Зима в Палантасе

Толстый вязаный плед приятно согревал. Рыжий, бежевый, золотистый, с узором, похожим на листья папоротника, наложенные один на другой, он был создан из какой-то удивительно мягкой пряжи, и под пальцами ощущался почти также, как ощущался бы теплый кошачий бок. Крисания и себя ощущала немного по-кошачьи, разнеженно и разомлевшие, вместе с тем уютно и… Очень на своем месте. Сонно потянувшись, она перекатила по подушке встрепанную голову, зажмурилась, ловя последние сладкие мгновения сна. И даже попробовала замурлыкать, но вышел только довольный вздох, когда золотистые пальцы ее чародея собрали плед тяжелыми складками, открывая бедро. Очень горячие пальцы, даже сквозь ткань целомудренной ночной сорочки и спальных штанов она ощущала их отчетливо. Она уже просыпалась в его постели и раньше, хотя никогда еще их отношения не переходили тонкую грань поцелуев и почти невинных ласк. Просто… Зимой рядом с Рейстлином было тепло и уютно. Конечно, это было нелепое оправдание. Это было практически целомудренно, спать вместе, но под двумя разными одеялами, полностью одетыми, касаясь друг друга разве что руками — касаясь рук друг друга. Никто не запретил бы большего. Никто не требовал большего. Просто так сложилось. — Доброе утро, Посвященная. — Здра-а-а-ам… мхм… ма-а-аг, — она запрокинула голову, подставляя шею короткому сухому поцелую, и снова потянулась, вытягиваясь вдоль кровати и упираясь ладонями в тяжелое резное изголовье. Чародей тихо усмехнулся в ее плечо, продолжая невесомо поглаживать бедро ближе к коленке. — Давно ты не спишь?.. — Совсем недавно проснулся. Твои волосы щекотали мне лицо, — он, закрыв глаза, колечком навернул ее прядь на палец и отпустил. — Прости… — Мне понравилось. Он часто закрывал глаза рядом с ней, но это не смущало: не имея возможности смотреть на нее долго, он дарил чуть больше касаний. И чуть больше улыбок. Закрывая глаза, он будто сам себе позволял больше. Повернувшись, она погладила его щеку, убрала несколько седых прядей, коснулась подушечкой узких губ. Ресницы Рейстлина дрогнули, но он не мешал ей, хотя ей все же почудилась попытка прихватить палец ртом. По утрам он был особенно мягким, его редко мучил кашель в это время, а его сорочка выглядела мрачной копией ее собственной. Это забавляло. Это заставляло порой думать, каким он был бы, нет, рано или поздно будет. Будет — без одежды. Мысли такие неизменно приводили жрицу смятение и смущение, но любопытство с каждым разом разыгрывалось все сильнее. Губы Рейстлина немного горькие и очень горячие, мягкие. — Маленькое утреннее благословение? — Пошутил он. Слегка толкнул, подмял вдруг под себя, навис на руках сверху, по прежнему «не зрячий», безошибочно нашел ее рот — быстро и волнительно — а потом оставил еще один поцелуй на щеке, и у уголка глаз. Сколько в нем порой было нежности — вот что неизменно поражало ее. И терпение, наверное. Они вроде как… Были вместе. Это никогда не обсуждалось, но только потому, что было очевидным. Но Крисания не боялась лечь в его постель, не боялась остаться наедине, хотя и не готова была еще к близости той, что обычно бывает между супругами. — Все в порядке? — Он почти задевал губами ее щеку, не пытаясь целовать снова. — Мне так не хочется просыпаться. — Ты ведь уже не спишь. — Неправда, — она хихикнула, обнимая его за шею, — я сплю и вижу странный и волнующий сон, о могущественном черном маге и прекрасной невинной деве. — И что же они делают в этом сне? — Заинтересовался Рейстлин, снова накручивая локон ее волос на палец в тонкий жгутик. — О, ты представляешь, чародей, они делают там разные глупости. Целуются. Смеются. А потом коварная дева… — Подожди, подожди, почему дева коварна? — Потому, что она знает, что маг боится щекотки! — Рассмеялась она, и с шеи сместила руки на его ребра, заставляя выгнуться и отпрянуть, а потом уже сама нависла сверху, извиняясь, ткнулась носом в его скулу и зажмурилась от полного удовольствия этого утра.