The crush

Панси умерла в одиннадцать лет, когда впервые увидела белобрысого высокомерного задиру на перроне платформы девять и три четверти. Когда в тот же день среди толпы разинувших рты первокурсников она услышала его голос — поняла, что последует за ним хоть на край света. «Только бы Слизерин… только бы Слизерин…» — стучало в висках, когда она сидела перед студентами всех четырёх факультетов на церемонии распределения, ловя на себе лишь один единственный взгляд. Распределительной шляпе долго думать не пришлось — конечно, это был Слизерин. Довольно скоро настойчивой Панси удалось проломить плотную стену спин Крэбба и Гойла, которой буквально сразу же отгородил себя Малфой от всех остальных ребят, а тем более — девчонок. Так Панси стала исключением. Пользуясь своим привилегированным статусом, она повсюду таскалась за Драко, носила его учебники, давала списывать на контрольных и громче всех остальных смеялась с его язвительных и порой нелепых шуток. Бескорыстно и искренне. Просто потому, что Малфой позволил ей быть рядом. В двенадцать впервые в жизни что-то болезненно кольнуло внутри, когда она, причесываясь в женском туалете, невольно подслушала разговор первокурсниц после матча по квиддичу. «До чего же хорош этот Малфой!» — мечтательно вздохнула одна юная особа, и двое остальных поспешили с ней согласиться, тихо захихикав. «Этот Малфой? Этот Малфой!» — зазвенело в голове у Панси, и пальцы намертво вцепились в холодную сталь раковины. Да как смеют эти сопливые девчонки даже думать о нем? Паркинсон задохнулась от приступа внезапной злости и, пулей пронесясь к выходу, намеренно задела плечом одну из первокурсниц, едва не сбив бедолагу с ног. Малфой — её. Только её. Так Панси впервые познала ревность. Возвратившись в Хогвартс на третий учебный год, Паркинсон не узнала добрую половину своих сокурсников. Все вытянулись за лето, поменялись в лице. Парни — окрепли, девушки — округлились, и абсолютно всех без исключения настигла главная проблема раннего пубертатного возраста — прыщи. Тем не менее, Драко оставался всё таким же красивым и недосягаемым, а Панси — по-прежнему толстой и жалкой. Паркинсон не пропускала ни одной его тренировки по квиддичу и с нарастающей внутри злобой подмечала, что армия фанаток Малфоя росла с каждым днём. Благо, он сам пока этого не понимал, или же не придавал этому особого значения, но Паркинсон явно ощущала, что скоро этот момент настанет. Она мысленно готовилась. На четвёртом курсе открылся ящик Пандоры — Малфой начал засматриваться на девушек, и дурно сложенная, курносая Паркинсон в их число, увы, не входила. Драко передавали любовные записки в коридорах школы, в Большом зале, а иногда — прямо на уроках, хихикающие в ладошку хаффлпафки, сдержанные рейвенкловки и даже напыщенные гриффиндорки, а что уж было говорить о слизеринках! Лишь немногих счастливиц в ответ он одаривал оценивающим взглядом и своей фирменной легкой ухмылкой, от которой у Панси подкашивались ноги и хмельно кружилась голова. Она плакала чуть ли не каждую ночь в туалете на третьем этаже так громко и отчаянно, что даже плакса Миртл не выдерживала и уносилась прочь. Было время – Паркинсон казалось, что она беспросветно скатывалась куда-то вниз, в темную и глубокую западню, из которой не существовало никакого выхода. Каково же было её удивление, когда вечером накануне Святочного бала Малфой, застав её в слизеринской гостиной, проронил в спешке: «Паркинсон, а пойдёшь со мной на бал?». Поначалу Панси просто отказывалась поверить в услышанное, но когда пришло осознание действительности — ей, словно какой-то глупой девчонке, захотелось броситься ему на шею, смеяться от счастья и неистово визжать. «Да» — сдержанно улыбнулась Паркинсон и в тот же вечер отказала третьекурснику-слизеринцу, который до недавних пор был единственным пригласившим её парнем. В день бала она была красивой: тонна косметики и высокие каблуки сделали своё дело, и Малфой, встречая её на лестнице, на миг даже удивленно вскинул брови. Обвороженный маленькими женскими хитростями Драко учтиво поцеловал ей руку, и они вместе вошли в Большой зал. Паркинсон сразу же ощутила на себе завистливые взгляды всей когорты малфоевских воздыхательниц, от чего её и без того курносый нос задрался ещё выше. Она упивалась этим ощущением. Еще вчера никто и подумать не мог, что дурнушка Паркинсон выцепит первого красавца Слизерина, а сегодня он ведёт её под руку на Святочный бал. Драко закружил её в танце, и у Панси вмиг затуманилась голова от благоговейного чувства прикосновения к своему идолу. Она ощущала его горячее дыхание на своих висках, вдыхала аромат его одеколона, и ей отчаянно хотелось, чтобы этот миг никогда не заканчивался. Панси весь вечер по-щенячьи преданно смотрела на Драко, он же нагло скользил взглядом по слизеринским старшекурсницам, француженкам из Шармбаттона и даже грязнокровке Грейнджер. Воздушный замок наивных девчачьих мечтаний и надежд разрушился, когда, возвращаясь из уборной, она застала Малфоя в компании хохчочущей шармбаттонской девицы, которая что-то мило щебетала ему на ухо, поглаживая его руку. Драко улыбался. Панси рыдала взахлёб. Кто-то нашёл её на Астрономической башне — зареванную, продрогшую на декабрьском ветру и до ужаса жалкую. Блейз призраком выскользнул из тени и накрыл её голые плечи своим пиджаком, обнял крепко, вытер размазанную под глазами тушь. «Он негодяй. Так не поступают. Он должен был пригласить первой именно тебя, а не эту курицу Делакур» — и успокоившаяся на некоторое время Паркинсон вновь зашлась в беззвучной истерике. Как оказалось, она никогда не была для Малфоя первым вариантом. Даже не вторым. В ту ночь они с Забини долго бродили пустыми коридорами Хогвартса. И несмотря на то, что ей как никогда хотелось остаться одной, Блейз не слишком обременял своим присутствием. С ним даже молчать было легко. Он держал её за руку, отстегивал свои фирменные шуточки, и Панси ненадолго позабыла о кровоточащей внутри ране. В какой-то момент Блейз резко прижал её к стене и сорвал с губ поцелуй — требовательный и грубый. Поцелуй, который в тот вечер предназначался другому. Забини неумело, но настойчиво жамкал её грудь, бесцеремонно лез в трусы, и ничего не соображавшей от шока и эмоционального выгорания Панси это даже понравилось. Она чуть было не сорвалась, когда Блейз взял её обмякшую ладонь и сжал ею свой напряженный стояк, но терять девственность в столь нежном возрасте, да ещё и с нелюбимым человеком (пусть даже и хорошим другом) не входило в планы расчетливой Паркинсон. Так, в четырнадцать, Панси невольно открыла для себя похоть. Пятый курс проносится перед глазами Паркинсон, словно яркая вспышка света. Пока вся женская часть Слизерина перешептывается в коридорах о похождениях Малфоя, Панси по уши уходит в учебу, становится старостой, записывается на всевозможные факультативы и допоздна засиживается в библиотеке, частенько пересекаясь там с Грейнджер. Драко же зажимает по углам наивных хаффлпаффских девиц, лишает девственности младшекурсниц и изредка ходит на тренировки по квиддичу. Некогда подавленная и абсолютно разбитая Панси находит отдушину в учебе, и на страдания ей попросту не остаётся времени. Вместе с тем меняются взгляды и приоритеты, появляется некая фатальная отрешенность: она наконец-то смиряется с мыслью, что ей никогда не быть с Драко. И вместо вязкой трясины отчаяния Панси вновь ощущает твёрдую почву под ногами. Она все ещё любит Малфоя, но теперь встречается с другими. В шестнадцать, когда подростковая прыть и максимализм начинают постепенно утихать, Малфой сам приходит к ней. Разбитый и истерзанный он ищет поддержки, которой никогда в жизни по-настоящему не чувствовал, и Паркинсон, несмотря на все обиды и боль, немедля подставляет своё плечо — ибо больше некому. Крэбб и Гойл слишком тупы, чтобы заметить чьи-то душевные терзания, Блейз слишком самовлюблён и эгоцентричен, чтобы придавать им значение, а многочисленные потаскушки Малфоя — просто слишком пусты и поверхностны. Да и сама Панси тоже «слишком» — слишком сильно любит его. До сих пор. Шестой курс — и в Хогвартсе не лучшие времена. Времена беспросветной тьмы и тотального террора. И теперь маггловскими наркотиками балуются не только старшекурсники. Панси снабжает себя и Малфоя травкой, кислотой и даже ЛСД, без особого риска навредить собственной репутации: у неё есть надежные каналы. Малфой приходит к ней каждую ночь и они подолгу разговаривают, реже — упарываются веществами. Он лежит у неё на коленях и тихо дышит, а она перебирает пряди белокурых волос и едва заметно улыбается. Драко с ней спокойно, и она счастлива от того, что ни у одной его шлюхи никогда не будет с ним такой прочной связи. Панси довольствуется малым, но втайне не перестаёт желать большего. Когда Малфой в очередной раз накачивается наркотой, Паркинсон не удерживается и пользуется моментом. Дрожащими руками она расстёгивает ему ширинку, покрывает поцелуями живот и впервые за пять лет пробует Малфоя на вкус. Он протяжно стонет, тяжело дышит, запустив пятерню в её растрепавшиеся волосы, и, кажется, совсем не осознаёт окружающей действительности. Панси жадно слизывает капли смазки с его члена, сосет усердно и старательно, растягивая удовольствие, ибо знает: второго раза может уже никогда не быть. Струя вязкой, чуть горьковатой спермы ударяет прямо в глотку и Паркинсон, с трудом подавляя рвотный позыв, послушно глотает всё до последней капли. Теперь он — в ней, пусть даже и таким способом. В семнадцать Панси видит ужасы войны и теряет близких, осознавая, что в этой войне победителей не будет. Полностью разбитые и изнеможённые горечью потерь выжившие как-то наводят порядок в Министерстве Магии, общими силами отстраивают Хогвартс и пытаются жить дальше. Кто-то — даже усерднее остальных. В семнадцать Панси узнает о помолвке Малфоя, которая была заключена двумя семействами ещё задолго до её с Драко знакомства. В двадцать три у Паркинсон практически не остаётся друзей. Некоторые связи обрываются резко и навсегда, некоторые — отмирают медленно и мучительно, а новые попросту не успевают наладиться. Многие из её школьных товарищей погибли на той страшной войне, остальные же осели в своих родовых поместьях и обзавелись отпрысками, и в их круг холостячка Паркинсон, часто замечавшаяся в обществе магглов, явно не вписывалась. В двадцать три Паркинсон окончательно перебирается в маггловский мир. В двадцать восемь Панси внезапно осознаёт, как она постарела. Как одрябла её и без того неидеальная кожа, прорисовались глубокие борозды морщин вокруг глаз и губ, разросся целлюлит на ногах, и от дурной маггловской привычки — курения, подпортились ещё недавно абсолютно здоровые зубы. Присущая маггловскому миру суета и частые стрессы окончательно ослабили её, некогда деловитую и энергичную. Тем не менее, у неё всегда находится пара-тройка постоянных любовников-магглов и, конечно же, Забини, не так давно укативший в Америку тратить своё огромное состояние. Пару раз в году он приезжает в Лондон и они видятся, занимаются сексом по старой дружбе, шутят о магглах и почти не вспоминают о Хогвартсе. В двадцать восемь Панси ловит себя на мысли, что почти забыла лицо Малфоя. Накануне своего тридцать первого дня рождения Паркинсон по чистой случайности (или по чьей-то наводке?) натыкается на старого знакомого в маггловском пабе на окраине Лондона. «Па-а-аркинсон» — протягивает до боли знакомый голос из далекого прошлого. Панси оборачивается, затаив дыхание, и видит перед собой слегка одрябшего, ощетинившегося мужчину и призраки недавнего прошлого снова проносятся перед глазами. «Драко?» — срывается с губ на выдохе и от пронзительного взгляда серых глаз у Паркинсон снова дрожат колени и подкашиваются ватные ноги, прямо как тогда, в четырнадцать. Весь вечер они говорили, пили крепкий тёмный эль и не могли насмотреться друг на друга, будто бы пытаясь наверстать упущенное за весь добрый десяток лет разлуки. Ей казалось, за каких-то десять лет Малфой постарел на целую жизнь, как, впрочем, и она сама. От былого первого красавца факультета, объекта воздыхания множества студенток и просто очаровательного негодяя не осталось и следа. Он выгорел, его засосало в вязкую трясину постоянства и семейной рутины, где места былому лоску и щегольству, присущим его натуре, попросту не осталось. Безработный, скучающий, заточенный в стены фамильного поместья с фригидной, не любящей его женой, он исчах и иссохся до неузнаваемости. Он стал глубоко несчастным человеком. И только сын, в котором он души не чаял, был ему единственной отрадой. Он показал Панси семейное фото, сделанное накануне сыновьего поступления в Хогвартс, и она ужаснулась: до чего же Скорпиус на него похож! Она будто снова увидела одиннадцатилетнего Драко, даже волосы его были зачёсаны на манер отца. И тогда, на миг, ей почему-то показалось, что этот мальчик обречён заново прожить жизнь своего отца. Они засиделись допоздна, окончательно потеряв счёт времени, и очнулись, лишь когда уставший раздражённый персонал паба начал готовиться к закрытию. Конечно, они сняли номер в ближайшей гостинице. Благо, она была прямо через дорогу, ибо находись она чуть дальше, кто-то из них точно бы усомнился в правильности принятого решения. Они целовались как-то отчаянно-жадно, на ходу стягивая одежду друг с друга, и руки Панси уже не дрожали, как тогда, в шестнадцать, – дрожали уже руки Малфоя. Драко искусал её шею до саднящих багрово-фиолетовых отметин, крепко сжимал её ягодицы, мял уже слегка обвисшую грудь Паркинсон. Панси даже не пыталась сдерживатся — стонала громко и протяжно от таких желанных ласк. Прелюдия была на удивление жаркой, в отличие от того, что последовало за ней. Малфой с трудом вставил полувялый член, минут семь подергался сверху на ней в миссионерке и слабо кончил в простыню. Отдышавшись, он полез обниматься к лежавшей пластом Паркинсон. Она не испытала оргазма, но Малфоя это, похоже, ничуть не заботило. Она вообще ничего не почувствовала. То, чего она так страстно вожделела десяток лет, оказалось сплошным разочарованием — и речь отнюдь не о сексе. «Жалею, что тогда на тебе не женился» — проронил полусонный Драко, засыпая у неё на груди, словно ребёнок-переросток, и Панси едва удалось подавить нервозный смешок. Аккуратно выбравшись из-под тяжести чужого тела, Паркинсон наспех оделась, схватила сумку и поспешила убраться прочь. Домой она решила пройтись пешком. Колючий ноябрьский ветер обдавал лицо и руки, и ей не с первого раза удалось поджечь сигарету. До дома оставалось квартала четыре, и Панси шла неспеша, беспрестанно выкуривая одну за другой, пока где-то вдали тускло розовел рассвет нового дня. Впервые за долгое время она почувствовала себя по-настоящему свободной. Панси мучительно умирала долгих двадцать лет, и этим морозным ноябрьским утром, на свой тридцать первый день рождения она, наконец-то, воскресла.