Сломанный канон

Наверное, врачи действительно самые худшие пациенты. Наташа слышала эту фразу не раз, даже от Миши, но полностью осознала только в момент, когда на простеньком тесте на беременность из тех, что входили в медобеспечение акушерского кабинета при их Центре, проявились две полоски. Снаряд дважды в одну яму… видимо, все же падает, потому что она опять проворонила задержку, она опять уверенно отнекивалась от всех симптомов. И самое смешное, она вновь забеременела от мужчины, которому не нужна. На мысли об Андрее привычно потянуло в груди — после его ухода там еще жила надежда, что он вернется, но после того, как она увидела его в раздевалке с Женей, буквально поймала на «горячем», там поселилась пустота. И дело было даже не в измене, в конце концов, сама она натворила не меньше глупостей в совсем не далеком прошлом, дело было в его взгляде и в том, что это была именно Женя — «Наташа №2», как её называли за глаза. Моложе, ярче, эффектней. И без довеска в виде чужого сына, неумения строить отношения и, наверное, любить. После этого она жила на автомате. Работа-операционные-пациентки-Мишка, и так по замкнутому кругу. В промежутках был беспокойный сон — без Андрея кровать казалась слишком большой, — и дорога от дома на работу и обратно, которую она проезжала на автомате. Ей просто ничего не хотелось, лишь иногда накатывало желание закрыть глаза и разреветься. Не получалось. Впрочем, в прошлый раз было то же самое. Странно, что в этот раз токсикоз её почти не беспокоил. Она вообще чувствовала какое-то странное парение внутри, предвкушение, которого не испытывала во время беременности Мишкой. Не пугал анамнез, который она прекрасно знала. Не хотелось бежать к Сашке, пугая ее и стараясь убедиться, что все хорошо. Впрочем, Сашки не было в городе, так что осуществить задуманное все равно бы не получилось. Говорить вообще никому не хотелось. Просто не хотелось. Пациентки, одна другой сложнее, операции, от которых потом ломило шею и жгло в груди, уже ставшие почти привычными разборки с Колмогоровым и Базановым. От последнего было особенно тяжело. Складывалось ощущение, что никому из них не нужны ни она, ни Мишка. Просто… Просто им важен был сам факт борьбы и отстаивания своих прав, а она — удобный способ поднять свою значимость в глазах общественности. — Знаешь, я думаю, нам стоит свозить Мишку в Диснейленд! — Наташа только прикрыла глаза от усталости. — То, что ты его биологический отец, еще не значит… С этих слов начинался каждый их спор, потому что Базанову хотелось всего, сразу и на блюдечке с голубой каемочкой. Проблема была в том, что Наташа не была готова, да и не знала, будет ли готова когда-нибудь вообще. Слишком быстро, слишком напористо лез в жизнь её сына Руслан. Да и в жизнь ли Мишки он ломился с упрямством бешеного медведя? — Знаешь, мы ведь можем решить все и через суд, — пожимая плечами и разваливаясь на ее диване, предложил он. Поморщившись, он вытащил из-под себя коробку, на которую приземлился. Прочитав название, он в шоке поднял глаза на Наташу, заставив ее скривиться. — Отдай, — она резко вырвала из его рук витамины, — это для пациентки. — А пациентку случаем не Наталья, мать твою, Бахметьева зовут, а? — Руслан угрожающе медленно поднялся. Наташа попыталась отодвинуть его в сторону и пройти мимо, но Базанов крепко ухватил ее за плечо. — Скажи, что ты не беременна! Ну! — Дай пройти, Базанов, — Наташа сделала попытку вырваться, но Руслан лишь крепче вцепился в ее плечо, заодно перехватив и вторую руку. — Пусти, мне больно! — Значит все же беременна, — он зло и как-то обреченно расхохотался. — Дура! Руслан настолько резко встряхнул ее, что Наташа даже клацнула зубами и замерла, смотря на него широко раскрытыми глазами. — Руслан, отпусти меня, — ей стало страшно. — Это не твоё дело. — Конечно! — руки он так и не разжал. — Это же не меня шили здесь всего полтора года назад! Не я подыхал на операционном столе, истекая кровью, как корова на бойне! Идиотка! Ты хоть понимаешь, что может случиться?! Понимала. Она все понимала, и все равно хотела этого ребенка. — Тебя это не касается! — О, еще как касается, — Руслан направился прочь из кабинета, практически волоком таща Наташу за собой. Упираться было бессмысленно, разные весовые категории делали сопротивление бесполезным, да и шум в коридоре привлекал слишком много внимания. Впрочем, последнее как раз смущало только Бахметьеву. — Раз ты сама малохольная идиотка, то помочь тебе решить эту маленькую проблему придется мне. С шумом открыв дверь манипуляционной и толкнув Наташу в сторону гинекологического кресла, Базанов приказал: — Раздевайся! — Что ты задумал, Руслан? — Наташа сглотнула, боясь сдвинуться с места. Такого Базанова: загораживающего ей проход, смотрящего на нее с ненавистью и какой-то горячечной решимостью, она не знала. — Ты же в курсе, что с твоей маткой рожать тебе нельзя, так? — он быстро строчил что-то в телефоне. — А потому раздевайся и залазь на кресло, аборт, в твоем случае — дело решенное. — Ну? Чего вызывал, Руслан батькович? — в манипуляционную зашел Донцов. — Кто пациентка? — Да вот, Наталья Владимировна у нас сегодня в роли пациентки, — Базанов начал мыть руки, внимательно присматривая за Наташей. — Искусственное прерывание беременности на сроке… какой у тебя срок? — Руслан, прекрати, пожалуйста, — голос дрожал, хотя Наташа старалась говорить твердо. — Какой срок, я тебя спрашиваю! — заорал Базанов, заставив её вздрогнуть и сжаться. — Рррруслан, — аккуратно позвал его Донцов, — я ччччего-то ннне понимаю… — Вы чего тут кричите? Совсем с ума посходили?! — на шум в манипуляционную заглянул Колмогоров. — Всех пациентов перепугаете! В чем дело? Наташа? Вместо нее ответил снова Базанов: — О, а Ваша помощь может нам даже понадобиться, да? — он оглянулся на Наталью. — Может, его мнения мы спросим, а? — снова переведя взгляд на Юрия, Руслан спросил. — Понимаете, у нас тут очень забавная ситуация — Наташенька беременна и почему-то вместо того, чтобы бегом бежать на аборт, тянет время, да, Наташа? — Руслан, я прошу тебя, прекрати, — её начало ощутимо потряхивать. — Пожалуйста, прекрати весь этот цирк. — Цирк?! — Руслан в один шаг оказался снова с Наташей, снова схватив её за плечо. Хватка была настолько сильной, что руку пронзило болью. — Это ты у нас любишь цирковые представления, а я всего лишь забочусь о своей пациентке! — Руслан, — попытался встрять Донцов, — ты-ты сссейчас ннне ппправ. — О, я часто бываю не прав, но не в этом случае, — он рванул на Наташе халат, стараясь его снять, но она извернулась, стараясь вырваться, благо на помощь пришел Юрий. Наташу резко отшвырнуло к столу, на котором лежали инструменты, тут же полетевшие с грохотом на пол, в глазах на мгновение потемнело, затем послышался грохот двери и крик Колмогорова: — Забирай её отсюда! Быстро! А затем Наташу подхватили такие знакомые руки, в нос ударил запах, по которому она, оказывается, успела очень соскучиться, и двигаться просто не осталось ни сил, ни желания. Она зажмурилась и постаралась отключиться от всего. *** Слово «должен» в лексиконе отца было главным. Еще до того, как он отдал меня в Суворовское, именно это слово я слышал чаще всего: Андрей, ты должен помыть посуду, Андрей, ты должен выбросить мусор, Андрей, ты должен хорошо учиться, Андрей, ты должен быть сильным. Вот я и делал все, что должен: учился, служил, спасал, хранил верность Соне, никому не позволяя занять ее место и ограничиваясь только сексом, что называется, пользы для. Потому что должен. Потому что для офицера «долг» — не пустой звук. И уйти я должен был. Потому что для Наташи слово «долг» (а точнее — врачебный долг) оказалось не просто главным словом в лексике, а вообще — главным. Всеобщим. Всепоглощающим. Вообще… А еще потому, что когда приперло, я позвонил Ольге. А потом поймал заинтересованность в глазах Жени и сделал то, что делать был не должен. И вот теперь я должен был уйти. И я ушел. Вообще, я должен был бы совсем уехать, чтобы не видеть больше потухшие глаза, теперь не сияющие даже под бестеневыми лампами операционных, не слышать «я скучаю», не смотреть и не вспоминать. Но с отъездом все не складывалось, Гордееву или Ковалеву, которые меня забрали бы, я так и не позвонил, потому что оба они ожидаемо должны были изготовить из меня сочную отбивную, моральную или физическую, и я каждый день глотал отравленный шлейфом Наташиных духов воздух Питера, и смотрел. И видел. И понимал, что вижу. И оценивал ее изменения не как любящий мужчина, а как врач… И, как врач, я знал, с учетом Наташиного анамнеза, что должен делать любящий мужчина. Пусть не любимый. Пусть просто мужчина. Тот, который несет ответственность за своего будущего ребенка. И за женщину, его носящую. И всеми силами делал то, что должен: был рядом столько, сколько мог, принимая участие как неонатолог во всех ее операциях, вытаскивая всех, даже тех, кого изначально мог и не спасти. Просто потому, что я должен. Она традиционно попросила не попадаться ей первое время на глаза. Я старался, и она, погруженная в себя, не замечала, что я или Илья почти ежедневно сопровождали ее в ее поездках по городу невидимой для хозяйки, но вполне материальной тенью. Я пополнял запасы яблочного сока и лимонов в ее холодильнике, отправлял Пашу или Майкла с ужином к Наташе, если она из-за операций оставалась без еды, при этом зорко следя, чтобы на ее столе не оказалось столь ненавидимой ею печенки. Я придирчиво контролировал состояние дома, приезжая — спасибо нашему «двойному агенту» — тогда, когда Наташи дома не было. Я делал все, что должен. И от этого мне было плохо… А еще я ждал. Ждал, что Наташа расскажет то, что я, как будущий отец, знать должен. Я немного ослаблял свой контроль только тогда, когда рядом был Базанов. Старый, университетский еще друг, знающий Наташу, как никто другой, отец нашего Мишки, он, врач, не мог причинить ей вреда, как я думал. И я, примчавшийся на шум в манипуляционной, я, перехвативший буквально брошенную мне в руки Колмогоровым Наташу, я опешил. Но прошлое снова меня спасло, как спасало много раз. Я подхватил ее на руки, позволяя уткнуться в мое плечо, ногой выбил дверь из кабинета, пробежал, не чувствуя веса Наташи, до ее кабинета, открыл дверь. А потом во мне проснулся врач, заставляющий думать только о пациентке. Я абсолютно ясно понимал, что ни Базанова, ни Колмогорова к Наташе не подпущу теперь на пушечный выстрел. Доверить ее младшему Саморядову, Сеченову или интернам казалось вообще абсолютным безумием. Катьки в Питере не было, Александры — тоже. И я перебирал своих коллег… Устроив Наташу на диване, я закутал ее в плед и присел рядом, набирая Алехина. Илья, слава Богу, оказался в Питере, и не просто в Питере, а дома, откуда ему было в разы ближе добираться к нам, чем из ВМА. Выслушав сбивчивый поток моих слов, Крёстный усмехнулся, чем-то прошуршал, и вынес вердикт: — Жди, минут через пятнадцать буду. Я переложил Наташу на колени, обнял, баюкая и выпуская наконец-то на свободу поток ее слез. Успокоилась Наталья быстро, но не отстранилась, а продолжала лежать на коленях, стискивая в пальчиках полу моего халата. И в этот момент в кабинете нарисовалась взъерошенная от пережитого, даже перепуганная Миша с чашкой чая. Я одним взглядом выставил акушерку вон, точно зная, что никого, кроме Алехина, к Наташе теперь не подпущу. Пока Илья делал Наташе УЗИ, пока осматривал ее, я ни на секунду не выпустил ее ладони из своих рук. Она уже абсолютно успокоилась, но все равно смотрела на Илью глазами побитой собаки. — Успокойтесь, ребята! — огромный Илюха смотрел спокойно. — Вы чего переполошились, как первоклашки на первой линейке? Наталья Владимировна, давайте-ка ко мне, в ВМА, изолируем вас так сказать от нервно-разлагающегося друга и такого же начальника. Ну, а тебя, друг мой, — Алехин посмотрел на меня, — излишне влюбленный и через чур нервический даже для будущего папаши, могу на ближайшие полгода устроить к нам неонатологом по совместительству — у нас как раз ставка пустая нарисовалась. Вы подумайте, собирайтесь, и приезжайте, я буду ждать. До встречи! *** Я молчу, когда Андрей, проводив Алехина, рыком распугав всех любопытных и не очень, закутывает меня в куртку прямо поверх хирургического костюма и на руках транспортирует в машину. Не сопротивляюсь, просто молчу в каком-то отупении. И даже за всю дорогу до дома не нахожу, что сказать. Молчу, привычно отвернувшись к окну. И только дома, когда Андрей открывает дверь, чтобы снова взять меня на руки, тихо, но твердо говорю: — Не надо, Андрей. Ты не должен. Он резко поднимает голову, чтобы посмотреть мне в глаза. Ловит взгляд, хотя я не хочу этого — единственное желание забиться куда-то подальше и поглубже, чтобы… Нет, даже плакать уже не хочется. — Должен, — упрямо говорит Андрей, присаживаясь передо мной на корточки. Смотрит снизу вверх, отчего я сама себе начинаю казаться маленькой девочкой, беззащитной перед улыбкой сорванца с соседнего двора. — По всем канонам современных реалий гордых и одиноких, я сейчас должен пообещать тебе материальную поддержку и смыться с глаз твоих долой, потому что… Потому что я дурак, Наташа. Ревнивый дурак, который сам, своими руками разрушил все, что у нас было. Неправда. Все это неправда, но язык присыхает к небу и я молчу. Просто молчу, смотря на него и понимая, что я все давно простила. Или готова простить. Или и не злилась никогда по-настоящему. Не знаю. Знаю только одно — я не хочу, чтобы он уезжал. И не хочу, чтобы он остался, только потому, что должен. — Но давай сломаем канон, а, Наташ? — Андрей криво улыбается, натянуто и грустно, обреченно-устало. — Давай, я сейчас отнесу тебя на руках в дом, наш дом, не потому что должен, а потому, что хочу этого? Потому, что хочу быть с тобой, засыпать с тобой, просыпаться именно с тобой. Потому, что хочу оберегать тебя, носить на руках и будить, когда ты снова заснешь в кабинете над стопкой дел. Потому, что хочу принять предложение Алехина и уволиться из этого чертового Центра, чтобы начать нашу историю с чистого листа. — Не получится, — говорю я, понимая, что всегда будут Колмогоров, Базанов, Мишка. Всегда будет мое и его прошлое. — Мы сможем, Наташ, — он прижимается своим лбом к моему, шепчет на ухо, позволяя поверить, что у нас есть еще одна попытка — только попытка, — начать все по новой. *** На следующий день Наташа ожидаемо остается дома. Ей заочно оформляют больничный, я же хмуро направляюсь в Центр, строго наказав нашей себе на уме няне звонить мне в случае чего. Наташа закатывает глаза, но улыбается — еще пока осторожно, робко, с, кажется, навеки поселившейся в ее взгляде настороженностью. Хочется врезать самому себе, но приходится сдерживаться, самоистязание в таких вещах не поможет. В Центре чувствуется оживление, отовсюду слышатся осторожные шушуканья пациенток и медсестер, а взгляды прожигают. Да уж. — Андрей Павлович, зайдите ко мне, — догнавший меня Колмогоров впервые вызывает меня в свой кабинет. Молча соглашаюсь, не ожидая от этого ничего хорошего. Ошибаюсь. — Как она? — без своей обычной напыщенной веселости спрашивает академик. — Больничный со вчерашнего дня, — пытаюсь держаться официально, но вижу, как Колмогоров морщится, словно от зубной боли. — Пока тревогу бить рано, но несколько дней отдыха после вчерашнего… — Пусть отдыхает, сколько будет нужно, — тут же вставляет он. — И все что нужно: лекарства, процедуры, палата… Молча киваю. — Скандал привлек слишком много внимания, так что вопрос с Базановым будет решаться на более высоком уровне, — спустя минуту паузы произносит Колмогоров. — У него есть хорошие перспективы в частном медцентре его сокурсника, да и Ольга его решение поддержала, так что… Мы оба понимаем, что дело не в перспективах и Ольге, но не озвучиваем вслух. Опять же молчим, сверля взглядом он — окно, я — стену. — Да, в общем-то, к моменту, когда Наташа выйдет с больничного, меня тут тоже уже не будет. К сожалению, это не отменяет того факта, что и вопрос о ее карьерных перспективах, так же будут решать люди менее заинтересованные, — вот это становится сюрпризом. — Все, что мог, я сделал, дальнейшая судьба Центра теперь в руках Вашего нового главврача. Что ж, это, конечно, не та причина, чтобы вызывать меня в кабинет лично, но в чем-то я ему за это благодарен. Может быть, именно за то, что ему хватило смелости сказать мне это лицом к лицу, а может за тихое, полностью лишенное пафоса, искреннее «Береги её», сказанное мне вслед. Очередные экстренные роды отвлекают, я вожусь с очередным маленьким пациентом, и спустя часы, подняв голову от кювеза, сталкиваюсь глазами с Женей. Она смотрит на меня, прекрасно все понимая, и никакие слова здесь не исправят того, что я причинил ей боль, может даже большую, чем Наташе. И что здесь можно сказать, кроме банального: «Я не хотел»? — Почему она лучше меня? — спрашивает Женя и до меня пусть с опозданием, но доходит, что дело совсем не в разбитом сердце. Уязвленная женская гордость еще опаснее. — Почему все, все выбирают именно её?! — Не надо, Женя, — что бы я сейчас не сказал, эта девушка будет меня ненавидеть долгие годы, — дело не в тебе и не в ней. Просто так случилось, и за мои ошибки… — Значит я — всего лишь ошибка? — Женя грустно усмехается, выпрямляет спину и окатывает меня презрением. Что ж, заслужил, каюсь. — Доброго вечера, Андрей Павлович. Женя уходит, а я всерьез думаю о том, что работать и дальше в Центре в том виде, что он представляет собой сейчас, будет очень сложно. Но мы прорвемся. Ради нас. Ради наших детей. Ради тех, кому можем помочь. Мы обязательно прорвемся. *** То время, что я трусливо отсиживаюсь дома, Центр трясет и лихорадит. Горздрав сотрясает очередной скандал, Елизарова играет в нем не последнюю роль, но для меня мир словно сужается. Когда Базанова назначают главой обсервации, я вижу, как Андрей сжимает кулаки в бессильной злобе. Мне же все равно. Колмогоров звонит мне на второй день, прося временно перевестись в акушерское отделение. Это единственная альтернатива увольнению, которую он видит. Соглашаюсь. Так сейчас будет лучше. Так для всех будет лучше. Базанов приходит на третий день. И прежде, чем Андрей успевает сделать то, что не успел сделать тогда, я спускаюсь вниз. Не злюсь. На душе какое-то опустошение. Годы дружбы вот так не перечеркнуть, но, кажется, у нас может получиться. — Меня пригласили в Москву, — начинает он без попытки подойти ко мне поближе, между нами целая комната и Андрей. — Мы с Ольгой уезжаем завтра. — Я хочу, чтобы ты официально отказался от отцовских прав, чтобы я мог усыновить Мишку, — резко вставляет Андрей, хотя я не рвусь поддерживать разговор. Молчу, потому что не знаю, что сказать. Базанов молчит. Долго молчит, не отвечая, словно ждет, что Андрей возьмет свои слова назад. Наконец, он разочарованно усмехается и бросает всего одно слово: — Хорошо. Когда за ним закрывается дверь, я ловлю себя на мысли, что плачу. — Андрей… *** Экстренно объявленный сбор всего персонала Центра Андрей, явившийся домой со смены в ВМА, хочет преступно проигнорировать. Но когда я начинаю собираться, он, вызвонив нашу няню, натягивает джинсы, меняет футболку на свитер, улыбается надувшемуся Мишке, и тихонько говорит мне, на миг прижимая к себе и трогательно сладко касаясь губами волос: — Все должно быть хорошо. Все обязательно будет хорошо! Я мрачно киваю и иду открывать дверь няне. Ночной Питер горит, манит огнями и надеждами, которым не суждено сбыться. Не уверена, что хоть каким-то моим надеждам суждено сбыться, но все равно упрямо считаю блуждающие огоньки мостов. В Центре оказывается неожиданно людно — собираются все-все-все. Мы влетаем в заполненный людьми холл и замираем: на площадке между первым и вторым этажом стоит группа чиновников, среди которых только Колмогоров щеголяет в медицинском халате. Остальные, все как один, мужчины — в костюмах. И среди них я вижу Гордеева, который что-то негромко говорит стоящему рядом с ним… Роману? Роману! — Ну вот, когда все в сборе, — начинает Юра, увидев меня и Андрея, — я хочу вам представить вашего нового главного врача. Знакомьтесь, дамы и господа, Селиверстов Роман Петрович. А моя миссия здесь выполнена. Я рад, что Центр продолжит работать. Прошу, Роман Петрович! Новый главврач вызывает приятную улыбку. Медленно прохожу по коридорам центра и думаю, думаю, думаю… — Наталья Владимировна, ждем только Вас! Улыбаюсь и направляюсь на совещание, напоминать, что заведующая обсервацией теперь не я. Ловлю насмешливый взгляд Андрея и сажусь с ним рядом. Окидываю взглядом собравшихся. Нет ни Базанова, ни Колмогорова. Нет Инги и Ольги. И место одного из интернов снова свободно. И я выдыхаю, улыбаюсь Роману, которого просто хочется расспросить, как там Катька, и вздрагиваю, когда в кабинет заходит Саша, улыбается мне, жмет руку Андрею так, словно не видел того несколько лет. — Андрей! — мы стоим на покрытой изморозным настом стоянке. Холодно, но я должна сказать это прямо сейчас. — Андрей, женись на мне! *** Из родзала Кашина меня выперла. Вот прямо вытолкала животом, заявив, что она наберется-таки наглости и позвонит Емельяновой, дабы приняли тот самый, вожделенный ею и Мишей закон. — Откажет вам Елена, — хмыкнул я. — Потому что она тоже понимает слово «долг», и, готов спорить, скажет вам, медики, что в такой ситуации муж должен быть с женой. — Должен, говоришь? — улыбающаяся Миша вошла в предоперационную. — Ну пойдем, раз должен. Заодно за дежурантом присмотришь. Или сам примешь роды? — Принял бы, — зыркнул я, — да только вы не подпустите, а дочь я Максу не доверю! Сам займусь. — Ну займись, займись, — Миша похлопала меня по руке, — Тем более, что с детьми у тебя всегда полное взаимопонимание, не то, что с их мамой, — а потом тихо, так, чтобы услышал один я, добавила, — засранец! Отмахиваюсь и направляюсь в родзал, стараясь абстрагироваться от того, что сейчас на операционном столе моя Наташка, чудом дотянувшая до срока в тридцать две недели. — Ну что, коллеги, начинаем, — командует Кашина, и вроде все идет хорошо. Спокойна Алла Валерьевна, спокоен Донцов, спокойна Миша, и только меня потряхивает, как в лихорадке. — Это… — замирает на полуслове Пашка, и я понимаю, что предчувствие таки меня не обмануло. — Андрей, ты нужен здесь, — голос Кашиной жесткий, требовательный, снова пробуждает во мне сначала врача, а потом уж… — Не извлекаем, — приказ получается четким и правильным. — Вызывайте Гордеевых. — Обоих? — дурацкий вопрос и потерянные драгоценные секунды. — Любого из! — рявкаю, аккуратно пальцами ощупывая фронт работ, и молюсь той Госпоже Удаче, что привела обоих Гордеевых на проверку в наш Центр. С ними — сдюжим. С ними — все будет хорошо. — Ну что тут? — Александр встает рука об руку, никаких лишних слов и движений. — Работаем? — Работаем. *** — Да уж, вот всегда у нас так: нет, чтоб чай и бутерброды, — Сашка устало вытягивает ноги, оккупируя Наташкин диван, — нам подавай операционную и жизнь по лезвию скальпеля. Кстати, с дочкой тебя, Лазарь! А вот это, — Гордеев отвешивает мне, присевшему рядом, подзатыльник, — за то, что раньше не позвонили, когда в этой чехарде барахтались. Спасибо Веронике, вовремя вмешалась. И жди, это еще цветочки. Ягоды Елена везет, она уже в поезде. Ну, а теперь рассказывай, как вы дошли до жизни такой. И я рассказываю. Просто и без прикрас. Рассказываю все события последнего года, потому что можно и нужно, и пропускаю момент, когда в кабинете появляется Валерия. — Оба хороши, — выносит она вердикт, и устраивается под боком у мужа. — Что успели натворить такого, что мне пришлось операцию одной заканчивать? — Да вот, Лазарю дочку спасли, — наигранно легко отвечает Гордеев, а до меня доходит, только сейчас доходит, что случилось там, в операционной, всего каких-то три часа назад. — О, а вот и… Краем глаза замечаю, как Лера отвешивает Сашке подзатыльник, а потом мне под нос суют фляжку с чем-то алкогольным. — Как дочку-то назовете? *** На вошедшего вместе со мной Гордеева Наташка смотрит со страхом. Александр улыбается ей, проверяет шов, смотрит на показатели. — Что с ребенком? Что с ней? — вопрос срывается раньше, чем Саша успевает что-то сказать. — Андрей, почему ты здесь? Она… — Чудная славная девочка! — смеется от двери Емельянова, и Наташка обмякает на кровати. — А в неонатологии сейчас царит Лазарь в юбке, так как сам господин Лазарев в такой момент должен быть вместе с женой. Да, Андрей? Я молчу. Просто молчу и обнимаю Наташку. Крепко, счастливо. По самым канонным канонам этого места. — Ты зачем Вику приволокла? — изумляется Саша, словно это стало для него сюрпризом. Словно кого-то другого я бы подпустил к своей едва рожденной, но уже прооперированной дочери. Благодарю Емельянову глазами, и она понимает. Может, даже больше, чем я мог бы сказать. — Потому что я верю чуйкам своим, да и она была не против, — Елена обнимает Наташу и шепчет так, чтобы слышал и я, — но в следующий раз изволь рожать в Москве. Твои «домашние» роды слишком многих в дорогу срывают. Девчонки смеются, мы с Сашкой закатываем глаза, а Миша вносит в палату букет шаров и что-то изумительно пахнущее. Это было тяжелое время. Тяжелый год, который по всем канонам жанра, должен был стать для нас последним. Но не стал. Нам с Наташей хватило сил сломать себя, сломать свои обиды и прислушаться к сердцам друг друга. И сегодня в кювезе в отделении реанимации спит наша дочь, дома спит сын, а значит черт с ними с канонами! То, как жить, решаем только мы. Строим, ломаем. Живем. И пусть так будет и дальше.