Безмятежность

В глазницы некогда по-летнему светлого неба влили нектар раздавленной черники, вынудив его смотреть на мироздание сквозь призму сумеречной зоны: густой и пряной, где мерцали блёстки и конфетти звёзд, решивших остаться после вчерашнего ночного бала. Ты выскользнула из цепких объятий дополнительных занятий, двигаясь в растушёванной темноте ещё одной негустой тенью к пару, где тебя ожидал твой избранник. Оказавшись в центре зарослей, ты первым делом наткнулась на по-турецки сидящего юношу, узнав в нём своего возлюбленного - его кошениловые волосы словно были единственным в своём роде фонариком и путеводной звездой, к которой тянулись потерянные искатели приключений. - Прости, Энма, я опоздала, - ты обозначила своё присутствие тактичным покашливанием и неловким переминанием с ноги на ногу, извиняясь действиями за свою девичью непунктуальность. Козато даже не дёрнулся на твоё приветствие; он продолжал неподвижно, точно льдистое изваяние, сидеть на месте, и из-под его просверленного скульптором отверстия в области рта вылетело лишь суетливое: "Нишего... стфашного". Твоя бровь подозрительно изогнулась дугой, а взор, наполненный до краёв мнимостью, пытался просканировать занятие молодого человека. Впрочем, похвастаться ты могла не зрением, а рентгеновским чутьём, чьи догадки подтвердились из-за удачного разворота плеча красноволосого - ты заметила, как он упорно орудует иглой. - Энма, ты опять зашиваешь свои вещи? - ты обошла его настороженным леопардом, узрев нелепую картину Репина "Приплыли - всю ночь гребли, а лодку отвязать забыли": юноша привязал правый рукав к левому и выглядел, как жертва научного симпозиума новичков-экспериментаторов. Если бы цвет его волос, словно обмакнутый в краску марены, не дал тебе подсказку, ты бы пережила иррациональный ужас от этого гротескного недоразумения. - Да ещё и так, словно у тебя руки заточены только под почёсывание ягодиц? - ты картинно закатила усталые очи, мысленно жалуясь на его ненужную самостоятельность с трезвым знанием того, что он не создан для подобных техник. А затем ты запоздало приметила новые ссадины на щеках и переносице, и солнце в твоих глазах пережило аннигиляцию. - Тебя снова избили? Энма чувствует горячий стыд от твоего обеспокоенного тона, который проникает под соцветие его вен и раздувает там чертополохи, которые не терпят кипяток. Он отводит печально-виноватый взор от твоей персоны. - Нет, - подаёт он аморфный голос, придумывая на ходу оправдания, чтобы не тревожить твой шаткий покой. - Я... упал. - На чей-то кулак? - уперев кулаки в бока, пробурчала ты, претендуя на сарказм; ты смотрела на него взором родителя, который знал об очевидном прогуле своего вылупка, но всё равно продолжал с демонстративным интересом выслушивать его выдумки. Козато отмалчивался, следуя своей избитой схеме, на что тебе пришлось проявить толерантность. - Дай сюда кофту, я сама всё зашью. Юноша безропотно подчинился, когда ты требовательно вытянула вперёд руку, поигрывая пустующими пальцами. Он поднялся на ноги с намерением снять с себя предмет туалета, но, запутавшись в рукавах, как в бесконечных диковинных лианах, Козато рухнул обратно наземь, оставшись с одеждой на голове в виде колпака. Сострадательно покачав головой, ты присела на колени и помогла молодому человку обезвредить тканевую удавку. Ты смотрела на растрёпанные волосы главы Шимона, столь напоминающие лохматые и неухоженные кустарники, подрезанные садовником-недоучкой, и медленно растягивала уголки губ в умильной улыбке; с вечно грустными глазами Энма ещё больше походил на брошенного всеми котёнка, которого тебе хотелось пригреть из сердобольности и прижать к своему сердцу, чтобы два органа отныне бились в одном ритме нашедших друг друга лебедей. - Посмейся надо мной, (Твоё имя), я ведь так неуклюже упал, - подал поникший голос Козато, принявший твою улыбку признаком назревающего смеха, которому он должен был дать официальное разрешение из вежливости. Настроение с положительными нотками рассеялось с его руки, как распавшаяся частица Хиггса на отрицательный мюон. - Выключай свой извращённый мазохизм, Энма, - ты раздражённо насупила брови, но не вложила в следующее прикосновение к нему свой настрой; ты умело держала в узде олицетворение своей тёмной сущности, мягко придерживая пальцами его подбородок. - Ты же знаешь, что я никогда не буду смеяться над тобой. Пластыри и заживляющая мазь - твоё главное вооружение в сосуществовании с Энмой, которое ты всегда носила с собой, как ассасин своё непреложное кредо убийств. Указательный палец, на подушечку которого ложится амиантовая смесь, нежно чертит контуры царапин. Энма морщится, но выражает недовольство в немой форме, пока та обрабатываешь его раны. Твои прикосновения пьянят, как дорогое вино "Ламбруско ди Модена"; он смакует их капля за каплей, поглощая содержимое бокала, чтобы растянуть удовольствие и раскрыть всю полноту вкуса. Плексиформный слой сетчатки благоговейно улавливает волнение в колодцах твоих зрачков, со дна которых выплывают крохотные звёздочки взаимного наслаждения, стоит вашим взглядам нежно переплестись. Однако Козато всё чаще углубляется в чувство вино перед тобой, перемещая неловкий взор куда-то подальше, а иногда - в самое сердце печальной и одинокой пустоты. - А что ты будешь делать? - продолжает прерванный диалог красноволосый, чтобы хоть как-то разрядить натянутую атмосферу между вами. Ты выпускаешь из венчика губ призрачный лепесток вздоха, который мягко касается щеки босса Шимона, почти поглаживая его. На минуту задумываешься, что ему стоит ответить, но затем понимаешь, что лучше выразить всё действиями. - Упаду вместе с тобой, чтобы тебе было легче и не так одиноко лежать на газоне, - раскинув в стороны руки, ты приземляешься рядом с удивлённым юношей, сминая руками щекочущие изумрудные волокна, словно играя в снежного ангела зимой. Ты миролюбиво улыбнулась, сложив соединённые ладони навсегда уснувшими птенчиками, и воодушевлённо сказала: - Влюблённые должны разделять чувства друг друга, как сиамские близнецы. Я... хочу перенять твою боль, переварить её, а потом спродуцировать природным процессом отдушину, чтобы передать её тебе через невидимый провод, который соединяет наши сердца. Отзвуки твоих мыслей приятно растекаются в разуме Энмы. Хотелось раствориться в течении, в котором ты постоянно плавала, не думая о мнении других, и тоже прилечь рядом, не отпуская родную руку. Казалось бы, что самые главные мечты закомплексованного человека сбылись и больше не к чему стремиться, больше не о чём тревожиться. Но в Козато всегда жило зерно сомнений; оно слишком глубоко проросло в нём и стало бессмертным, как медуза. Как бы ему ни было хорошо, это семя всё время задевало его за больное, мешая полностью окунуться в поток беззаботности - если он пытался достигнуть крайней точки, оно всегда вылавливо его за ноги, как крючок рыбку. Он не видел смысла купаться лишь в мимолётности. Одно дело не знать её, и совсем другое - жить с багажом знаний о ней, всегда чувствовать её рядом, извечно понимая, что радость не продлится долго. Позволив себе растечься по ней, парень рисковал получить страшнейший удар для своей привязанности; чем больше знаешь, тем острее будет шип разочарования. - (Твоё имя), нам нужно расстаться, - он с трудом промямлил собственное решение, которое не желало вырываться из горла. Энма натужно вытянул его, в итоге прожевав и выбросив, как мокрую бумагу с расплывчатыми символами, которые не расшифруешь даже после сушки. Впрочем, Козато на самом деле даже не хотел, чтобы ты прочитала их, но понимание дальнейшего тупика разрушало барьер его эгоистичности. - Если кто-то узнает, что мы встречаемся, они начнут дразнить тебя. Ты всегда с трудом отходила от нирваны; расслабляясь, твоя персона буквально приклеивалась к обстоятельствам, которые складывались удобным ковром специально для тебя. Но в этот раз слова мафиози прозвучали в ушах выстрелом парабеллума, от чего ты мгновенно отпрянула от искусственной зелени, неверяще всмотревшись в обморочно-бледное лицо возлюбленного. - О чём ты говоришь, Энма? - прозвучало рвано-нервно, с каким-то таблеточным привкусом, от которого ты куксилась и отплёвывалась, не желая ощущать на рецепторах эту мерзость. - Меня в последнюю очередь волнует мнение окружающих людей. Кто они такие, чтобы судить нас? Мы никогда не познаем вкус счастья и истинной свободы, если будем являться пленниками чужих памфлетов, каких ещё будет бесчисленное количество. Мне неважно, что они думают о нашей паре. Мне важно, что думаю я о своей персоне, и что ты - о себе. - Но... ты не объяснишь это хулиганам, - обречённо бросает Энма, отворачиваясь. Странная интонация - будто это его последние слова перед решающим падением на рельсы, пока свистит громоздкий поезд. - А я... не смогу защитить тебя от них. Я безнадёжный парень, (Твоё имя), тебе лучше найти другого. Не такого неудачника, как я. Его слова, отравленные ядом тайпана, проникли в лезвийный вырез твоего платья, ранив самое уязвимое место - сердце. Эпидермис был слишком хрупок, подобно тополиному линту, против фраз, которые обретают остроту бритвы Оккамы в окружении близких людей; словам не нужны ни сила, ни власть - они могущественны с самого своего рождения, но действуют лишь на особенных существ. Тот, кто без оглядки бросается ими на манер избалованного принца, не замечающего цену неприметного скипетра, не знает, что они могут склонить и весь мир к ногам, и заставить холодное сердце неприступной дивы растечься талой водой любви - и наоборот обратно заморозиться свечным воском на столе. От слов Энмы в груди что-то вибрирует и копошится, точно в гниющей от разочарования плоти поселились личинки апатии, пожирающие всё светлое и бьющееся в заточении. Но ты не позволяешь этим прогорклым существам оседлать твою выдержку. Ты хватаешь ладонями лицо Козато за обе щеки, доминантно притягивая его к своему возмущённому лику, в роговицах которого сконцентрировались непролитые росинки слёз. - Я полюбила неудачника и буду отлюбливать его до самого конца. В людях меня интересует доброе и любящее сердце, а не их везение, ясно тебе, Энма? - тембр твоего голоса занял необычайно громкую и твёрдую позицию, против которой Энме оставалось лишь безмолвно вглядываться в твои строгие зеницы. Ты отчаянно пыталась пробить скважину в плеве его сомнений, чтобы добраться до ядра и влить в его стенки свою догму. - Ты - молекула в моей жизни; мельчайшая и неприметная частица для других, но для меня та самая, на которой держатся основные химические свойства моего прихотливого организма, - на данном моменте ты ощутила на себе прожигающий взгляд Козато, который наконец-то стал осмысленным; ты на миг ты загляделась на лицо возлюбленного, выструженное из маревой вуали, но невидимые лимфы в его теле, как подсказывала тебе непобедимая женская интуиция, стали цветными. Осознание поразило смущённой радиацией, отразившейся бордовыми пятнами на щеках, поэтому, чтобы побочный эффект поскорее схлынул со здоровья, ты перевела тему разговора в непринуждённое русло. - А если мы встретимся с теми хулиганами, то я кину в них свой тапочек - против него не устоит никто, и это подтвердит последний придавленный мною паук. Энме кажется, будто после длительных скитаний по вересковой пустоши он наконец-то освежился лаймовым мохито - все проблемы, смятения и прочие недуги размягчаются под этим алкогольным, расслабляющим бальзамом, точно застарелые корки на коже. Тебе наконец-то удаётся пробить водонепроницаемый иллюминатор, залив судно его безысходности рекой животворного оптимизма. - Ха... - юноша неосознанно смеётся: поначалу застенчиво, зажато, только набирая обороты, подобно распевающимся участникам хора, а затем во весь голос, - ха-ха-ха! Алебастровое папье-маше, в которое было обращено твоё лицо, растаяло. Из первой трещинки вылупилась жизнерадостная улыбка, омывающая бережок Энмы, где изредка происходил безмятежный залив. У мрачных куколок в твоей душе, в которой были закованы светлые эмоции, разошлись швы, выпустив наружу ярких пылающих бабочек - они принесли тебе свет и тепло; их крылья разрастались, пока Козато орошал насекомых своим лучезарным смехом, пока ликорис в его глазах светился крепкой радостью. - Теперь ты понял, что мне нужно от тебя? - уточнила ты, снисходительно покачав макушкой. - Завтра идём вместе в школу, держась на зависть всем за руки. И никаких сопротивлений, - предупредила ты, грозным мановением указательного пальца поманив к себе спутника, чтобы выйти на тропу, ведущую к дому. Но босс Шимона не торопился покидать места, с которого он перелистнул свою старую жизнь, начав вносить в чистый лист новые записи радужным почерком. Ты приостановилась, выжидающе глядя на юношу, на что тот наконец-то поднял голову, сказав впервые внятным и насыщенным баритоном: - (Твоё имя), ты всегда слышала мой тихий голос, поддерживала меня, защищала, веселила... Я... люблю тебя... Синапс запоздало передал информацию твоим нервным клеткам, вынудив их дребезжать задетой струной арфы. Ты непроизвольно задрожала от его признания, не понимая, что за метаморфоз происходит в твоём организме. Его механика будто дала сбой и, жалобно выплёвывая последние работающие искры, отправилась в длительный хиатус. Веки намокли, но ты моргнула несколько раз, смахивая ресницами прозрачные кабошоны влаги; ты не любила выставлять подобную сентиментальность напоказ, но всё внутри бросало тебе вызов. - Ты раньше не говорил мне такого... - изумлённые слова повисли не над Энмой, а над тобой, отзываясь эхом в слуховом аппарате. - Ты не спрашивала, - невозмутимо пожимает плечами юноша, расходясь в смелой улыбке, которую тебе хочется поймать и спрятать в своей тайной шкатулке, оббитую изнутри белоснежно-ангельским бархатом, чтобы никогда не выпускать их на волю и проверять их только по ночам, когда становится особенно грустно и одиноко. Ты явственно ощущаешь, как между вами появляется цитоплазматический мостик, образующий в растениях важные симпласты. Смеясь вместе с ним, ты присоединяешься к Козато, любовно хватая его за руку. Юноша отныне уверенно сплетал с тобой пальцы, что ты, отметив про себя, встретила благодарностью в виде невинного поцелуя в раскрывшийся бутон его уст. Пойманный поцелуй отпечатался на лице Энмы смущением, на что он поторопился скрыть алые щёки за шевелюрой. Игриво толкнув его плечо своим, ты безмятежноприкрыла глаза, прижав к сердцу его одежду. "Дома зашью, так что оставайся сегодня у меня", - в твоих словах слышится ненавязчивое предложение, но босс Шимона, слишком хорошо изучив твою настойчивую натуру, уловил нотки приказа. Он не стал привычно отпускать их в полёт и, поверженный эндрофинами, согласно позволил тебе вести себя в сторону вашей ныне общей обители.