Не имеет значения

      Белые стены, в которых обычно ранним утром тонут солнечные зайчики, безмолвно отражают пасмурный свет. Свежая рубашка неприятно колется, накрахмаленный воротничок трёт шею точь-в-точь как ребро бумаги, но пуговицы упорно проскальзывают в петли одна за одной вслед за ледяными пальцами — ритуал, доведённый до автоматизма. Вместо привычного анализа в голове — поток морозной декабрьской пустоты и всепоглощающее желание больше никогда не засыпать, потому что каждый раз хуже предыдущего.       Микаса вдыхает слабый утренний запах стираного белья и побелки и поднимает взгляд на небольшое квадратное полотно зеркала с отколотым уголком. Прямо как в госпитале.       Меньше, чем надо, но больше, чем хотелось бы видеть.       Её немного подташнивает, но она буднично это игнорирует, созерцая серый рассвет в куске оконной рамы, который можно увидеть через отражение. Сейчас её волосы короче, чем когда-либо, и ей кажется, что будь она мужчиной, всё было бы проще. Ей было бы место, у нее было бы больше шансов, а ещё…       Она привычно отмахивается от этой мысли и долго всматривается в запавшие глаза с первыми признаками морщин, игнорируя возню в соседней комнате. Не из-за возраста, нет. Из-за того, что не может быть никаких «ещё». Она тратит так много времени на то, чтобы представить кучу невозможных вариантов развития событий, что это оставляет на ней следы все более заметные. Эдакая плата за мечты, как отторжение после выдавленного из себя оргазма, которое обычно сглаживается мыслью, что это было необходимо. Не сказать, что цена за такую банальную забаву была высока, но и пользы от товара никакой нет.       Микаса окидывает апатичным взглядом угловатые линии лица, с придушенным раздражением отмечая изменения. Резкая потеря веса и отсутствие сна — это константа из постоянных проблем мирной жизни, что спокойна только в теории. Однако теория уже давно пройдена, и по классике с реальностью она не имеет ничего общего. Становиться своей собственной тенью ей не нравится так же, как осознавать это попыткой приспособления к жизни, которая оказалась совсем не знакома. Но что поделать, если больше ничего не умеешь? Всю свою жизнь — адаптироваться чтобы не сдохнуть, не сдохнуть, чтобы адаптироваться, и никакого намека на конкретную цель с кучей иллюзий в виде не очень красочной обертки, вроде как обрывок газеты годичной давности. Все новости просрочены, слова бессмысленны, ориентиры утеряны, и ни одного яркого сигнального огня.       Пол жизни, проведенной в разведке, казалось, случились не с ней. После долгой борьбы с собой и всеобщим осуждением женщины как солдата, привычным в быту обывателя в мирное время, она успешно отучилась на медика, и теперь ужасы прошлого являли собой лишь череду лиц, всплывающих в памяти; соотношение имён и дат, сухое и безжизненное, как ее взгляд. Выживших судьба ожидаемо расставила по нужным полкам, и Микаса это считала вполне справедливым стечением обстоятельств. Например, она никогда не корила себя за болезненную привязанность к Эрену: в конце-концов это тоже многому ее научило. О том, где он сейчас, она не имела ни малейшего понятия, и в этом тоже была своя донельзя правильная закономерность. Теперь она предпочитала спокойных и рассудительных людей, изредка уравновешивая этим нестабильный рабочий ритм. Все потекло своим, нужным чередом, погребая под скорым течением любые неуместные сомнения.       Руки свободно проскальзывают в пальто шинельного типа (некоторые вещи все ещё не меняются), низкие каблуки добротных зимних сапог отмеряют тяжелый шаг на паркетном полу в поисках забытых вещей. Она слышит чужие шаги, чувствует на себе чужой взгляд, но заговаривать первой не хочет, как и прощаться: какой в этом смысл, если видеться больше не планируешь?       Вытравить из себя привычку контролировать происходящее вокруг — все равно что откачать всю кровь до капли. Но она не могла сказать, что привести мужчину в дом накануне вечером было одной лишь ее инициативой. Крепкое тело отвыкло от нагрузок, но не потеряло былой формы, и все ещё требовало внимания. Микаса прекрасно осознавала свои шансы на привлекательность, и использовать их предпочитала для примитивной разрядки. Пожалуй, кощунственное отношение. Она давала себе плыть в произвольном направлении, ведь это был так нормально, так естественно, почти как ничего в ее жизни. Просто рассудок начинал давить раньше, чем хотелось бы. Что-то вообще не меняется.       Доктор Аккерман складывает свернутый белый халат в саквояж, мазнув взглядом по настенным часам: время до приезда больничного экипажа ещё есть. В ее движениях нет ни капли беспокойства. Она не просыпала с тех пор как бессонница начала брать над ней верх, и сегодняшний день не стал исключением, несмотря на изнуряющий постельный марафон, заставивший ее вспомнить с полтора десятка имён, одно из которых неожиданно сорвалось с языка.       Остановившийся в дверях мужчина не выглядел растерянным, как раз наоборот — он был полностью собран, и готов покинуть квартиру в любой момент, избавляя ее от любых намеков на свое присутствие. Как будто подобное происходило с ним каждый божий день.       Аккуратно зачесанные светлые волосы, статная фигура с военной выправкой (должно быть кто-то из полиции), пальто, небрежно поддерживаемое на плече одним пальцем за петлю… И ни следа от былого безумия в карих глазах.       «Карие… Это как-то неправильно», — подумалось ей, но вслух она ничего не сказала.       Скорее всего, ему даже не нужно открывать рот, потому что женщины от него и так без ума, но сейчас это не имело никакого значения, как, например, и его зрелый возраст или обручальное кольцо. Она не удивится, если вечером обнаружит идеально заправленную постель без единого намека на складку, потому что на таких ей всегда поразительно везло.       — Что за имя такое, Эрвин? — с долей насмешки спрашивает он, уже понимая, что ответа не последует. И Микаса ему за это благодарна.       После щелчка входной двери она себе позволяет лишь короткий вдох терпкого шлейфа одеколона и тень улыбки в уголках губ.       Действительно. Но это тоже не имеет значения.