забыто

я ничего о тебе плохого не помню впрочем, как и хорошего — все забыто. скомкано, вырвано, выжжено толстой лупой память — бейсбольный мячик под моей битой.

Она иногда видит это во сне: высокие потолки, круглое окно, сотни белоснежных бабочек, окруживших темный силуэт. Маринетт не знает точно, была ли она там, ведь воспоминаний у нее осталось не так много, скорее, ничтожно мало: только последний месяц, проведенный в неприятно пахнущей лекарствами палате. Да у нее, кажется, вообще ничего нет, лишь синеющие по всему телу большие гематомы, шов на щеке и под ребрами, потускневшие глаза (Маринетт сама сравнивала, смотрела то в зеркало, то на фотографию, принесенную Сабин) и личный дневник. Маринетт не привыкла называть Сабин Чен мамой: это слово неприятно застывало на кончике языка и если и срывалось с него, то как-то уж слишком жалко-вопросительно. Девушка не могла не заметить, как мать дергается, словно от самой сильной пощечины, как болезненно сжимается, слушая ее сбивчивые извинения, как ловит своими испуганными глазами виноватый взгляд Маринетт. Да она к своему-то имени не привыкла, чего уж таить. «Маринетт», — ласково шепчет отец каждый раз, на прощание поглаживая ее ладонь. «Марин!» — восклицает Алья, врываясь в палату маленьким ураганом. «Маринетт… — горько вздыхает… мама, постоянно сжимающаяся в маленький испуганный комок на краешке больничного стула. Все вокруг зовут ее по чужому имени, только врач строго цедит «мадемуазель Дюпен-Чен», но только Маринетт прекрасно знает, что если бы ее окликнули со спины, она бы просто проигнорировала это. Слишком уж собственное имя казалось неродным и неправильным. У нее не было ничего привычного. Разве что ежевечерний обход лечащего врача, ежепятничные осмотры психотерапевта, необходимость принимать пищу в больничной столовой в девять утра, в час дня и в шесть вечера. Но все это пришло только за этот месяц, Маринетт же до сих пор помнит ту свою беспомощную растерянность в тот день, когда она пришла в себя, как ей казалось, впервые. Столько незнакомых лиц, и даже свое не свое вовсе, а искаженное зеркальное отражение, и никакой информации в голове, ни одного запомнившегося имени, контактного телефона, события. Маринетт чувствовала себя тогда словно потерявшийся ребенок в шумной толпе в супермаркете. Разница была лишь в том, что этому ребенку было что искать: замотавшуюся ли с покупками мать, отвлекшегося ли отца, застрявшую у полки с газетами бабушку. Маринетт же в принципе не знала, что она делает в этой толпе, все ощущения обострились до максимума, вся информация, поступавшая в мозг, чуть ли не взорвала его в первый же час. Она и понятия не имела о том, каким же человеком она была до этого, и все, что имела, можно было пересчитать по исколотым (иголкой ли? спицами?) пальцам. Сабин ей дала дневник спустя неделю после их знакомства заново. Сначала с полчаса крутила побелевшими пальцами, теребила страницы, потом неуверенно протянула ей. Маринетт до сих пор помнит, что ей тогда сказала мама. — Врач… предположил, что это поможет… вспомнить… — голос Сабин дрожал, Маринетт же, неуверенно улыбнулась и отложила дневник на тумбочку, не решившись даже пролистнуть его на глазах у матери. Впрочем, прошли недели, и Маринетт так и не открыла первую страницу. Она откуда-то знала, что чужие переписки, чужие записи не читают, а открыть дневничок было сродни тому, чтобы заглянуть в слишком уж личное. Маринетт умом понимала, что это принадлежит ей. Ее имя, выведенное витиеватым почерком, почти кричало об этом, молило о том, чтобы девушка зашла дальше розовой обложки. Но прикоснуться к чему-то такому казалось слишком невежливым. Да и что она могла из него узнать? Все, что ей успели рассказать, было похоже то ли на биографию кого-то незнакомого, то ли на случайно долетевшие до нее сплетни. Как бы Маринетт не прислушивалась к разговорам, ничего внутри нее не отзывалось никакой искрой воспоминания, никак не показывало, что именно она была участником тех событий, даже собственное лицо на фотографиях из семейного фотоальбома было ничем иным, как отголоском чужой жизни. Жизни, которую проживала не она.

можно забыть о голоде, людях, доме отвоевать и забыть что такое война даже отрезав руку по самый локоть я бы забыл о том, что рука была.

Алья приходила так же часто, как и родители. Она действительно врывалась в палату, слишком веселая, слишком яркая для этих выкрашенных в тусклый голубой цвет стен. Всегда целовала в щеку, смеялась громко, когда на коже оставался след от ее тепло-коричневой помады, пахла чем-то осенним — кажется, корицей и чаем — и много говорила. Рассказывала о своем блоге, о супергероях — исчезнувшей Ледибаг и погрустневшем Коте Нуаре. Сердце всегда как-то слишком горько сжималось, и Маринетт хотелось плакать. Почему — Маринетт и сама не знала, да и старалась задавить в себе эти непонятные эмоции, распирающие ее нутро. Рассказывала о солнечном мальчике Адриане («Маринетт, ты так в него была влюблена, детка! Боже, ты так волновалась и всю жизнь распланировала, свадьбу, детей, даже хомячка в своих мечтах завела!»), о том, как много попыток признаться она совершала, и как начинала трусить в самый последний момент. Маринетт же казалось, что если бы она кого-то и любила до дрожи, то не смогла бы об этом забыть. Действительно, если он, этот Адриан Агрест, вызывал в ней столько чувств, если ее комната была заполнена его фотографиями, а голова — совместными планами, то как же она могла о нем забыть? Его светлые волосы, его солнечную улыбку, его изумрудные глаза — сейчас он был лишь моделью с обложки журнала. Красивый как полубог. Обаятельный как черт. Да только не тот, из-за кого бы она так сильно переживала. Он тоже заходил однажды. Принес кучу фруктов и шоколада, потянулся, чтобы обнять, Маринетт тогда испуганно дернулась — объятья от незнакомцев тоже были слишком непривычными, чтобы их терпеть, — и минут пятнадцать они сидели в полной тишине, наполненной неловкими попытками Адриана расспросить ее о самочувствии. И улыбался он не так ярко, как на обложке модного журнала, а словно у него самого случилось что-то, что он никак не мог пережить. Маринетт тогда попросила его рассказать о чем-то хорошем, и он, кусая губы, чтобы было не так заметно, как они дрожат, рассказал о победе над Бражником. Мол, был злодей, который семь лет терроризировал Париж, беря под контроль эмоции горожан, а тут супергерои взяли и, наконец, одолели его, и теперь целый месяц город жил в относительном спокойствии. Адриан рассказывал, как все были счастливы, как прославляли героев, как открыли еще один памятник прямо на Елисейских полях, из мрамора и размером под четыре метра. Адриан говорил, какое радостное это было событие. Говорил. И силился не заплакать. Маринетт же казалось, что глубоко внутри она умирает.

как и за что я любил тебя — я не помню может был молод или достаточно глуп чтобы забыть того, за кого бы я умер как оказалось, хватит пяти минут.

Заголовки газет пафосно кричали что-то типа «ГЛАВНЫЙ ТЕРРОРИСТ ПАРИЖА ПОВЕРЖЕН» или «СУПЕРГЕРОИ ОДЕРЖАЛИ ВЕРХ В ДОЛГОЙ БОРЬБЕ СО ЗЛОДЕЕМ», а в статьях строились теории о том, куда могла деться потрясающая Ледибаг. Маринетт не то чтобы сильно интересовалась супергероями (в первое время это казалось ей вообще всеобщим помешательством на какой-то сказке), но ради интереса даже глянула пару роликов в Ледиблоге, чтобы понять, с чем вообще имеет дело. Оказалось, герои совсем не являлись плодом чьего-то больного воображения, действительно существовали и сражались с Бражником на протяжении семи лет. Кот Нуар до сих пор иногда появлялся, чтобы пропатрулировать город, и даже пару раз ловил мелких воришек, оказывая этим честь полиции (и тем же ворам, которые просто в восторге были от того, что были пойманы не обычным полицейским, а великим героем Парижа). В своих многочисленных интервью на вопросах о пропавшей Ледибаг он обычно отмалчивался, но однажды все-таки сказал, что девушка сделала то, что должна, и теперь, если она и появится в Париже, то под маской будет совершенно другой человек. Сердце Маринетт от этих слов почему-то уж совсем неприятно щемило, и она прорыдала полночи от накатившей на нее непонятной грусти. Ей постоянно снились сны. Темные, можно, сказать, даже мрачные. Какие-то неясные силуэты, то ли драка, то ли танец. Иногда рябило в глазах от узоров черных точек на красном фоне, иногда зажигались изумруды и можно было различить треугольники черных ушей и светлые волосы. Маринетт списывала это на излишнюю впечатлительность и мимолетную увлеченность видеороликами со сражений супергероев. Во сне она (или эта девушка в красном, героиня, о которой она узнала недавно) что-то кричала, указывала, подбрасывала что-то вверх. Эти сны никогда не запоминались полностью, оставляли после себя горькое послевкусие чего-то потерянного, не давали вцепиться в себя всеми конечностями, разглядеть поподробнее, не вносили никакой ясности в ее наполненной пустотой и старыми шрамами жизнь. Маринетт не знает, кто она, кем была когда-то, не знает тех людей, с которыми ей приходится знакомиться заново, неловко извиняясь, когда она опять забывает откликнуться на свое имя. Она не имеет ни малейшего понятия, как проведет жизнь, как восстановит учебу на факультете дизайна, как наверстает все позабытые знания о профессии, как снова начнет шить. Как снова начнет жить. Но ей снова и снова снится та комната, большое круглое окно, взмах трости, серые глаза, зеленые глаза, протяжный крик (ее) и стая взмывающих вверх божьих коровок. Маринетт не знает точно, была ли она там, но она уверена, что если на свете и существует Ад, то он находится в месте, где порхают сотни белокрылых бабочек.

я и лица твоего не вспомню – давно забыто но иногда я вижу словно во сне как мы лежали у речки в тени ракиты помню лодыжки твои худые в журчащей воде...