sauver nos ames.

Я бродил вокруг могил под этим добрым небом; смотрел на мотыльков, носившихся в вереске и колокольчиках, прислушивался к мягкому дыханию ветра в траве — и дивился, как это вообразилось людям, что может быть немирным сон у тех, кто спит в этой мирной земле.

Emily Bronte, « Wuthering Heights »       Два раза в год, а иногда — чаще, он приглашал к себе в дом молодую девушку. Она всегда была скромна и молчалива, на встречу с ним надевала тёмный длинный фрак и твидовые брюки в его тон, специально снимала кольца и не пользовалась духами. Она олицетворяла весь романтизм интеллигентности, эстетической старины, которая отчётливо проявлялась в каждом её движении, пусть даже ненамеренном: то, как она держала спину, как двигала руками, как говорила — всё напоминало о её прошлом. При встрече с Мори Эмили тихо здоровалась и тут же опускала голову — её особенностью было всегда смотреть сквозь него или же не смотреть вовсе. Будто бы напуганная чем-то, она осматривалась в коридоре, зорким взглядом мечась по углам, а затем медленно проходила за хозяином дома, специально стараясь не стучать каблуками. У юной мисс Бронте всегда от холода предательски дрожали руки, а губы принимали оттенок бледной смородины, ежеминутно искажаясь в непонятном чувстве.       Когда Мори смотрел на неё, он осознавал свою печаль. Каждый год ему некому выговориться, а она всегда слушает его с нарочито вежливым молчанием и учтивостью, стараясь даже не шевелиться лишний раз. Ценил он её за то, что она слушала даже тогда, когда он не произносил ни слова. Речи Бронте перед ним лишены пламенности и открытости — из фаянсовых губ какие-либо слова звучали настолько редко, насколько редко менялось вечно ледяное выражение её лица, застывшее в раздумьях и сомнениях.       Сколько они знакомы, Огай не помнит, но прекрасно помнит их первую встречу: Эмили, запыхавшаяся, семенила к поместью, то и дело оглядываясь вокруг в поисках хозяина. Обнаружив его в дверях, та нелепо улыбнулась, но затем улыбка тут же пропала с её прекрасного, ещё не омрачённого лица. Тогда она в первый раз спросила:       — Я не опоздала?       Мори до сих пор помнит, как блестели её глаза, и как в волнении, а не в холоде, дрожали пальцы её рук. В расцвет своей юности мисс Бронте была ещё весела и беспечна, но с ним вела себя сдержанно и серьёзно. Огай понимал, что каждый день она ходит по чужим домам и каждый раз переживает новое горе, новые эмоции, новые переживания. Мори удивлялся: как столь юная девушка может заниматься подобными вещами, при этом оставаясь в здравом расположении духа?       Прошло уже несколько лет с момента их первой встречи. Эмили шла за Мори медленно, повторяя каждый его шаг, хотя уже заведомо знала, куда идти. Бронте знала каждый угол и каждый подвал этого поместья, чувствовала, с какой стороны веет холод, знала, куда повернуться, чтобы холода этого не чувствовать — словом, была как рыба в воде. Он прекрасно знал, что она чувствует, но не мог ничего ей сказать. Между ними настолько окреп барьер одновременного безразличия и полного доверия друг другу, что при встрече они даже не здоровались, а при расставании не прощались.       Бронте зашла в освещённую просторную комнату с несколькими стоящими рядом деревянными, уже потрёпанными стульями. С каждым приходом в это место она чувствует, как тяжелее нависают потолки и как стены норовят сдавить её. Мори, убрав два стула, оставил столько же. Оценивающим взглядом Эмили проанализировала обстановку — сегодня они должны управиться за сорок минут. Девушка установила большой аппарат на скрипучем полу и согнула скривившуюся спину, проверяя объектив уже постаревшей, но долго служившей фотокамеры. Протяжный выдох свистом вырвался из её легких. Через запылённый объектив она увидела его холодные безжизненные глаза, а потому взгляд отвела тут же: стало страшно. В душе воцарился дискомфорт ещё больший.       Как только девушка отвела взгляд от объектива, она увидела, что перед ней их уже двое. Только двое. Лицо Мори не выражало эмоций: он сел на стул и смирно, не отводя взгляда от камеры, ждал. Эмили задержала взор на умершей совсем недавно матери клиента, и губы её вновь дрогнули в быстрой неумолимой печали. Мори, заметив это, перевёл на Бронте взгляд. Она, в свою очередь, тут же отвернулась от него и взяла в руки свою сумку, из которой вытащила небольшую ампулу цвета закоптившейся слоновой кости. Решительными, но тихими шагами она приблизилась к усопшей и, осторожно откинув её голову назад лёгким движением, смочила её глаза бальзамом. Почему-то именно в тот момент Мори внимательно, с ужасающим трепетом и сбитым дыханием смотрел на всё, что она делала, считал каждый её шаг, ловил каждый вдох. Эмили же, выглядя совершенно безучастной, снова вернулась к фотокамере.       Она отдала бы всё, чтобы забыть, отдала бы всё, чтобы вернуться домой и забрать с собой его. Отдала бы всё, чтобы подарить ему спокойную жизнь, оберегала бы его сон, разгоняла бы бесов, поселившихся в его голове. Было страшно признавать, но за все годы Бронте научилась не только смотреть на этих бесов, но ещё и вести с ними диалог.       Звук затвора неприятно затрещал по комнате. За спиной у Эмили будто бы что-то зашевелилось. Она вновь почувствовала холод и, поменяв положение, развернула камеру правее. Мори на секунду опустил взгляд в пол. Мгновенный шум тут же прервался ещё более шумным щелчком затвора. Затем — ещё одним. За трескучим назойливым звуком последовал ещё более назойливый стрекот птицы за приоткрытым окном. Бронте почувствовала, как внутри себя на последнем издыхании держит больное сердце. Стало тяжело, неприятно и непривычно, как будто бы в помещении был не один умерший, а все трое. В комнате снова воцарила тишина.       — Три дня, — отрывисто и тихо произнесла Эмили, снова опуская взгляд на фотокамеру. Мори незаметно для неё кивнул. Холодные молнии пробежали между ними при взгляде друг на друга, и Эмили выдвинулась из комнаты прочь, сложив штатив и взяв в руки тяжёлый аппарат. Лёгкие шаги с каждой секундой превращались в грузные — девушка чувствовала, что к ногам привязали булаву. Было страшно идти, огибая пустые холодные коридоры. Было страшно от того, что спиной она чувствовала несуществующее преследование. Было страшно от осознания того, что она больше не умеет говорить с бесами.       Спустя несколько минут Огай застал её в кухне, сидящей напротив подоконника и пустым взглядом смотрящей вперёд. За окном мелкими хлопьями падал на рыхлую землю первый снег. Бронте не шевелилась: она застыла, сидя полу-боком, и только подрагивали в этот момент её отяжелевшие веки. Эмили не желала нарушать тишину, которая объединяет их в последний раз. Она не хотела нарушать то, что позволяло им находиться так близко друг к другу, что делает их настолько раскрытыми, искренними, обоюдно потерянными и умершими.       — Больше всего я боялась, что когда-то установлю ваши тяжёлые руки на еле держащейся спинке стула, когда вы сам уже не сможете ни видеть, ни слышать, ни двигаться, — стальной голос молодой особы мигом наполнил комнату, отдаваясь от стен, от пола, от трясущегося от ветра окна. Настолько непривычно было для Мори слышать её чистый, медленный голос, что он испугался, а затем сделал несколько шагов в ней, останавливаемый и удерживаемый с силой каким-то щитом. — Боялась, что тишину нашей последней встречи буду разделять, смиряемая холодом вашего обожжённого иронией жизни стана.       Мори не знал, что сказать: так много всего и одновременно ничего. В голове бурьяном крутились мысли, недосказанные слова. Сделав ещё несколько шагов вперёд, он медленно и осторожно коснулся её болезненно серой сухой руки. Пальцы её дрогнули. Интимность его прикосновений и её слов предоставляли неописуемые чувства для обоих, и обоим они причиняли несусветную, самую сильную боль. На что они надеялись? На красивый конец жизни? На клише рода «жили долго и счастливо»? Рецепт их был прост: они не ждали вовсе. Не было у них ни общего счастья, ни общего горя, но одно знали они наверняка: отныне и навеки принадлежали они друг другу несуразно, неправильно и глубоко.       — Знаете, господин Огай, умирают люди быстрее, чем засыпают. Я знаю, что вы не спите по ночам. Именно поэтому смерть — не ваша стихия.       Бронте ошибалась. Смерть — стихия обоих. Для них единственным вопросом осталось только то, что прозвучит раньше: стрекот умершей камеры или последний издыханный стон ещё умирающих людей.