Маскарад

      Было ещё совсем темно и тихо, но в небе чувствовалось, как треск раскалывал тишину прерванных снов, доверчиво дающихся в руки рассвету, немилосердному, смешанному с сыростью. Раноутренний Париж, поющий нежными соловьиными трелями, покрылся дымкой со слегка мутной сыростью, она же и подавляла яркое освещение улицы, правда, была такой холодной и пронзительной, что сырая дорога казалась скользкой.       Надо всей безмолвной далью столицы стоял невнятный, отдалённый гул фабрик и заводов. Очередной фонарь, склонённый над своей чёрной тенью напротив гостиницы, где в первом этаже располагался ресторан, сам освещал часть мостовой. До тумана ночью косо сеял дождь.       Маюра нервно выдохнула стылый воздух — облачко пара изо рта плавно растворилось в бессонном ветре, и поёжилась, пряча руки в рукавах; синяя отделка, прижатая друг к другу, стала похожа на муфту. Пахло сиренью. Сгнивший, серо-бесцветный уже от времени балкон, на который, за отсутствием ровной клади черепицы, надо было спрыгивать, тонул в подмёрзших стёклах и хрустящих ветках. Её до ужаса беспокоила нужда находиться здесь, рядом с развалившимися трубами и у тёмных чердаков, где тянет старыми кирпичами и обитавшими в глубине обрывками тлена: обветшалые ленты обоев, свисавшие до самого пола, чьи-то сгнившие деревянные ящики, труха, одинокая труба; ветер замирал, птицы затихли, и в тишине слышалась только ровная мелкая морось по крыше гостиницы.       Там, в пышном зале, видевшемся за затянутым окном, чинно стояли мягкие стулья вокруг столов под белоснежными скатертями, над каждым тускло покачивалась люстра — рыжеватые пятна слились в одно и расфокусировали глаза. В углу зиял медный граммофон, уже мурлыкающий балладу женским голосом, который обрывался, когда метрдотель то входил в ресторан, то выходил из него, провожая господ. Засидевшиеся до утра посетители притворялись богатыми гостями, делая вид, что им очень нравится пить вино из рябины, отвратительно горклое, и платить за него втридорога. Неподалёку находилось кабаре, но люди чести, ради вящего разврата, не собирались на шоу туда, оставаясь с гадким вином до утра.       И крики, и музыка, и табак, и вино продолжались с вечера и до рассвета. И только утром ресторан закрывал тяжёлую дверь для сна, впрочем, скоро открывавшуюся вновь, приглашающую утонуть в чванстве, унаследованном от самого Парижа. Запах душной залы, запах блуда, запах разврата и беззакония — Маюра, словно немой призрак, присутствует в событиях давно минувших фрагментов, и приступ сравнения со старым фильмом на потёртой плёнке становится невыносимо тяжёлым, горьким, но в то же время есть в нём что-то, что удерживает её и она добровольно соглашается продолжать это пытливое блуждание взглядом по слегка обшарпанным окнам. Так длится до тех пор, пока холодный ветер не приводит её в чувство резкой пощечиной и не выводит из этого оцепенения. Фонарный свет снова расплывается в луже.       Маюра ждала молча, побледневшая, печальная, мерно прикрывая чёрным бархатом ресниц глаза. Он задерживался. Всего лишь условился вызвать для разговора двух девиц — отменную мошенницу и, что ни странно, дочь мэра, — и пропал в богатстве на долгое время. Она не хотела знать, как именно он завлекает обеих, трепещущих от его власти, исполненных внутренним волнением от своей глупой подачи, и как введёт в курс дела. До того он обещал, что закончит цепляться за своих юных жертв, но раз за разом пытался вывести их на отрицательные эмоции и вселить ужесточающих силы акум, чтобы нападение на врагов было точно из жажды мести, а не ради баловства, и периодически собирал небольшой союз в местах, не особо привлекающих внимание.       Через четверть часа по гранитным ступеням к массивной входной двери, старинной, какой-то средневековой, в металлической оковке по канту, подбежала компаньонка дочери мэра Хлои — истеричной белокурой блондинки — Сабрина, и Маюра поудобнее перенесла вес с одной ноги на другую, раскрывая веер и начав помахивать им на себя, только чтобы скрыть волнение. Если девица явилась за своей госпожой, значит, вскоре выйдет и он. Вела Сабрина себя странно: дома молчала, послушно кивала, а при сопровождении своей мадемуазель на рандеву с ним была резко-весела, хохотала, и даже для Хлои больше не выглядела глупой девкой, скорее, жаждущей услужить; она вытерла с рыжеватых бровей капельки и, потоптавшись у двери, едва приоткрыла её, что-то сказала в тёмный проём и резво юркнула в уголок, когда заслышала шаги и голос Хлои.       Грязно-белый фасад здания украшал портик из четырёх резных колонн, поддерживавших балкон второго этажа, для отдыха предназначенный, украшенный позолоченной резьбой. Подъезд главного выхода тоже светил во тьме рассвета тусклыми фонарями. Массивные створки снова распахнулись портье, выпуская наружу двух девушек, возбуждённых, чем-то окрылённых, которые, не разговаривая больше, резво разошлись в разные стороны. Хлоя приподняла узкую юбку за подол и что-то грубо сказала камеристке. Маюра тихо вздохнула: она терпеть не могла, когда он искал всё новых и новых союзников, не отпуская старых, разочаровавших его. Этот человек не отступал от своих принципов, но иногда был до бессовестного глуп тягой наступить на те же грабли ещё раз.       Их объединял не только он — прохладный и самодостаточный, суровый, но и утро, такое же строгое и серьёзное, под стать его характеру, мощно треплющее женские подолы решительным ветром. Приятные, манящие за собой к затухающему таинству ночи, они словно обещали связать пряными оковами лишь посвящённых приближенных.       Выйдя в гулкую узость улочки вслед за торопящимися укрыться от ненужных глаз девицами, Бражник расправил широкие плечи и, выпрямившись во всю мужественность своего роста, опёрся на трость со стеклянным набалдашником. Ему стоило только раз окинуть крыши взглядом фиолетовых глаз, ярко блестящих от удовлетворения, чтобы выцепить на светлеющем небе злодейку, которая для него таковой не являлась, как бы он не старался разглядеть её в тоненькой девушке, стоявшей напротив дымохода, украшенной синевой, шедшей и к нему, к его костюму, сиреневыми акцентами. Он встретил её в тревожном настроении, безмолвную, опечаленную чем-то. Её пронзительные аделаидовые глаза были обращены внутрь себя, обреченные созерцать лишь неведомое ему огорчение, но буравили чёрными точками зрачков с высоты. Тонкие, обязательно холодные пальцы прижимали к груди раскрытый пышный веер, чтобы скрыть нижнюю часть лица белым оперением, а плоская шляпка с вуалью, кокетливо приколотая сбоку, не могла собрать спавший к щеке синий завиток волос.       Мужчина с самодовольной улыбкой выставил перед собой трость, слегка приподняв другую руку, и почувствовалась в нём та власть и коварное изящество, которые, несомненно, подходили его характеру, и из-за которых Маюра тотчас легко вспорхнула с балконного тайника и бесшумно опустилась перед ним, только цокнув каблуками при уверенных шагах навстречу. Сквозь бархатную роскошь платья с пикантным разрезом спереди он услаждался видом стройных ног, не заботясь о том, что союзница злобно косилась в сторону девиц, и сам подошёл ближе, обхватив её за узкие плечи, чтобы Маюра, израненная молчанием, посмотрела на него снизу вверх влюблёнными глазами, и забыла ненадолго внутреннюю тишину, пульсирующую, создающую иллюзию сердцебиения.       Бражник взял её ручку, изысканно-худую, голубовато-бледную, и поцеловал начало маленькой ладони. Маюра недолго без выражения тупилась сквозь девиц, а потом поменялась в лице на манящий трепет, искренне и любовно одарила его улыбкой и дала ему ещё с добрую минуту насыщаться игрой бликов на её волосах.       Первое впечатление она оставила за собой загадочное, сладковатое, и до беспамятства волнующее. Он вдруг вспомнил, как любовался ею и при знакомстве, с интересом разглядывал каждый сантиметр и воспроизводил потом образ в целое. И сейчас подол платья в виде хвоста павлина колыхался от движения, от одного дуновения ветра, и Маюра завораживала, приковывая взгляды к себе, не только его. — А ты ещё кто? — фыркнула Хлоя, окинув её презрительно с ног до головы. — Эта гадкая птица — ваша питомица, Бражник?       Бражник изменился в лице. Такое обращение было отвратительно, но он знал характер девчонки, избалованной и говорящей всё, что взбредёт в её завитую голову.       Опять будет возмущаться и противиться, если сейчас ей нагрубишь. Испорченную девчонку избаловали в детстве, и сейчас, найдя в ней главный источник общего раздражения, Бражник не хотел терять такую спесь. Он и держал-то её, разочарованную, обиженную, при себе только ради новой попытки наслать акуму и с помощью желающей мести марионетки добыть вожделенные Камни Чудес, к которым, кстати, Хлоя тоже стала питать нездоровую страсть.       Она скривила носик на широкоскулом лице и дожидалась какого-нибудь ответа на своё хамство. Капризы украшали её, цветущую и резко обрубающую всё во всей свежести своих шестнадцати лет.       Маюра сверкнула глазами и, как бы невзначай коснувшись предплечья Бражника, пока наступала на неё, сложила веер. — Лучше доверяться правилам этикета закрыть вовремя рот, а ещё стараться следовать мудрым инстинктам и не вмешивать не своё в дело ваш бессильный ум, милочка.       Бражник умильно обхватил злую красавицу и слегка качнул головой. Он обожал её голос, чуть хрипловатый в обычном общении, но женственный и волнующий, как только она читала ему по-английски, и находил в этой будто бы слегка простуженной речи чувственность. — Прошу вас, мадемуазель и мадемуазель, — обратился он с почтительным кивком к каждой, — отрадно понимать, что вы обладаете остроумием, но в нашем деле конфликты неприемлемы. — Мало обладать остроумием, нужно ещё уметь избегать его последствий, — недовольно поджала губы Маюра и вновь была тронута широкими руками.       По правде сказать, он был одним из немногих в её жизни, с кем она могла хоть немного поговорить, не понижая тона или не боясь высказать то, что думала. Женщин в окружении волновало лишь то, как бы удачнее выйти замуж, а слуги, компаньонки, великолепно вышколенные, не пожелали бы даже воспринимать такие крамольные мысли. А Бражник слушал — слушал и спорил с ней, живо и горячо, иногда соглашался, после убедительных аргументов, а сам не старался внушить и навязать свою точку зрения. Впрочем, как и все другие, он понимал, что Маюра — такая холодная и неприступная, — всего лишь женщина, и она имеет право подать голос.       Солнце впивало восходящие лучи в кроны тополей и гнутых каштанов, растеряно, будто боязливо, мазало ими на тротуары, подсвечивая танец пыли в потеплевшем воздухе. Хлоя вскинула голову на прощание, перед тем как укрыться в доме, чтобы проводить взглядом Бражника, скрывающегося за углом пекарни, впрочем, чтобы вскоре показаться вдали, на высоте пяти этажей.       Следом, в самом деле похожая на птицу, скользила в лёгких прыжках Маюра. Она смотрела в необъятную глубину под собою с тем особым чувством гордости и силы, с которым всегда прыгала с крыши на крышу, немного подрагивая от опасности подъёма.       Старый, с облупленной краской дом тоже имел балкон. Маюра остановилась, прислонившись на секунду спиной к кирпичному дымоходу, и пыталась восстановить дыхание. Её окружает едва заметный туман, смешанный с пылью и мелкими камушками, щекочущие тёплые лучи солнца, что летят во все стороны, и она тяжело вдыхает запах табака неизвестного мсье, стоявшего возле цирюльни. Маюра тяжело опустилась на колени и сжала рукой подреберье, когда зашлась в кашле, вызывающем головокружение. Кожаный кошелёк с рассыпавшимися по дорожной брусчатке монетами, выпавший из мужской руки, украшенной крупным перстнем, расплылись тем же туманом, но с едкими от дыма слезами на накрашенных глазах. — Маюра!..       Бражник обернулся, не услышав последующей за ним прыткой женщины. Он скоро вернулся к ней, взял за запястье и помог встать. Маюра сморгнула пелену, улыбнулась, шепча что-то о том, как всё уже в порядке и про быструю утомляемость с непривычки, но он не слышал. Он обхватил сутулую от бессилия Маюру и недовольно скривил губы.       Выразив на своём лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы сейчас объявили о смерти дорогого человека, она послушно обхватила шею Бражника и поникла. Он взял её на руки и на несколько секунд прижал к себе, чтобы прочувствовать эту восхитительную женскую тяжесть лёгонькой Маюры. Указательным пальцем сдвинул с лица вуаль, Маюра отклонила голову, когда он прижался к ней лбом и поцеловал в шею.       Опушка воротника на платье пахла ею. Это, безусловно, духи, запах молодой женщины, развеянного ветром синего пуха, бархата и роскоши, пусть и под слоем утренней пыли. Запах неувядающей красоты, что-то прекрасное, но таящее в себе угрозу. Сквозь соборный гул стала пробиваться тонкая тлеющая сладость — очень аристократический аромат. Он навевает образы прекрасных и загадочных героинь, славящихся своим умом и благородством, какой виделась и она. И одновременно со страстью и удовольствием чувствовалось что-то жуткое, под стать Маюре.       Маюра, видимо, тяготясь этим молчанием, была жалка и трогательна. Она сделала новую попытку, совершенно женскую: внезапно прикрыла густо накрашенные глаза и прижалась к нему. Бражник на долю секунды подумал, что вздрогнула она притворно, но, должно быть, настоящим было чувство, объявшее её: она остро ощутила нужду стать к нему, большому, сильному, цельному в своей беспощадной мрачности. Но он не ответил на её движение.       Гордость его не мирилась с тем, что союзница перегорит к нему. Она уже начала лгать, пыталась скрыть от него недомогание, внезапно участившееся. Несмотря на то, что знакомы они не так давно, их обуяла с первой встречи тяга, взаимная и впервые ощутимая, и им не требовалось даже разговаривать об этом или пытаться начать ухаживать друг за другом, чтобы проявить отношения. Разумеется, она не могла знать свои чувства наперёд, но одна мысль о том, что она могла полюбить кого-нибудь по-настоящему, оскорбляла его.       Неуемное мельтешение толпы рассеялось, когда они вошли в квартал — она соскользнула с рук, — и через него пересекли щербатую от гравия дорожку. С внешней стороны мелькают пекарни и кафе, заманивая янтарного цвета выпечкой и непередаваемым ароматом кофе, с мягкими вкраплениями орехов в светлой пенке, с порошком корицы сверху или с растёкшимся по дну сиропом. Мигрень давила на виски, и кофе сейчас пришёлся бы как раз кстати.       Улица была совершенно скучна. Дома виделись все одинаковыми, бежевыми, угловыми, с длинными балконами и небольшими садами в парках подле, и казалось, что в них нет уюта, только дорогая пыль; и всё это залито жарким солнцем. Бражник вошёл во двор из подворотни и придержал тяжёлую дверь Маюре, шедшей с опущенной головой и сосредоточенно глядящей себе под ноги. Прошло около минуты и на лестничной клетке вдруг что-то щёлкнуло и в залитом солнцем узеньком помещении вспыхнула в потолке лампочка, и вся загудевшая, затрепетавшая, налилась жёлтым светом.       Бражник достал из кармана литой ключ, подал его девушке, а сам расстегнул фрак с удлинёнными чёрными лацканами, открывая жилет и такую же тёмно-лиловую, почти глубоко пурпурную рубашку со стоячим воротничком. Его талисман отблёскивал сиреневостью с длинными полосками, образуя некую форму бабочки.       Окна в квартирке были открыты, шторы опущены, и лёгкий ветерок время от времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых овсяных крыш. Квартира принадлежала ему, некогда в молодости была студией, притом, неприятной ему с самого начала, до его отъезда в поместье. В углу до сих пор стояли нетронутые холсты и пахло краской, хотя он не жил здесь лет как десять точно. Главным образом напрягало то, что целый день и добрую часть ночи слышны были перемещавшиеся по городу туристы, и оттого казалось, что весь дом, торчавший стариной среди центра, постоянно обступаем людьми.       Прихожая, где в раме висело тёмное зеркало с подставкой для перчаток, на который легко было наскочить коленом, рассчитывалась узостью только на двух человек. За первой дверью, распахнутой, отблескивающей стеклом от света, с правой стороны коридора была столовая совместно с гостиной, на стене против, где стояли две хрустальные статуэтки, бывшие когда-то самыми изящными предметами во всей квартире, а теперь потускневшие от разводов пыли, располагалась кухня.       Девушка дождалась лёгкого взмаха руки — приглашения пройти вперёд. От его взгляда не скрылось то, как сильно она прикусила губу и как приложила к виску пальцы, едва подавив стон боли; бодрясь, она поспешила отвернуться. На её хорошеньком личике выделялись скулы, узкий подбородок обрисовался чётче, а под глазами, помимо косметики, красовались тёмные круги. Маюра утверждала, с неизменной толикой язвительности и плохо скрываемой злобой от вызываемой жалости, что с ней всё хорошо, немного устала, и расшалились нервы из-за его скорого отъезда в особняк из города.       Он не представился ей даже спустя четыре встречи, ровно как и она ему. Эти встречи под масками героев, ныне злодеев, на лицах, распространялись даже друг для друга. Впрочем, ни Бражник, ни Маюра не тяготились статусом инкогнито, хотя интерес разогревался всё ярче, как только они снова сталкивались — случайно или нарочно. — Ты ходила к доктору?       Маюра по его настоянию не разувалась, поэтому слегка цокнула каблуками, развернувшись на его бархатный, зычный голос. За последнее время он стал вял и угрюм. Ещё так недавно он умел вызвать в её теле дрожь от своей безустанной борьбы с недругами, умением вальяжно и грациозно внушать страх и манипулировать несчастными жертвами, красиво перекручивая в длинных музыкальных пальцах трость.       Теперь же ослабла какая-то ниточка, поддерживающая его худое, но мускулистое тело, он стал даже слегка горбиться и с отвращением признаваться, что страдает бессонницей. Отчасти эта вялость происходила от отчаяния. — Не думай обо мне, — ласково позвала она и коснулась его щеки, обтянутой маской. — Поговорим о вашей встрече. Какой план ты хочешь привести в дело? — Планы подождут, — Бражник прошёл по комнате и, недовольно скривив губы, отставил к дивану трость. — Присядь.       И, тоскуя и закипая, он чувствовал, как бессмысленная нежность — печальная теплота, зародившаяся внутри, на месте, где когда-то пылала любовь, — заставляет его прижиматься к лиловому блеску её поддающихся губ, обхватывать тонкую талию и прижимать грудью к своей груди с какой-то уже незнакомой, позабытой страстью, и поедом гложет все внутренности, что-то шепча об измене супруге.       В мастерской время то истончалось, замедляя свой ход, то проносилось так, словно и не разделяли часы вовсе. Мужчина смотрел на неё из-под полуприкрытых век, вдыхая запах её парфюма, а сквозь марево солнечного света пытался подавить желание, естественное от долгого недостатка женщины и Маюры рядом. Он то ласкал её щёку горячими быстрыми поцелуями, то снова проталкивал язык в приоткрытый рот, и отстранялся, чтобы дать ей вдохнуть и опустить длинные ресницы, а сам любовался широкими стрелками на верхних веках и едва заметными бровями. Сперва она едва не отпрянула назад, смущённая этой близостью, но затем осталась на месте. — Что такое?.. — Давай всё-таки поговорим, — она открыла глаза и, собравшись, выпрямила спину и оправила платье. На его очередную попытку приблизиться она вежливо покачала головой, наивно думая, что он не обратил внимание на её стон, но не от желания, а от боли, и не видел, как сильно побледнели её щёки. — Если ты не хочешь посвятить меня в план с этими профурсетками, то хотя бы скажи, что нужно делать мне или чего не предпринимать?       Подле софы, на которую опустилась Маюра, стоял стол, покрытый тонкой крахмаленной скатертью с большими серыми вензелями. Он поразился собственной заботливости, но чувствовал, как она хочет кофе, так же, как и он её, и через несколько минут принёс серебряный кофейник с горькой арабикой, и наблюдал, как она топит белоснежные кубики сахара в сливочной горячности. Подле блюдца лежали вчерашние утренняя и вечерняя газеты и потрёпанная книжка. Маюра тронула коричневую обложку, провела пальчиком по замысловатому золотому рисунку, и вопросительно глянула на него. — Когда всё закончится, я увезу тебя, покажу лучшим докторам, — он взял в руки маленькую ладонь, вечно холодную, сейчас слегка отогретую теплом кружки, и поднёс к губам. Длинные острые ноготки были аккуратны и ни разу не напоминали когти птицы. — Я достал книгу о Камнях Чудес — пока ничего не спрашивай. Мне нужно, чтобы ты её сберегла для меня, до следующей нашей встречи — я тебе расскажу. Здесь её оставить мне не позволяет совесть, а брать с собой — семья. — Сколько дней мне беречь эту книгу? — Маюра взяла её в руки и, не встретив отказа, положила к себе на колени. — Меня не будет около месяца. Я возвращаюсь в поместье сегодня вечером, — он непременно рассказывал, что живёт за пределами городской суеты, в богатом районе, но слышать об отъезде конкретно сейчас, когда они оттягивали день прощания, было невыносимо. — Надеюсь, что при нашем скором свидании ты уже расскажешь мне всю зашифрованную информацию, — Бражник с улыбкой обхватил её подбородок и провёл большим пальцем по щеке. — Сделаю всё, что в моих силах, — она кошкой прильнула к ладони, чувствуя материал кожаной перчатки, которые он не снимал даже здесь, дома, если можно было так выражаться. — Ты у меня умница.       Длинное, несколько обострившееся и надменное лицо Бражника под обтягивающей маской просияло, когда союзница отложила фолиант на столик и пронзительно глянула, распахнув ресницы, как крылья, и тоже одарила его улыбкой, обнажившей её прекрасные белые зубы.       Он чувствовал, что мутные душевные сумерки, которыми постепенно наливалась теперешняя жизнь, заполняют его всего, опуская руки, и не дают справиться, как-то пресечь это наваждение. И сил не было не потому, что не было у него определённого желанья — наоборот, крепкое, ставшее целью жизни, — а мученье было именно в том, что он тщетно пытался исполнить желание. Ничто не украшало его бесцветной тоски, однако, в душе с недавних пор теплилось приятное удовлетворение.       Эта студенческая квартира с настороженным унынием, праздно украшенным, укрывала его наравне с маской Бражника. Он возвёл взор к потолку, серый, с блестящими переливами в фиолетовый, очерченный чёрной каймой вокруг век, подчёркивающей особенно крупные зрачки, впрочем, тут же опустил его в пол. Узорную высоту давно требовалось подновить, как и балки, оконные рамы, раньше меньше всего волновавшие его, чтобы избежать потёков с крыши и порывов ветра — дребезжащие стёкла не справлялись, — и привлекать к нему внимание даже красноречивым совсем по иному поводу взглядом не стоило.       Маюра закинула ногу на ногу. Бражник заметил корсетную шнуровку полусапожек на высоком каблуке, и намётанным глазом понял, что её надо чуть затянуть, но оставил это только в мыслях, предпочитая представить и шнуровку корсета на спине, который стиснул её до осиной талии и поддерживал упругую грудь.       Женщина принесла в его жизнь особенно счастливый момент, заставляющий трепетать перед редкой встречей с ней, словно мальчишке. Он запустил пятерню в её синие волосы и чуть скользнул, как гребнем, пытаясь напитать перчатку её запахом. Он иногда жалел её короткую причёску, что не вытащит из копны забытые потом шпильки, не намотает на кулак в порыве страсти, не обрамит ими тонкое лицо, когда она приподнимет локоны и получит в подарок тонкую нить золота или приложит к выступающим ключицам массивное колье.       Бражник двумя руками прижал к себе головку и поцеловал её в ткань шляпки, так и продолжая перебирать блестящую синеву. — Если бы я знал, правильно ли следую намеченному пути… — мужчина задумчиво глядел на малиновую капельку ткани, украшавшую сборку на волосах. — Было бы проще, если бы я имел хоть один ориентир. Планы у меня требуют выдержки и терпения, а ни того, ни другого уже не осталось. — Ты всё больше напоминаешь мне заблудшего мотылька, — она, не выскальзывая из его объятий, взяла в руки трость с узорным набалдашником, в котором трепетал акума — чёрная бабочка, впитавшая силу Бражника, — и приятно постучала ноготками по стеклу. — Если я увижу, что ты обожжёшься, я собственноручно затушу огонь. — И что за охота тебе возиться со мной, горделивая пава? — он позволил ей соскользнуть с софы и пройти по комнате, перебирая в руках веер. — Со мной всё понятно — я не допускаю огласки своей личности, а при её открытии ничего не потеряю, потому что и терять-то нечего. А ты? — Общественное мнение — это мнение тех, кого не спрашивают, — Маюра закатила глаза и скривила тонкий носик. — Ну не скажи. Порой, даже нам придётся взаимодействовать с социумом, чтобы чего-то добиться. Даже если в нас не верят или плетут свои интриги. — Когда люди настойчиво навязывают тебе свою точку зрения, то ты помни вот что — они говорят о себе. Всегда. Перечисляя, как же сильно можно обжечься о знакомство с мосье, или же рассуждая о цене, которую, следовательно, нужно заплатить за помощь. Так же и дети — они могут мешать, превращать жизнь в ад, но их жизнь, тех, кто тебе это внушает. Они будут тебе поочерёдно лицемерить тем, что они — именно они! ничего не делают для тебя без задней мысли о выгоде. А знаешь, что в этом замечательно? То, что к тебе это не имеет никакого отношения. — Маюра положила ладони ему на плечи и чуть надавила, проходясь большими пальцами по ключицам, прощупывая мышечную массу и приятно расслабляя. — Твоя жизнь зависит только от тебя: каких мсье или мадам ты будешь держать подле, как воспитаешь детей и насколько ты сам щедр и благосклонен к друзьям, бескорыстным, любящим. И тебе вовсе не обязательно попадать в чужую систему ценностей. — Ну, а ты? — он обречённо вздохнул. — Зачем тебе это? Я ничего для тебя не сделал и не заслуживаю сердечной помощи и поддержки. — Меня тянет. — Недовольно скривив губы, Маюра встала, пошатнувшись, но не дала вскочить и поддержать её ослабевшее тело. Она потянулась к чашечке с остывшим кофе и отпила, тихо отставив блюдце. — Я хочу помочь тебе, ты всегда можешь рассчитывать на меня. Это как у родственных душ, вроде то самое бескорыстие и любящая привязанность. — Любовь… А что, по-твоему, лучше: любить или чтобы любили? — Лучше любить, конечно, — Маюра закинула ногу на ногу, — но меня.       Ранняя летняя заря потухала сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке. В окна ещё светило затянутое лёгкими тучами небо. Бражник создавал вид, что собирался, делал шаги по комнате в том странном опьянении, которое бывает, когда человек ещё держится, но уже готов вздёрнуться при малейшем нервном возбуждении. Всё было прибрано, собрано, готовое сразу отправиться за сильными руками. И опять стало немного грустно — жаль покидать эту комнату и всю тайную жизнь, жаль оставлять Маюру и прощаться с ней.       Маюра, словно почувствовав это, дрогнула сжатыми губами. — Ты что это?       Она подняла лицо и с усилием улыбнулась, сразу очерчивая лиловыми губами белизну зубов: — Нет, нет, я ничего. Думаю, мне пора. Я не хочу по-женски стеснять тебя.       Болезненно, как-то совершенно по-юношески Бражник испытывал и счастье, растроганный близостью Маюры, её заботливостью. «Умница», — сказал он себе ещё раз, когда она замерла в уголке софы и лишь слегка трогала оперение веера. Ему показалось, что она поджала губки только для того, чтобы удержать слёзы. Ему стало совестно и неприятно оттого, что он огорчил её, но он знал, он понимал — малейшая слабость погубит его, привяжет к ней. А этого вовсе не надо было, не сейчас.       Позже, возле места их разлуки, глядя на него снизу вверх, она держала хорошенькое личико твёрдо и смотрела на него непритворно любящим и грустным взором ярких глаз, почти прикрыв их вуалью, изящно изогнутой. Маленькие пальцы павы умело вытащили из веера белое пёрышко, приложили его к губам и вручили Бражнику, который тут же спрятал невесомость в своей перчатке. — Думай, что это амок, — хищно ухмыльнулась она. — Я и без того уже в твоей власти.       Маюра легко, словно на крыльях, вспорхнула вверх. Длинный подол её платья и вправду повторял форму павлиньего хвоста, и распахивался, когда она опускалась на очередную крышу. Бражник затуманено смотрел вслед и мысленно ругал себя за глупую приязнь, возникшую за эти два месяца его безвылазной работы в модном доме в виде известнейшего теперь дизайнера, законодателя мод, и вечерами, иногда ранними рассветами, встречаясь случайно, спешно с нею. Девушка была полезной союзницей, и он ни минуты не мешкал, отдавая ей очень важную книгу, зная, что влюблённая птичка сохранит всё для него в лучшем виде и даже, возможно, что-то переведёт. Он не знал об её образовании, но мудрые мысли принимал на свой счёт и вполне довольствовался тем, что окружает его женщина умная и не омерзительная девичьей мнительностью.       Когда она улыбалась — только ему, той самой улыбкой, в минуты искренней поддержки, — у неё приподнимались бровки и вырисовывались маленькие ямки у губ. Он даже задумался, что завидует её приближенным. Интересно, кто она? Имеет ли поместье, слуг? Или живёт в апартаментах с компаньонкой и лакеем? На самом деле, Бражник не знал. Их первая встреча была внезапной и очень короткой, а потом не пришлось ничего разузнать о своей нынешней верной подруге, только в Книге Чудес была картинка её Камня Павлина — он сразу проверил. Может, она на самом деле — тихая сестра милосердия или педагог в девичьем институте, и не имеет ни гроша за спиной? Тогда это ещё прелестнее.       Но приятнее было представлять, как трепещут, как робеют её слуги под этим властным, почти злобным взглядом, как она одаривает их пощёчинами и прикреплённым с рождения таким девушкам недовольством. Какие туалеты носит, обожает ли драгоценности, видела ли его эксклюзивные наряды, есть ли у неё веер — почему он ничего не спросил?       Потому что ещё не пришло нужное время. Так твердят его книги с пожелтевшими от времени страницами.       Кипарисы оставались где-то сзади, размываясь в единое пятно на запредельной скорости, машина надсадно гудит, со всех сторон небо пронзают тёмные стволы деревьев и набухающая зелень. По-весеннему сумрачно темнело, в открытое окно опять пахло дождём, а вдали уже мелькали огоньки поместья. Квами Нууру тихо сидел во внутреннем кармане и только изредка высовывался, чтобы вытаращиться на пейзаж за окном, потом поднять головку на удлинённый подбородок хозяина и нырял обратно. Маленькие пыльные мотыльки выбирались из-под кожи сиденья, как только чувствовали себя в безопасности; изучали лапками податливую темноту, разлившуюся по углам и трепетали от томящейся бессонницы.       Обступающие особняки, хаусы, располагались на почтительном расстоянии друг от друга, но являли собой целый район, состоявший из тех сливок общества Парижа, которые могли себе позволить жить за пределами города в — бред полный, — городе.       Всё тонуло в этих мягких сумерках, в глубочайшей тишине вечера, слившегося с ровно нависшим рядом туч. Закат розовел, перетекал из жёлтого в тёмный, а потом совсем угас, и пошёл тёплый, душистый дождь.       Створки ворот распахнулись, впуская продолговатый автомобиль почти бесшумно пересечь двор. Водитель не дождался лакея и сам распахнул дверцу, тут же кинувшись доставать багаж. Целый штат из прислуги ровным рядом белел фартуками у крыльца, замирая в глубоком поклоне, высокий, с тонкими усиками, дворецкий чётко отрапортовал: — Добро пожаловать, мсье Агрест.