Маскарад

      Глаза он распахнул до безобразия рано — едва пробило шесть. Без очков всё расплывалось тусклыми пятнами в темноте рассвета, и тем было лучше смотреть в серую размытость через стекло и не видеть тонкий слой льда на тёмных ветвях и жухлой траве. Стеклянное небо было прикрыто пеленой тумана — в город пришли первые холода.       Вспомнив, словно вырвав из далёкого сна эту мысль, что в доме находится свояченица и племянник, Габриэль вздохнул и, нашарив на прикроватной тумбе очки, хотел достать из портсигара папиросу, но раздумал и подошёл к окну, замерев перед комфортом от вида мрачных туч, и ощущая болезненное чувство красоты. Кто-то сказал, что виды из окна определяют личность смотрящего. Он и в самом деле чувствовал себя спокойно, почти удовлетворительно, когда чувствовал на голой шее или сухой коже щёк касания почти английского тумана, или когда к нему прижимался ветер, трепал уложенные волосы и распахивал пиджак. Очень напоминало чувство, когда он был согласен принять собственную вину.       Священная тишина. Ради этого он любил вставать затемно, но только при условии, что лёг не позже трёх часов. И было что-то трепещущее, вынуждающее повторять такой подъём в апатичном забытие, оно мягко пронзало сердце, морозило покрасневшие пальцы немеющих рук и, определённо, всегда являлось сопровождением аристократов. Горькое осознание того, что он бессилен что-либо изменить, чтобы вернуть всё, как было прежде, носило дух северных ветров.       Успев слегка отбросить обратно на простыни пуховое одеяло, мужчина чуть свернул хрустнувшие запястья и пропал в соседней со спальней ванной комнате, пропитанной запахом парфюма и мыла, быстро и тяжело ступая по ледяному полу. Вымыв душистым лосьоном руки и протерев у большого зеркала себе лицо и мускулистую шею, он втёр в потускневшую кожу эликсир, бешено дорогой, уже необходимый, и пошёл обратно, чтобы у гардероба быстро, выучено, застегнуть пуговицы рубашки, жилета, и брюк. Он медленно, забываясь, пригладил короткие на висках волосы, чтобы они легли продолжением к теменной зоне, и случайно зацепил за вешалку петличку шерстяного пиджака. Он не особо любил пиджаки, но в его голове таилось убеждение, что они ему идут.       Все вещи, которые он употреблял и закупал для дома, для сына, были самого лучшего, дорогого сорта. Иначе не мог выйти в люди и упоминаться в разговорах Габриэль Агрест — известный дизайнер не только в Париже, но и за его пределами. Его бренд носили знаменитости мировой величины, всё благодаря таланту и капле везения в виде Одри Буржуа — супруги мэра и старой подруги Эмили. Эмили… По ней иссохли розы, забытые в саду и плакали свечи на руки сына во время служения.       Одри тянула его на дизайнерское поприще и сейчас, когда дух его угас, и заставляла прекратить биться в закрытую дверь, потому что из-за неё другая — его карьера, — может захлопнуться так же. Габриэль кивал с гудящей от мигрени головой, расшивал золотыми нитями её платья, вручную, стежок за стежком, вытачивал наиболее дорогие по запросу ткани, и хранил под удавкой галстука Камень Чудес и пленённого квами.       Ему не удалось избежать предначертанной судьбы. В наказание за непослушание и нежелание идти ближе к науке, отец отдал его — тогда двадцатилетнего, тронутого художественной болезнью и недоверием к окружающим, чтящего религию только ради эстетики юношу, — в ателье своей протеже, которая была не просто модисткой — созидательницей. Для богатейших аристократов это было баловство, тогда как многие бедняки, тянущие на себе лямку проголоди, не могли устроить своих детей никуда, кроме как в швейные мастерские, многие ниже, чем ателье.       Начало было трудным. Наследник знати совершенно не знал города, выезжая с семьёй только в высший свет. Сколько раз он терялся в городе, сколько раз терялся за горой коробок, с трудом протискиваясь по улочкам и переулкам, путая адреса, когда доставлял клиенткам заказы!.. И всё же, эта работа на свежем воздухе не сравнится с любимой — в ателье. Он боялся неудачи, скованно сидел за столом и послушно исполнял все просьбы и повеления наставницы лишь для того, чтобы она не осудила его. Однако, Габриэль и не был строптивым тогда. Сам того не замечая, он снова и снова подбирал кружева, погружался в прозрачность барежа и муслина, одновременно впитывая в себя ловкость хозяйки и её видение безделушек и украшений на тканях.       Париж был изнуряюще многолюден. Париж был беспощаден к слабости. Париж был помпезный, несмотря на тесные, без тротуаров, улочки, вечно покрытые грязью, и уничтожал, плюя, маленьких простофиль. Габриэль хотел укротить его, или хотя бы попасть в ту же колею. Он познавал моду, настоящую, сложную. Не имея много опыта и поддержки, он совершил настоящий подвиг для своего худенького существа, когда запомнил названия туалетов: многочисленные наряды для визитов, для выхода, для вечера, для обеда, для религиозных выходов… Кроме того, необходимо было подстраиваться под модные в каждом сезоне ткани и цвета, и деньги, высылаемые потешающимся отцом он откладывал в банк, а другую часть расходовал на журналы.       Уже тогда он был уверен в некоторых вещах: чтобы стать мастером, надо обладать зоркими глазами, ловкими пальцами и хорошей памятью. Нужно было многому научиться — и он учился. Моде, швейному мастерству, жизни — всему тому, о чём не подозревали его домашние учителя и гувернантки, что нельзя будет даже упомянуть в отцовском поместье, но о чём перешёптываются в ателье. Не избалованный, однако и не привыкший к людской жизни, Габриэль не знал ничего из того, с чем пришлось ему столкнуться: ни женской жажды разных историй и скандалов, ни вымученным улыбкам клиенткам. Он послушно отложил кисти и холсты в угол своей квартирки в старом районе, близком к ателье — единственное, с чем помог отец, — оставил в кладовой музыкальные ноты и карандашные наброски, старенькое фортепиано, оставшееся от прежнего хозяина, использовал как полку для горы учебников и недочитанных книг, и упорно продевал нитку в иглу, чтобы вечером перепрыгивать потоки грязи на улицах, будучи нагруженным многочисленными коробками.       Хозяйка видела в нём способность, а такого рода комплименты начавших видеть ласкали слух, и юноше было от чего задирать нос, лишь фыркая от тычков в высокомерие. Надменность помогла ему не погрязнуть в ненужных сплетнях, однако, ещё и обзавестись правильными знакомствами. Он никогда не играл в ложную скромность, испытывая гордость за победу в начинании, спесь не мог выбить и отец, который оказался жутко разочарованный удачным ремеслом.       Спустя это время хозяйка объявила его талантливым и удачливым, потому что у него было чувство формы и цвета. Вдохновение и техника работы оказались неотъемлемой частью его жизни, творчества, и к огромному шоку отца Габриэль открыл своё ателье.       Конечно, нужно было продолжать учиться. Суметь обращаться с волнами оборок, усмирить плиссировку, приноровиться к кружевам. Каждый день он старался овладеть ранее незнакомым приёмом, перенять что-то у гремевших на весь Париж кутюрье. Спустя некоторое время Габриэль уже мог работать в ритме опытных мастеров, не слушая восхищения о своём даре. Потому что, сидя за упорной работой, понимал не особую важность своего таланта — он почти ничто.       Художественное видение помогло правильно сочетать тона, чтобы корректировать физиономии модников и модниц. И всё больше таковых желали теперь, чтобы именно Габриэль Агрест занимался их туалетом, особенно те, что не могли блистать красотой.       И в один день Одри Буржуа — супруга высокочтимого мэра, — изменила его жизнь. Стервозная, грубая и избалованная, она явилась в его ателье и пожелала платье. Габриэль умел обходительно оприходовать любую, и от синеньких глазок это не ускользнуло. Она не любила лесть, но опутанная сантиметровой лентой, всё-таки расслабила круглые плечи и начала жаловаться, как сильно ей мешает жить «удовольствие» тисков корсета. Этот предмет туалета был настоящим мучением, сжимал тело от бёдер до лопаток, ужасно стесняя грудь. Габриэль был отчаянно внимателен, сводил изящный размах бровей и заверял, что постарается сделать всё возможное, лишь бы угодить её пожеланию.       И послал к чёрту корсет. На последней примерке Одри кричала от шока, глядя, как приталенное платье свободно спадает к полу, а измученная оковами талия приятно ласкается тканью.       Она стала его постоянной клиенткой, а так как на пьедестале аристократического слоя была чуть ли не первой фигурой, привела в его ателье за собой толпу изумлённых дам, не верящих в рубашечный крой платьев, укороченные до лодыжек юбки и жемчуг до талии. Одри взяла его под своё крыло и дала шанс открыть дом мод. Которым Габриэль воспользовался незамедлительно, и теперь слыл знаменитым кутюрье.       Помимо этого переворота случилась ещё одна перемена: близкая подруга Одри, всегда ходящая за ней в качестве компаньонки, хотя сама была английской аристократкой, стала чаще посылать ему нежную улыбку. Их симпатия промелькнула ещё с одной из первых встреч, но Габриэль набрался смелости подойти и затеять разговор только сейчас, будучи уверенным в себе. Эмили смеялась трелью соловья, когда слушала его рассказы о том, что модельер противился чувству влюблённости и нагрузил себя работой, лишь бы подавить его. Через пару лет упорной поддержки в его сложном деле, после сотни твёрдых женских ручек на его плечах в моменты отчаяния, Эмили стала его женой. А когда он продиктовал в моде маленькое вечернее платье, Эмили подарила ему сына.       Туманное утро рассеивалось далёким белым солнцем за слоем стекла, дождя и пелены. С улицы всё ещё доносился холодный запах инея и дыма. Габриэль ощущал это явно в холодной библиотеке, не протопленной как следует, остывшей уже к утру. Среди серого неба в потемневшем со временем окне он разглядел в кресле силуэт, осторожно переворачивающий хрупкие страницы книги.       Феликс был слегка бледен — нервное перевозбуждение из-за большого количества кофе. Ощущение тревоги и неспокойного умиротворения в воздухе ему очень шли, мужчина даже постарался не привлечь к себе внимания ещё лишнюю минуту. Порочность, скрытая за белоснежным воротничком негреющей вовсе рубашки и за безупречными манерами, пронзала. Модельера всегда привлекала болезненная тяга ко всему, что пронизано великолепием.       Феликс потянулся к блюдцу, с которого взял ванильный сухарик и опустил его в кофе. Габриэль прикрыл глаза и дрогнул сердцем, когда услышал тихий хруст; вот так и переломит ему однажды шею молодой аристократ. Танцы теней от угасающей свечи оставались и на трескучей пластинке в углу, Габриэль не слышал ничего, кроме тихого хрипа. Феликс поднял голову и, оставив книгу лежать на коленях, впился пальцами в свои уложенные волосы, чуть растрепал их у корней и болезненно зажмурился. Разбитые костяшки заживали медленно, их покрыла тёмная корочка, но юноша постоянно промакивал её в ванной или цеплял за полдником, когда некуда было деть руки, и надеялся, что пар от чашки эрл грея прикроет этот вандализм от матери. — Почему ты не в постели? — Габриэль осторожно сделал шаг вперёд. — Не убегут твои книжки за ночь. Ещё и в темноте читаешь, глаза болят уже, небось.       Феликс вызывающе вскинул взгляд. На самом деле, он не возражал, чтобы о нём чаще беспокоились, но с трудом понимал чувства. — Боль от трудностей с учёбой — временная, но боль от незнания — вечна. — В оригинале было «му́ка».       Феликс отложил книгу и сунул бледные пальцы в рукава рубашки, не греясь вовсе под тонкой тканью, не позволяя телу получить комфорт. Слегка светящаяся от белизны в темноте рубашка очень выделяла синяки под ледяными глазами и теряла на серьёзном лице бескровные губы. Габриэль не смотрел на него больше, пока открывал чернильницу и шелестел бумагой, но раз за разом всё равно косился на эту мраморную статую с платиновыми волосами и аккуратной переносицей.       Написав перьевой ручкой прошение явиться к мэру, Габриэль потушил свечу, оставленную племянником, и зачем-то бросил ему на плечи свой пиджак. Глупость и щепетильность выходки он осознал только в коридоре, когда отослал лакея и был пронизан до костей непривычным для Франции ветром. Он постарался собраться с духом, чтобы вновь презрительно увидеть в зеркале сентиментальное ничтожество, и вышел в коридор, где уже натёрли паркет.       Несмотря на робкий страх, он, больше чем когда-нибудь прежде, решил, что будет продолжать начатое. С этим чувством сознания своего долга перед собой и женой, он опустился на стул и решил разузнать хоть что-нибудь о союзнице, всё-таки она тоже была владелицей Камня Чудес. Имеющаяся Книга о Талисманах одной страницей вселила в него надежду: соединив два главных Камня, можно было загадать желание. Он тут же подумал о воскрешении супруги. Однако, вместе с этим, можно же заиметь власть над жителями, как он уже делал, перевоплощаясь в Бражника, а его марионетки терроризировали город и почти свергали с пьедестала парижских крыш Леди Баг и её Кота Нуара. Именно их Талисманы так долго не давали ему обрести могущество над временем, и злоба копилась ежедневно. Маюра хочет помогать — пусть помогает, он только «за», но что же делать ему с пробуждающимися чувствами к ней? Совершенно ничего не зная, Габриэль проникся к женщине, желал её, готов был даже объявить о чувствах, но жажда Камней билась сильнее.       Чувствуя праведную гордость за истинную правоту своих убеждений, стараясь не подпускать топкое ощущение замешанности в неправильном не по своей воли, Габриэль вновь ступил в столовую с огромным дубовым столом, имевшем что-то торжественное, величавое в своих широко расставленных резных ножках. На столе этом, не покрытом ничем, стояли золотые канделябры, и Габриэль заворожённо взирал на девять подрагивающих огоньков. И опять на ум пришли слова Маюры и сравнение с мотыльком.       Перед ним тихо поставили чашку кофе и с шелестом положили газету. Так же молча, как и появилась, гувернантка сына скрылась в проёме.       «Заслуга одних состоит в том, что они хорошо говорят. Заслуга других в том, что они не открывают рта совсем», — так однажды проронила Маюра, и он тогда зарылся лицом в её опушку воротника и фыркнул куда-то в ключицы. В тот момент это было их третье свидание, всего лишь осмотр территории свысока, чтобы знать, где расставить ловушки и куда в случае чего целиться.       Маюра… Он с желанием представил совсем бескровное лицо цвета голубого фарфора и тонкий стан — истинная француженка, порочная одними только приоткрытыми губами, изучающим взглядом, полным достоинства, королевского величия и непреклонности и силы характера. Она, будто бы дожидаясь, явилась ему горделиво, выступая из-за гранитных блоков размеренно, покачивая перед своим лицом веером, и бёдрами — перед ним. Она носочком обуви наметила ему наиболее шаткие от времени и погоды кирпичи, и заинтересованно глядела блестящими глазами прямо в лицо, когда он бархатно пересказывал ей историю Триумфальной Арки.       И утренняя внезапная мысль об Одри натолкнула его в правильную сторону; где, как не у губернатора, разузнать что-либо о ком-либо? Это был добродушнейший, но гадкий в остальном человек, ничего не знавший и не хотевший знать о честности и порядочности в политике и стройке отношений с приближенными людьми. Женитьба на богатой и бойкой Одри, которая и заставила его встать ей под каблук, укрепила его связи в губернаторских отношениях. Она помыкала им и ласкала его, как своё забавное животное. И многие преимущественные приоритеты открывались перед Андре по щелчку пальца, тогда как Габриэль был далёк от этого. — Натали!.. — пробурчал он, делая вид, что занят не созерцанием исколотых пальцев, а новостями. — Дозовусь я тебя сегодня или нет?       Натали спустя секунду явилась перед ним. Он окинул её жалостливым взглядом и снова сравнил с красавицей Маюрой. Интересно, а она аристократка?..       Гувернантка сына строго взирала из-под тонких бровей и, кажется, проклинала его на чём свет стоит. — Вели шофёру быть готовым через пять минут, — не отрываясь от чтения заголовка газеты, под нос сказал Габриэль. — Да, мсье, — послушно ответила она. — Когда я вернусь, чтобы этого вредителя, который завёлся в моей библиотеке, вытравили и не пускали туда вообще. — Вредителя, мсье? — Феликс. Чтобы духу его не было, — по слогам разъяснил мужчина и скрипнул зубами, плотно стиснутыми от нарастающего раздражения. — Самой догадаться трудно же…       Андре весь рассиял, увидав Габриэля. Такое же было одутловатое и пухлое лицо, как он помнил с последней встречи, и те же льстивые речи, и такие же, как раньше, сально бегающие глазки. Всегда чистый, по последней моде обтянув сытое тело и выставлявшее широкую грудь, мужчина тучно восседал во главе стола. — Мой дорогой друг, рад встрече, — Андре приветливо показал на стул с удовольствием, которого не мог скрыть. Но Агреста раздражали эти докучливые любезности. — Одри была бы рада видеть тебя, но они с Хлоей обедают у Шамак… — Я к тебе по делу. — Что такое? — неожиданно дёрнувшись, как будто насторожившись, испуганным и несколько строгим тоном обратился мэр. — По личному делу. — Внимаю и обещаю сделать всё возможное.       Андре осматривал стриженные на висках и затылочной зоне серебрящиеся волосы, переходящие в укладку ещё медовых сверху, отдающих свежей позолотой, заметил, что худое лицо ещё больше обострилось, худая, высокая фигура выпрямилась ещё напряжённее, более подчёркнуто, и вспомнил, что Габриэль даже младше его. Около сорока семи, если не изменяет память. Переходящие в серый светлые глаза Агреста смотрели с сухой грустью, но это ощущение проходило, когда он фокусировал их на лице собеседника, и вкупе с густыми бровями появлялся тяжёлый взор. Он всё ещё держался после ухода супруги со сжатой раной в душе, никогда, однако, не открывал её, но невольно носил в себе. — Мне нужно узнать как можно больше информации об одном лице. — И даже голос, отрывистый, властный, оставался полный горьким сожалением. — Политическом? — Вряд ли. — А-а, конкурент, — он слегка охнул от давнишней одышки. — У меня их нет.       Тогда Буржуа чуть-чуть смутил его презрительным выражением в прищуренных глазах, которые почти пропали за припухлыми полукругами. — Это женщина?       Габриэль фыркнул и увидел, как растянулся Андре. Одно время он провёл целый сезон с женой и дочерью на юге Франции, наслышался едких местных шуток и в Париже любил иногда вставлять их с гадкой усмешкой в свою всегда сжатую речь. Габриэль помнил, что и Одри была не против этого. Она охотно предавалась рискованному флирту с мало-мальски богатым кошельком в брюках, но никогда не изменяла мужу, которого, однако, презрительно высмеивала и в глаза и за глаза. — Какая нынче свежая весна, — пропел Андре и обратился к окну. Габриэль высунулся немного, и ничего не увидел, кроме пустого дворика мэрии и стены соседнего здания с ширмочками на окнах. — Как цветёт сирень…       Жалко и противно было глядеть сквозь мутную наледь стекла на этот пейзаж, казавшийся таким изношенным, оставленным внезапным простором, пустотой и оголённостью, вовсе без деревьев, вместо разорённых клуб хранившим в себе разбитые стёкла, сор и окурки. И это во дворе мэрии, где реже, чем следовало бы, но исправно прибирали. — Некогда мне о красотах говорить. — Как? — крякнул Андре и, сложив пухлые руки за широкой, но вовсе не от мускулов спиной, прошёл из-за стола до стеллажа с невообразимым шумом, на что Габриэль поморщился: отодвинул стул прямо по половому покрытию, слегка сдвинул стол и скрежетнул стеклянной накладкой, которая скрывала перед столешницей хлам, по типу календарей, исписанных квитанций и билетов, с кряхтением приподнялся и стукнул каблуками. — Неужто истратил художественный дар наслаждаться прекрасным? Природой? Я вот помню Париж, и нынче он не тот. Что это такое? Автомобили? Я помню Париж без них. Шум, гам, движение, на что это стало?.. — А ты всё поскорее на диван стремишься или под крылышко супруги? — Габриэль предпочёл не поднимать мысль о собственном желании сидеть в коконе или, на худой случай, в уединении поместья. — Противишься любому движению и не желаешь признать прогресс? Разве же это жизнь? — А ты, — перебросился Андре, — живёшь, стало быть? Жизнь, прежде всего, мой друг — труд и отдых, одно другое дополняющее. Стабильность и привычная череда, сменяющая друг друга, будто месяца. Если я перестану сидеть с девяти утра и до пяти — кстати, который час?..       Он вскинул голову в правую от стола сторону, чтобы Габриэль услышал, как тихо хрустнули позвонки почти пропавшей шеи. — Первого половина, — буркнул он, похлопав Габриэля по плечу, и снова отошёл в угол. Габриэль брезгливо стряхнул невидимое, но ощутимое прикосновение с пиджака и скрестил руки на груди. — Так вот, если у меня будут одни выходные дни, то никакого капитала я не увеличу. Да и Париж — ну куда он без меня? — Предлагаю отступить от лирики, у меня немного времени. — Да, нужно будет посидеть где-нибудь на нейтральной территории, выпить что-нибудь покрепче и обсудить что-то поинтереснее. —И на это тоже. — Габриэль слегка поджал губы. «То есть, вообще. И желания». — Кстати, ты так и не устроил вечер возвращения в поместье, любитель остаться без людей вовсе. Сколько у тебя прислуги? По-моему, только несчастная девица со скорбным лицом, да повар? М-да, я был бы не против напроситься на приём, заведу для тебя полезные знакомства, может, чего и по делу скажу. — Для начала, выполни мою просьбу: несмотря на то, кем бы ни оказалась женщина, которую я прошу «поднять», ты ничего не предпримешь. Мне не известно столько, сколько позволяют твои полномочия, Андре, но есть план и кое-что я в последующем тебе даже разъясню. Но если ты привлечёшь к нашему с тобой делу, — он это подчеркнул паузой и глазами в глаза, — посторонних — птичка упорхнёт, так и не коснувшись силков. — Слушаю тебя очень внимательно. Ты знаешь, как тебя обожает Одри, и какое уважение и место ты имеешь в нашей семье.       Габриэль сверил свои часы, чтобы оттянуть момент огласки. Он с удовольствием отметил прохладу цепочки, когда убирал тяжёлый брегет в карман. — Ты видел, что наш враг не дремлет. Более того, он набирает себе союзников. — Ты про Бражника и его вертихвостку?       Габриэль едва сдержал раздражение. Щёки побледнели, а вот кулаки стиснулись и готовы были опуститься между глаз этому прозорливому мосье — как он его называл в презрение. — Про Бражника и его вертихвостку, зришь в корень. Сложи теперь два и два, и дай мне знать, я буду очень благодарен. — Так мы на эту царь-птицу всем советом… кхм… охотимся, — уклончиво сказал Андре и хитро сложил ладошки перед собой. — Не один ты падок на красоту, уверен, что дело точно не только в её… занимательном костюме. Весна-весна… С годами становишься всё более чувствителен к окружающему, оттого и грустно.       Габриэль резко встал и оправился. Андре что-то подумал, достал носовой платок, приложил его к лицу, и зачем-то посидел так несколько минут. Взглянув на них со стороны, вряд ли с первого раза можно было бы признать в забитом, несколько нервном Андре — главу, и никогда не сказать бы, что рядом с ним сейчас стоял бедный, борющийся ежедневно с самим собой человек; Габриэль держался с Буржуа как с равным, самоуверенно, даже непринуждённо, смотрел на него сверху вниз так, будто был выше не только ростом, но и положением.       Андре ласково и пытливо смотрел на его выражение лица, догадывался, что любезности так и не получит — лоб модельера прорезала складка, а губы сжались в тонкую полоску. Мэр вроде бы даже слегка был задет и отвернулся от него, но вдруг дёрнулся на звук пыхтящего за окном автомобиля и зачем-то изучил свой платок.       Когда Агрест понял, что делать ему больше здесь нечего, он кротко кивнул и, развернувшись на каблуках, прошёл длинными шагами до двери. Андре поднял виноватые глаза: — Спроси у мсье Филина. — Кого? — Габриэль не отпустил узорчатую ручку. — Дамокл, директор пансиона, ну. Тот, который обряжается в липового героя и спасителя бедняг Парижа, его же на смех любой младенец поднимает каждую неделю. У него прозвище Филин — даже моя Хлоя уже это застала, — расхохотался мэр. — Мы в первую очередь его опрашивали — уж больно он гордится своей принадлежностью к роду и клокочет налево и направо об этом. — Какому роду?       Андре расхохотался громче. — Птичьему.       Габриэль вскинул бровь. — Его мне из жандармерии рекомендовали, — Андре пригладил волоски на брови и вновь потёр руки. — Роджер, инспектор, давно приглядывает за местным сумасшедшим — Рамье. У него малость не ладно с головой, обитает среди голубей, ну и оно понятно. А тут повёлся с ним и его сиятельство, Дамокл, ещё и на пару хохочут в парке, народ пугают. Так вот, мсье как-то обмолвился, что нынче Бражник обзавёлся пассией, ты помнишь День Героев. Нет? Ну ты что, мы же думали, что наши герои тогда… а, да? Помнишь? Так вот, идёт мсье Дамокл после курсов в своё обиталище, а на несчастье заметил он впереди идущую спешным шагом стройную девушку в синем платье, в красивой шляпке с вуалью и веером в белых руках. Видит и чувствует, что что-то ему понравилось в ней, ему, отметившему шестой десяток, Габриэль!.. И странно возбудила его тяга узнать, куда же идёт она так спешно — будто у людей спешных дел нет! Бессознательно прибавил шагу, почти нагнал — и, так получилось, что не напрасно. Загнулась она у стены паба, который почти прикрыл боярышниковый цвет и лозы виноградника, того и гляди упадёт, задохнётся в кашле. Он, добрая душа, помчался подхватить её, помочь, а она, услышав шаги, вспорхнула, говорит, как птица испуганная, на покатую крышу, а там, прекратив тяжело выдыхать, прижалась, чуть ли не уронив веер, к нему — к кровопийце. Он так и описал его: сияет в зарождающейся луне маска на всё лицо, широкие плечи почти скрыли его у дымохода, но трость, над которой он возвышался, и с каким воодушевлением подхватил её!.. Тут-то для директора и стало всё понятно: она это, она — прислужница Бражника, она взволновала его покойное сердце и желание.       Габриэль внимательно смотрел и дальше, ожидая хоть ещё чего-нибудь. Но Андре на этом кончил. — Можешь спросить у него, а для инспектора это — что игла в стоге сена. Ни личности, ни зацепки, а внешний вид мы её видели — и как он проморгал в праздник? Только будь осторожен, прошу тебя, эти птичники мне вот здесь уже, — мэр указал двумя пальцами на горло. — Кстати, что насчёт вечера и гостей? — В среду жду вас к пяти часам, — Габриэль оскалился и тут же стал презрительно-недовольным. — Жду новостей. Моё почтение супруге и дочери, — мужчина качнул головой и спешно удалился.       Ему приятно было теперь вспомнить всё это: с удовлетворением смаковать очертание их первой встречи: тогда был праздник, День Героев, и он решил позариться на святое в этот день — на радость. Умело расставив сети с помощью Лилы, которая под влиянием его акумы стала Вольпиной — огненной лисой, — Бражник тешился горем и отчаянием.       Вереница людей двигалась по узкой дороге парами, иногда выбивающимися, иногда одиночно, с уже не к месту яркими шарами и упаковками подарков, сплошь задавленными сплошными кучками толпы. В свете дня, блестя алым огнём, кто-то закуривал хорошо пахнущую папиросу, видя вдалеке такую же красную, ловкую и стройную героиню — не иллюзию. Юные герои развеяли тень сомнения, празднование могло продолжиться после победы над обезоруженным Бражником.       Но гигантская лиловая бабочка, родившаяся из его отчаяния, принесла с собой чувственный женский голос и роскошно развевающийся на ветру подол платья, похожий на хвост павлина. — Я Маюра, — услышал он, лицезря тогда перед глазами окову голубоватой маски. — Ты загнан в угол и стал жертвой своего же отчаяния. Могу я помочь тебе?       Когда он, скошенный, бессильный, опустился на колени и поник, словно подставляясь под гильотину, она ловко, и в самом деле, как птичка, взлетела с яруса; он помнил разрез её платья, мрачную окантовку взора и пышный подол. Леди Баг недоумевала монстру, созданному руками Маюры, едва держась на ногах из-за мощнейшего потока ветра от гигантских крыльев, а Бражник уже успел схватить поломанную трость и, щурясь от бьющих в глаза песчинок, смотрел на уверенную тонкую фигурку: Маюра отработанным движением раскрыла веер, спрятала за ним лицо, отсвечивающее лазурью, и послала ему на прощание ласковую улыбку.       Габриэль, сложив руки за спиной, переулками шёл к площади и отчётливо помнил пышный веер, скрывавший нижнюю часть женского лица, опущенные ресницы, густо накрашенные, чёрные, как и стрелочки на глазах, и понял, что даже в той сложной обстановке он не мог не узреть чётко откровенного сигнала соблазнения. Зачем же совершенно незнакомая мадемуазель спасла его шкуру от всеобщего позора и собственного падения? Откуда она взялась и для чего примкнула к нему? Он хотел это узнать немедленно, поэтому и решился на встречу с мутно всплывающим в голове Филином.