из огромного желания спокойствия и справедливости и подобных побочек, присущих тварям Достоевским, Раскольниковым. Талера сжимает запястье и отсчитывает пульс, теперь обещает, что если следующий раз вообще настанет – обязательно на день подтверждения пойдет с мойрелом куда угодно, лишь бы сейчас обошлось. За этот угол заглядывает тролль с отломленными криво рогами и оливковой накидке. Он скидывает её, представляется бургундикровным и наклоняется над Криззой, орудуя умелыми руками и повторяя "мне правда жаль". Талера издает нервный смешок, больше похожий на приглашение на спектакль под названием «истерика», а он словно отпрыгивает, шумно выдыхает, она представляет себе разрушенные миры и безнадежность этой помощи. Ужасающая правда, которую можно узнать, но почему-то каждый раз осознавая её с таким чувством, будто это первое их знакомство. Обошлось. Немая сцена. Совместное дыхание, восстановленная реальность с плетеными теплыми вещами и вновь запрятанные бледные квадранты. Кризза сжимает её руки, эти руки теплее солнца, таких, как они, любят, а она греется и помогает выстраивать разрушенные звездные пути. Немая сцена. Обходится без аплодисментов. Она дышит. Конец антракта. Занавес блять.