Понарошку

“Хаски — Панелька (instrumental)„

— Рекомендую к прослушиванию во время чтения.

Я остался наедине со своими мыслями слишком рано. Можете вообразить себе, что на ежедневной основе вертится в голове у ребёнка? Игрушки, мультики, друзья «на всю жизнь»? Да чёрта с два. Я плакал, брыкался, зарываясь в порванное одеяло, я бился головой о подушку, когда в ней стоял шум мыслей, и я не мог это прекратить. Они губили, истощали, я чувствовал себя психопатом, потому что не мог остановить солёную лавину, стекающую по щекам, я не мог перестать шмыгать и повторять лишь одно отвратительное слово: «Ненавижу».

Мне было только тринадцать.

Я любил свою семью: любил улыбку матери, её стряпню, заботу и особенное тепло, исходящее от рук, я любил отца, его говор и начитанность, то, как он заботился обо мне, о матери, — был главой и защитником нашей семьи. Я видел в нём пример, я мечтал вырасти таким же, как он. Но вскоре, когда пошёл двенадцатый год моей жизни, всё пошло под откос. Отец начал пить, бухать, как последняя свинота; он приходил на работу с перегаром и возвращался через пару часов домой, с «последним» предупреждением от начальника. Но и тут он нашёл выход, — стал уходить на больничные. Чёртов сукин сын, он бухал все две недели, лёжа на своей кровати, разнося алкогольный смрад своими походами по дому, чтобы отлить или вынести мозг мне или матери — кто первый попадётся на глаза.

Уютный дом превратился в помойку, я перестал ощущать безопасность. И тогда только улица стала для меня спасением, только там я мог скрыться от ужаса, на который не мог повлиять.

В порыве ярости, когда споры и ругань родителей переходили в скандалы, отец мог поднять руку на мать. Мне было всего двенадцать, но я чувствовал себя на два десятка старше; я ненавидел его, ненавидел его пьяную рожу и проклинал его каждый раз, когда он позволял себе ударить свою жену. Я всегда встревал в их ссоры, когда они доходили до предела, потому что боялся, что всё могло выйти из-под контроля. Надежды тешили меня. Мне казалось, что моё присутствие не позволит ему перейти границу. Однажды я заступился за мать, мне было по прежнему двенадцать, я был наивным львёнком, который ощутил себя львом, постояв за родного человека, но отец не стерпел моего тона, — ушатал так, что я с воплем влетел в стену. Помню, будто это было вчера: мать трясло, меня трясло, пока разъярённый урод орал что-то вроде: «Как же вы меня заебали. На-а-ахуй надо было это делать?!». Я и не помню, когда перестал верить в отца-супергероя; не помню, когда именно перестал видеть свой идеал, вместо этого пелена ненависти застилала глаза каждый раз, стоило мне встретиться со своим отцом в доме. Я презирал не только отца, но и мать. Я ругался с ней, потому что даже своей «ничего не знающей тыквой» понимал, что подобное терпеть — жить в аду с дьяволом. Но меня не слышали, никто меня не слышал, и только я один метался от безумства в своей голове, скрывая плачь за пределами собственной комнаты. Я ведь мужчина, а «мужчины не плачут». Запомните: всегда есть причины для любого совершённого поступка. У отца так же была — это другая семья на стороне. Я осознал это, когда порылся в его телефоне и прочёл пару смс-ок от любовницы. Правильно ли я сделал, что рассказал тогда всё матери? Возможно, мне не стоило лесть не в своё дело, и пропустим то, что я чей-то сын, что я так же умею чувствовать и что изменили не только моей матери, но и мне. Забавно, но как-то мне сказали, что я пустое место в чьей-то жизни. Даже не буду утруждаться и говорить, из чьего поганого рта вылетели эти слова, дав мне смачную оплеуху.

В мои тринадцать отец ушёл от меня и матери со скандалом: покрыл нас двоих матом, почти что плюнул мне в лицо, вместе со словами: «Это твоя вина».

Сейчас мне двадцать семь, но я по-прежнему помню все те подростковые годы, которые я не проживал с улыбкой на лице, а в которые старался выжить и не поддаться детской слабости — навредить себе. Хотя, порой, самобичевание и попытки суицида казались освобождением от любых мук. До четырнадцати я ненавидел Его, продолжал винить и держать обиду, потому что, сука, семья — это не машина, которую, раз, и поменял. Это родные люди, это сам ты, и я, наверное, никогда не пойму людей, которые с лёгкостью отпускают «прошлое». Прошлое, которое было твоей радостью, прошлое, от которого ты получал положительные эмоции: разве игры с ребёнком, ласки с женой, общий быт, — разве всё это забывается? Да будь ты проклят, грёбаный мудак! К большому сожалению, на пятнадцатом году жизни я осознал, что мне Его не хватает. Да, жизнь с матерью стала спокойней, и порой я даже радовался отсутствию мужчины в доме, тишина и спокойствие лучше, чем ругань и смрад перегара. Но без истерик матери не обошлось, она часто закрывалась в своей комнате, плакала и скрывала это от меня. Я боялся, что она сможет себе навредить; благо, ничего подобного не было. По-видимому, она единственная, кто не хотел оставлять своего ребёнка одного; мать лишь продолжала закрываться в комнате, якобы для того, чтобы поговорить с кем-то или уладить что-то. Но мне было просто четырнадцать, — я не был глуп и знал прекрасно, как и для чего это делается, как скрывается собственная истерика от чужих глаз. Для того, чтобы родные люди не переживали, чтобы думали, что ты сильный и со всем справишься. Вскоре произошло страшное для меня, я не мог с этим смириться: я стал ненавидеть себя за то, что чувствую ничтожную тоску по Нему. Но пик ненависти к себе настиг меня тогда, когда я признался себе: «Я люблю его. Я хочу оказаться в его объятиях». Думаете, парни не могут хотеть родительской теплоты? Вы ошибаетесь. Мужской пол, как и противоположный, нуждается в любви и комфорте. И тогда я, с комом в горле, желал одновременно вмазать отцу и обнять его. Любил и ненавидел того мерзкого и гадкого, родного и воспитывавшего меня, пьяницу и урода, который распускал руки и свой поганый язык. Проклиная его, я скучал. Мне, как и матери, стало не хватать той части жизни, которая была со мной на протяжении тринадцати лет. И я снова позволял себе эмоционировать, разбивая костяшки рук на улице. Но, возвращаясь домой, я со спокойствием ложился в холодную кровать и воображал себе прошлое, то, которое радовало меня до того момента, как отец начал пить. Ведь мы, по правде сказать, отлично проводили время. Именно по такому отцу я скучал и тешил себя фантазиями о его присутствии рядом. Я не говорил ни слова матери, я просто старался как можно скорее прилечь на кровать и погрузиться в сон, в котором мне порой снился Он. Я всегда знал, что: какой бы тяжёлой ситуация не была, сон — лучшее лекарство. Один из моих любимых снов-лекарств стал тот, когда я и отец рыбачили на берегу какой-то речки; было солнечно, спокойно и красиво, мы даже что-то обсуждали, периодически посмеиваясь, не было ссор, мерзкого пьяного лица и какого-либо напряжения, что во сне даже сам я удивился происходящему. Но вскоре я проснулся, обозлившись на будильник, выругался вслух. Чертовски долго, вплоть до своего совершеннолетия, я продолжал лгать самому себе, выдумывать то, чего никогда не будет, то, чего я так желал. Уйдя из семьи, отец забыл обо мне, он забыл и о своей первой любви, а я, идиот, испытывая ненависть, продолжал мечтать о нём, выдумывать его таким, каким мне бы хотелось его видеть. Мне исполнилось двадцать один, и я решил прекратить иронизировать, взялся за ум и за учёбу, поступил в универ и отучился по специальности. Я забыл про отца так же, как и он про своего сына. Мать так и не нашла другого мужика, прожила в той же квартире, отказалась переезжать даже тогда, когда я сам собрал вещи и уехал из дома в свой собственный. Сейчас я продолжаю навещать её, стараюсь делать это хотя бы через день, но работа не всегда позволяет. Мать пьёт, но, по сравнению с прошлыми годами, меньше; я хотел бы читать ей нотации о том, что легче от алкоголя не станет, может быть, на какое-то время, однако, потом снова придётся вернуться в несладкую реальность. Но что я могу знать о её чувствах? Может быть, душа её уже давно погибла, оставив бичевать одну лишь оболочку. Мать в свою очередь постоянно вторит мне о женитьбе и детях, ведь «годы идут, а вместе с ними становится всё тяжелее найти своего человека», но, как бы я не старался вразумить себя, с отчаянием осознавал: я ещё не готов, и навряд ли когда-нибудь буду. А если всё же буду, то будь я проклят, когда на ум мне придёт мысль предать свою семью. Меня зовут Ким Сокджин, мне двадцать семь, живу в провинции Кёнгидо, город Анян, и самое важное из моей биографии — это то, что до своего совершеннолетия я рос с отцом, который был понарошку.